ожет быть, а может быть, и нет!» — уже в самом исходном пункте: это ли не опасность, всерьез угрожающая теологии!
Само собой разумеется, что и в этой своей второй форме сомнение может угрожать теологии только в ее человеческом осуществлении на протяжении нынешнего времени мира. В этом времени человеческое мышление, в частности, в его отношении к делу и Слову Божьему, есть не только мышление по естественной необходимости диалектичное (отсюда возникает первая форма сомнения), то есть непрестанно задающее вопросы и отвечающее на них. Но оно также — в силу отчужденности человека от своего первоначала противоестественно — есть мышление больное, непрестанно подверженное искажениям и заблуждениям, в том числе и самому главному заблуждению. Абсолютно независимо от той весьма утешительной мысли, что Бог, конечно, не сомневается Сам в Себе, мы ожидаем полного исцеления и нашего собственного мышления, благодаря чему и для нас сомнение в проблеме теологии перестанет быть проблемой. Как написал Иоганн Ментцер [11]: «На небесах должно стать лучше, когда и я окажусь в сонме блаженных». Но пока длится время мира сего, в этом межвременье, когда даже убежденный в милости Божьей христианин, а значит и теолог, есть грешник, это сомнение для нас — поистине проблема. Колебания и метания, неуверенность и смущение именно в отношении Божьего дела и Слова более чем соответствуют той амбивалентности, в которой мы вообще существуем здесь и теперь и за пределы которой можем заглядывать лишь в мольбе: «Да придет Царство Твое!» Основания, по которым, и формы, в которых вновь и вновь возникает это сомнение, угрожающее теологии как таковой, в каждом конкретном случае могут быть самыми разными. Они всегда сигнализируют о некоем непорядке, о том, что мы, то есть община и христиане (а значит, и мы, теологи) как ее члены, хотя и совершенно обладаем своей обретенной для Бога свободой, однако то и дело упускаем возможность употребить эту свободу таким образом, чтобы исключить сомнение. Мы все видим, все слышим, все знаем, — чтобы затем опять ничего не видеть, не слышать, не знать. Иначе как под всеобщей внутренней угрозой, вызванной этим противоречием, иначе как в этой своей «частичности» теология здесь и теперь осуществляться не может.
Теперь мы должны указать три основания и три вида сомнения, которое изнутри угрожает теологии, подрывая и раскалывая ее.
1. Это может быть весь набор безраздельно господствующих в веке сем, по видимости серьезно, — во всяком случае, с жуткой очевидностью, — конкурирующих с делом и Словом Божьих сил (machte) и господств (gewalten), перед лицом которых способно подняться серьезное сомнение в теологии. Что есть прославленная еще Павлом Божественная сила Евангелия в сравнении с силами государства, государств, а сегодня и соперничающих групп государств? В сравнении с силами мировой экономики, естественных наук и основанной на них техники; высокого и не очень высокого искусства; спорта и моды; старых и новых, мистических или рационалистических, нравственных или безнравственных идеологий? Разве не ими живет человек, а вовсе не словом, исходящим из уст Божьих [12]? Или этим словом — разве что в самой малой степени? Действительно ли Бог сказал нечто, однозначно превосходящее все эти силы, всех их ограничивающее и подчиняющее, причем сказал так, что человек теперь однозначно обязан и свободен мыслить и говорить, исходя именно из Него? Разве теолог не будет слеп, если позволит и над собой возобладать этим чуждым силам — постепенно или сразу, целиком или почти целиком, — и в результате потеряет из вида предмет теологии, а значит, и начнет, по крайней мере, сомневаться в ее осмысленности и возможности — «подобно морской волне, ветром поднимаемой и развеваемой», как сказано в Послании Иакова [13]. «Да не думает такой человек получить что-нибудь от Господа», — говорится в нем далее. Да и как бы он получил? Но что же тогда будет с вопросом об истине, который стоит перед теологом? С его служением в общине и в мире? А, к слову, и с ним самим: ведь однажды он как-никак отважился пуститься в плавание на этой лодке?
2. Однако причиной сомнения может стать и окружающая теолога община: немощь, раздробленность, а может быть, даже извращенность образа и провозвестия известной ему Церкви. Глубокий кризис христианской веры и христианской теологии, начавшийся в xvii веке, был порожден, в конечном счете, не развитием современной науки и не образованием абсолютистских, позднее к тому же религиозно индифферентных государств. Согласно убедительной гипотезе Э. Гирша [14], кризис начался до всех тогдашних потрясений — с одного простого обстоятельства: с официально и демонстративно провозглашенного в Вестфальском мирном договоре [15]глубоко обескураживающего устойчивого сосуществования и противостояния трех конфессий, притязающих на обладание единственно истинным откровением и потому взаимно редятивирующих друг друга. Это обстоятельство было болезненно усугублено знакомством с великими нехристианскими религиями Ближнего и Дальнего Востока. Но видение Божьего дела и Слова может быть закрыто для человека, в том числе для теолога, еще и через то, с чем ему случайно или не случайно, — возможно, весьма ощутимо, в виде отдельных лиц или групп, — довелось столкнуться с Церковью и ее учением или установлениями, равно как с христианством и христианским народом в целом, и что справедливо или несправедливо вызвало его возмущение. Разве не было крестовых походов, религиозных войн, гонений на евреев, сожжения ведьм и процессов над еретиками? Разве не было многочисленных и многократных провалов христианства в том, что касалось рабства, межрасовых отношений, вооруженных конфликтов, положения женщин, социального вопроса? Разве и до сего дня не сохраняется удивительно упорная однобокость и нетерпимость, наряду с бесчисленными проявлениями христианского, — в частности, богословского, — произвола, поверхностности, бездействия, недисциплинированности и беспредметности? Разве подобное зрелище не способно внушить человеку недоверие и неприязнь ко всему? Разве не должен человек, по крайней мере, усомниться, есть ли вообще что-нибудь путное во всем этом деле? Если человек считает то, что он видит, — или думает, что видит, — таким делом, с которым, вообще говоря, лучше не связываться, то не может ли, не должна ли теология в целом выглядеть чем-то отвращающим? Тогда он уже не сможет и не захочет исповедовать credo ecclesiam [16]. Но как же тогда быть с предпосылкой радостного и плодотворного богословского труда: credo in unum deum [17]?
3. Но пусть каждый внимательно всмотрится: быть может, виновники его сомнения — отнюдь не впечатляющий его мир и не столь мало впечатляющая его Церковь, но конструктивная ошибка в образе его собственной внутренней и внешней жизни — ошибка, полностью избежать которой, очевидно, не в состоянии ни один христианин и, в том числе, ни один теолог. Имеются две очень разные возможности, из которых та или другая (а в мысленной конкуренции, вероятно, обе), наряду с двумя прежде названными причинами, играют, по меньшей мере, сопутствующую роль в возникновении теологического сомнения.
С одной стороны, дело может обстоять таким образом, что человек, призванный, способный и к тому же желающий заняться богословским трудом, открыто или в тайне полагает необходимым и возможным жить дуалистически, в двух царствах: в познании веры, — но такой веры, которую он лишь до определенных границ готов пережить как повиновение. Наряду с intellectus fidei, постижением веры он позволяет себе не контролируемую верой, подчиненную случаю или своим собственным законам и потому иную по роду praxis vitae, жизненную практику; наряду с познанием дела и Слова Божьего, — с ними никоим образом не связанные, ими не направляемые мирские, банальные желания; наряду с мышлением, речью и действием, упорядоченными предметом теологии, — иные мышление, речь и действие, самовластно упорядоченные им самим либо вовсе не упорядоченные. Так изначально он оказывается, даже теоретически соглашаясь с Божьим действием, — кто этого не знает? — в напряженных отношениях со Святым Духом, который, согласно Павлу, может и должен был бы свидетельствовать его духу [18]. Так удивительно ли, что он, будучи честен перед самим собою, вынужден признать и назвать себя как бы хромающим на одну ногу и потому спотыкающимся, сомневающимся теологом? Веруя лишь наполовину, он не может надеяться познавать более чем наполовину; он должен радоваться, что еще остается при своих колебаниях и метаниях, а не рухнул сразу. Но, вот, в Апокалипсисе написано грозное слово: если он не горяч, Господь предпочел бы видеть его холодным; но так как он тёпл, Он извергнет его из уст Своих [19]. Что станет тогда, в конце концов, с его теологией, даже если сама по себе она, может быть, не так уж и дурна?
Но конструктивная ошибка в образе жизни, вынуждающем теолога сомневаться, может быть и прямо противоположного свойства. В отношении человека к делу и Слову Божьему может присутствовать как нездоровый недобор, так и столь же нездоровый перебор. Он происходит, вероятно, из семьи и окружения, под влиянием которых теология становится для него не только альфой и омегой, что ей свойственно, но и, — что ей вовсе не свойственно, — заменой всех прочих букв алфавита. Или же он, будучи новичком, предается ей со всем самозабвением первой любви — и с тем же результатом. И вот он уже не живет во всем как теолог, но живет в устранении всего прочего: только как теолог. По существу, его не интересуют газеты, романы, искусство, история, спорт, а по правде говоря, не интересуют и люди. По существу, его интересует только его богословская работа, его богословские цели. И этого тоже — кто не знает? Не только среди студентов и профессоров теологии находятся предающиеся ей столь безоглядно: есть также пасторы, которые живут в общине, словно под стеклянным колпаком, и в этом богословском упоении не видят всего остального человечеств