мы. Мы – это не субъект, не сформированная сущность, и даже не масса. Мы – это множество миров, миров, скрытых под спектаклем, промежуточных, в чьём существовании не сознаются, сотканных из солидарности и глубоких разногласий, непроницаемых для власти; а вдобавок, тут и все заблудшие, бедняки, заключённые, воры, преступники, психи, извращенцы, взяточники, слишком живые, необузданные, чьё тело бунтует. Словом: все те, кто, следуя своей траектории побега, оказываются вне кондиционированной прохлады имперского рая. Мы — это весь разрозненный состав Воображаемой партии.
68 Однако пока мы находимся в связке с нашими собственными возможностями, пусть даже лишь посредством осмысления нашего опыта, мы представляем опасность, находясь в метрополиях Империи. Мы – её любой враг. Тот, против кого направлены все имперские механизмы и нормы. И наоборот, человек озлобленный, интеллектуально подкованный, иммунодефицитный, гуманист, прооперированный, невротик представляют образец граждан Империи. С такими сомнений нет: бояться нечего. Вследствие своего состояния они прикованы к условиям искусственного существования, которые может обеспечить им лишь Империя; и всякое резкое их изменение означало бы их смерть. Они – прирождённые коллаборационисты. Не только власть проходит через их тела, но и полиция. Искалеченная жизнь выступает не только следствием продвижения Империи, она, прежде всего, его условие. Уравнение гражданин=легавый глубоко проникает внутрь радикального разлома в телах.
69 Всё, что готова терпеть Империя, для нас одинаково незначительно: пространства, слова, любовь, головы и сердца, – сколько разных удавок! Куда бы мы ни пошли, вокруг нас почти спонтанно возникают железобетонные санитарные кордоны, которые так легко узнать во взглядах и жестах. Так мало надо, чтобы анемичные граждане Империи определили в тебе подозреваемого, опасного дивиду ума. И постоянно идут переговоры, чтобы мы отказались от той близости с самими собой, которой нас так попрекают. На самом деле, мы не вечно будем в таком двойственном положении внутренних дезертиров, безродных чужаков, тщательно замаскированных неприятелей.
70 Нам нечего сказать гражданам Империи: для этого нужно, чтобы у нас было что-то общее. Для них принцип простой: или они дезертируют, погружаются в становление[45] и присоединяются к нам, или остаются там, где есть, и относиться к ним будут тогда по хорошо знакомым правилам неприязни: ослабление и подавление.
71 Неприязнь, которая в Империи обеспечивает отсутствие связи с самим собой так же, как и глобальное отсутствие связей между телами, – наш неприятель. Всё, что пытается взрастить её в нас, должно быть уничтожено. Я хочу сказать, что мы должны сокращать саму сферу неприязни.
72 Сфера неприязни может быть сокращена лишь через расширение этико-политических отношений друг-недруг; вот почему у Империи это не получилось, несмотря на все протесты за мир. Становление-реальным57
Воображаемой партии заключается в том, чтобы создать, посредством заражения, план консистенции[46], где понятия друг и недруг смогут свободно развернуться и осознают себя.
73 Агент Воображаемой партии – тот, кто, где бы он ни находился, со своей позиции запускает или продолжает процесс этической поляризации, принятия разнородных форм-жизни. Этот процесс и есть Тиккун.
74 Тиккун – это становление-реальным мира, его становление-практикой; процесс раскрытия каждой вещи как практики, то есть того, что занимает место в своих границах, в своём имманентном значении. Тиккун – это когда каждое действие, каждое поведение, каждое заявление, наделённое смыслом, то есть взятое в качестве события, вписывает себя в собственную метафизику, в своё сообщество, свою партию. Гражданская война обозначает лишь то, что мир есть практика, а жизнь героична во всех мелочах.
75 Революционное движение потерпело поражение не в силу недостаточной сплочённости, как вечно плачутся сталинисты, но по причине слишком низкого развития гражданской войны внутри него. Так же как систематическая путаница между неприязнью и враждой привела к известной деморализации: от советской трагедии, до комедии мелких группок.
Оговоримся: это не мы должны мериться силой с Империей как с врагом и с другими тенденциями Воображаемой партии как с подлежащими ликвидации неприятелями, а наоборот.
76 Каждая форма-жизни стремится создать себя как сообщество, а через сообщество – как мир. Каждый мир, когда осмысляет себя, то есть рассматривает себя с точки зрения стратегии игры с другими мирами, обнаруживает, что оформляется собственной метафизикой, которая представляет собой не просто систему, но язык, его язык. И именно тогда, осмыслив себя, этот мир становится заразителен: зная, носителем какого этоса он является, он становится мастером в определённом жанре искусства расстояний.
77 Принцип достижения наивысшего блаженства для каждого тела в том, чтобы до конца следовать своей текущей форме-жизни, до той точки, где линия возрастания силы пропадает. Каждое тело хочет исчерпать свою форму-жизни, оставить позади себя её труп. А потом переходит к другой. Оно стало более плотным: опыт напитал его. И стало более гибким: оно уже смогло освободиться от образа себя.
Страница журнала “Tiqqun” с оригинальным текстом
78 Там, где была голая жизнь, должна возник-⁄ U путь форма-жизни. Болезнь и слабость – недуги не обезличенной голой жизни как таковой, но в первую очередь недуги, затрагивающие сингулярным образом конкретные формы-жизни и вызываемые противоречивыми приказаниями имперского усмирения. Так, возвращая в пространство форм-жизни всё, что изгнали ЛЮДИ в переполненный стыдом язык голой жизни, мы переворачиваем биополитику, превращая её в политику радикальной сингулярности. Медицину предстоит изобрести заново, политическую медицину, основанную на формах-жизни.
79 В текущих условиях, при Империи, любое этическое скопление может оформиться только в машину войны[47]. Цель у машины войны – не война, наоборот: она может «создать войну лишь при том условии, что создаёт одновременно что-то ещё, только бы это были новые неорганические общественные отношения» (Делёз и Гваттари, «Тысяча плато»)58. в отличие от армии, как и любой революционной организации, машина войны воспринимает войну только как побочный эффект. Она может проводить атаки, способна на битвы, может свободно прибегать к насилию, но это не необходимо ей для существования.
80 Здесь встаёт вопрос о возвращении права на насилие, которое биополитические демократии так чудесно отобрали у нас своими пышными речами о жизни. Начнём с того, что покончим со старым концептом смерти как чего-то внезапно приходящего, финальной точки жизни. Смерть повседневна, это постоянное уменьшение нашего присутствия из-за невозможности предаться своим склонностям. Каждая наша морщина, каждая болезнь – пристрастие, которого мы ослушались, результат предательства нашей формы-жизни. Вот настоящая смерть, на которую нас обрекли, и чья главная причина в нехватке сил, изоляции, что мешает нам отвечать власти на удар, что мешает идти своим путём, потому что за этим гарантированно последует расплата. Вот почему наши тела чувствуют потребность соединяться в машины войны, – ведь только так мы обретаем способность жить и бороться.
81 Из всего вышесказанного следует биополитически очевидный вывод: не бывает «естественной» смерти, все смерти – насильственные. Это так и в экзистенциальном отношении, и в историческом. При биополитических имперских демократиях всё социализируется; каждая смерть входит в сложную сеть причинно-следственных связей, что делает её общественной смертью, убийством; остались одни убийства, иногда наказуемые, иногда амнистируемые, но чаще всего непризнаваемые. Так что вопрос теперь ставится не об установлении самого факта убийства, а о том, каков способ его осуществления.
82 Факт – ничто, способ — всё. И то, что факт становится фактом лишь будучи классифицированным, достаточно это доказывает. Мастерский ход Спектакля в том, чтобы присвоить себе монополию на классификацию, на называние; и, таким образом, контрабандой протаскивать свою метафизику, выдавая за факты плоды своих шарлатанских интерпретаций. Акт социальной войны – это «терроризм», зато широкомасштабное и совершенно произвольное вторжение НАТО – это «миротворческая операция»; массовые отравления – это эпидемия, а «Сектором повышенной безопасности» в демократических тюрьмах называют узаконенную практику пыток. В свете этого Тиккун, напротив, – попытка вернуть каждому факту его собственный способ осуществления, и даже принять этот способ за единственно реальный. Смерть на дуэли, красивый выстрел, последние слова гения, сказанные с пафосом, – этого достаточно, чтобы смыть кровь, гуманизировать то, что считается самым негуманным: убийство. Потому что в убийстве больше, чем где-либо, способ поглощает сам факт. Между врагами, например, огнестрельное оружие применяться не будет.
83 Мир пребывает между двумя тенденциями: между ливанизацией и швейцаризацией59, которые могут сосуществовать в разных зонах. В целом, это и есть два взаимозаменяемых, хотя и внешне расходящихся способа устранять гражданскую войну. Ведь называли же Ливан до 1974 года «Ближневосточной Швейцарией».
84 На пути становления-реальной Воображаемой партии мы, наверное, встретим этих бледных пиявок: профессиональных революционеров. Несмотря на очевидность, что лучшие эпизоды века были пренебрежительно названы «гражданскими войнами», они будут обвинять нас в «заговоре господствующего класса для подавления революции при помощи гражданской войны» (Маркс, «Гражданская война во Франции»)