Рассмотрим теперь, каковы функции афоризма, оформляющегося в речи повествователя – единственной «говорящей» инстанции романа, лишенной своего «лица», чье слово, именно в силу безликости его носителя, обладает безоговорочной компетентностью. Всякий раз, когда в описание того или иного характера, в рассуждения по поводу мотивов поведения или причин эмоционального состояния кого-то из персонажей вторгается афоризм, обрывая и нередко завершая собою такого рода описания и рассуждения, происходит своеобразный перевод с языка частных конкретных наблюдений на язык обобщения. Вопрос в том, для чего нужен такой перевод.
Многочисленные описания в романе создают иллюзию уникальности, неповторимости, единичности и, следовательно, новизны описываемого мира. Эмпирическая пестрота оказывается лицом такого мира, и это прежде всего означает его (мира) случайностность: модус такого мира – случайность. Своеобразное же «приведение» всего этого эмпирического материала к лаконичной сжатой формуле, к общему принципу меняет само представление о структуре предъявленного читателю мира. В результате подобного приведения утверждается такая концепция мира (заметим, сугубо рационалистическая концепция), в соответствии с которой в реально существующей, предметно определенной конкретной жизненной эмпирике, при всем ее кажущемся разнообразии, может быть обнаружен некий готовый, узнаваемый, в основе своей интеллигибельный прообраз, к которому она всегда может быть сведена. Это некое умопостигаемое первоначало жизни, на которое сама жизнь в ее, так сказать, эмпирической ипостаси всегда, несмотря на собственную видимую бесконечность, может быть замкнута, которому она всегда может быть возвращена. Афоризм же оказывается наиболее адекватной художественной формой, в которой общий универсальный закон, принцип может быть выражен. Готовому первообразу мира предоставляется готовое слово афоризма: ведь афоризм – жанр риторический, а риторическая культура, в свою очередь, характеризуется эстетикой «готового слова»[16]. Афоризм, таким образом, завершает собою описание действительности, а выраженный в нем закон, соответственно, – саму действительность. Завершение это, однако, особого свойства: кладя пределы растекающейся действительности, «собирая» ее, оно в то же время делает ее обозримой, то есть придает ей известную целостность, а следовательно и протяженность, поскольку протяженным может быть только обозримое, беспредельность же, не поддаваясь обозрению, не может иметь и протяженности. Благодаря афоризму, таким образом, происходит одновременное ограничение и – внутри этого ограничения – наращение действительности.
Впервые в тексте «Рудина» повествователь обращается к помощи афоризма, характеризуя Дарью Михайловну Ласунскую. Вторая глава романа начинается с подробного описания характера, образа жизни, привычек Дарьи Михайловны. Сам набор перечисляемых качеств героини, особенностей ее характера оставляет впечатление произвольного и случайного. Впечатление это усугубляется тем, что большая часть характеристик Дарьи Михайловны дается со ссылками на чьи-либо мнения о ней: мнение высшего света; мнение Пандалевского, тут же и дискредитированное повествователем; мнение «провинциальных барынь», чья точка зрения также очевидно не авторитетна, поскольку в свою очередь подготовлена тем, что Дарья Михайловна сама этих барынь «терпеть не могла». Одним словом, все описание построено таким образом, что в итоге характеристика персонажа, прежде всего в силу ее опосредованности различными случайными мнениями, приобретает черты эклектичности, необязательности и даже хаотичности. Такая характеристика оказывается, так сказать, экстенсивно неисчерпаемой и в принципе не может быть завершена. Точнее, она может быть произвольно завершена в любой момент, так же, впрочем, как и бесконечно продлена – в самой композиции этой характеристики не находится никаких видимых оснований ни для ее завершения, ни для ее продолжения. Повествователь, однако, находит возможность и способ окончить характеристику Дарьи Михайловны, так сказать, «законно», то есть так, чтобы это окончание не выглядело случайным или произвольным. И что особенно важно, он делает это окончание неожиданным. Он говорит: «Кстати, читатель, заметили ли вы, что человек, необыкновенно рассеянный в кружке подчиненных, никогда не бывает рассеян с лицами высшими? Отчего бы это? Впрочем, подобные вопросы ни к чему не ведут» (II, 17–18). Эффект неожиданности подобной концовки возникает прежде всего за счет открывающего данное суждение «кстати», поскольку, строго говоря, никакого видимого отношения ко всему предыдущему описанию финальная сентенция повествователя не имеет. Фрагмент, непосредственно предваряющий данную сентенцию, строится на противопоставлении обхождения Дарьи Михайловны с ее деревенскими соседями (здесь она позволяла себе «легкий оттенок презрения») ее же поведению с «городскими знакомыми» (с ними она «обходилась очень развязно, даже насмешливо, но оттенка презрения не было»). Ни о какой рассеянности до сих пор не было сказано ни слова. Даже если можно, с известной натяжкой, поскольку это никак не поддержано словом повествователя, усмотреть связь между презрением и рассеянностью (например, рассеянность как форма проявления презрения), то провести аналогичную «подстановку», заместив оппозицию «деревенские – городские знакомые Дарьи Михайловны» оппозицией «кружок подчиненных – лица высшие», не представляется возможным. Нет никаких оснований полагать, что городские знакомые Ласунской были по отношению к ней «лицами высшими», поскольку все в той же ее характеристике сказано, что «в Москве ее все знали и ездили к ней. Она принадлежала к высшему свету…» (II, 17). Таким образом, финальный в характеристике персонажа «жест» повествователя предстает как будто неподготовленным предшествующим материалом, и с этой точки зрения, вопреки слову повествователя, оказывается «некстати». К вопросу о значении эффекта неожиданности в связи с афоризмом мы еще вернемся, пока же рассмотрим функцию самого афористического финала характеристики персонажа.
Именно благодаря такому финалу вся характеристика получает необходимую завершенность и целостность. Отсылка к общечеловеческому закону поведения есть прежде всего отсылка к канону, к готовому образцу поведения и, следовательно, есть средство типизации, то есть средство обнаружения общего в частном. Причем показательно, что этот закон не нуждается в подтверждении конкретными примерами из жизни конкретного персонажа. Так, читателю ни разу на протяжении всего романа не предоставляется возможности убедиться в том, что Дарья Михайловна с лицами высшими никогда не бывала рассеянна: в сюжете подобная ситуация не предусмотрена. Более того, текст романа не дает также никаких оснований предполагать, что во всей жизни Дарьи Михайловны, оставленной за рамками сюжета, бывали случаи, когда подобное ее поведение было реализовано. И тем не менее понятно, что если бы такой случай выдался, она вела бы себя именно таким образом. Совершенно очевидно, что автору важна здесь не столько реальность, действительно имевшая место, сколько возможность, которая могла бы иметь место при определенных обстоятельствах. В данном случае «возможность» предстает как целостный единый характер, а «реальность» – как отдельные проявления характера. Существеннейшее различие между возможностью и реальностью как раз и заключается в том, что последняя по самой своей природе дискретна (неслучайно мы говорим об отдельных проявлениях характера), в то время как первая целостна, и в силу собственной целостности она заполняет внутренними связями промежутки, образующиеся между внешними проявлениями. Отдельные качества характера, отдельные его проявления, таким образом, редуцируются к завершающей форме, к характеру. С этой точки зрения именно возможность позволяет разглядеть в изменчивой, текучей действительности ее субстанциальные черты.
Здесь обнаруживается определенный парадокс: когда речь идет об отдельных чертах, отдельных поступках, отдельных моментах поведения, возникает иллюзия их неисчерпаемости, возможности их бесконечного перечисления; когда же все это видимое многообразие заключается в определенные границы и тем самым приводится к целому единому характеру, возможность бесконечного наращивания, казалось бы, утрачивается, и единое, естественно, предстает как конечное. Поэтому-то речь и идет о своеобразной редукции бесконечного к конечному. Но вместе с тем очевидно, что в своей целокупности характер оказывается больше, чем его конкретные проявления, ибо он содержит в себе некий потенциал, который может никогда не проявиться, но который непременно входит в него. Именно в этом смысле и можно говорить об одновременном ограничении и наращении действительности, достигаемом в данном случае посредством афоризма. Апелляция к «возможному» как более «реальному» по сравнению с действительным оказывается существеннейшим моментом в создании образа. Подобная апелляция восходит к Аристотелю, к IX главе его «Поэтики», в которой речь идет о противоположности действительного как случайного возможному как необходимому[17]. Иллюзия случайности, необязательности, которая возникает из обширного описания характера Дарьи Михайловны Ласунской, побеждается финальной сентенцией, упорядочивающей весь набор разнообразных качеств и подчиняющей их единой доминанте. Дарья Михайловна предстает как человек с ярко выраженным иерархическим мышлением, и это сразу обнаруживает мнимость ее «свободной простоты», упомянутой в развернутой характеристике, ролевую природу ее поведения, ее неискренность и т. д. Информация, заключенная в десяти словах итоговой сентенции, как бы подчиняет себе всю предшествующую многословную характеристику, придавая самому характеру отчетливые, определенные контуры и таким образом не давая ему возможности рассыпаться на отдельные проявления.
В свою очередь эти отдельные проявления, находясь под контролем характера, не просто утрачивают собственную видимую случайностность. Под знаком характера они существенно расширяют область собственной референции. В условиях соотнесенности частного с общим, или, что в контексте наших рассуждений то же самое, случайного с закономерным и потому необходимым, реального с возможным, предметом референции становится не только частное, случайное, реальное, но и момент их мотивации соответственно общим, закономерным, необходимым, возможным. Отдельные проявления характера, таким образом, будучи приведенными к характеру, репрезентируют уже не только самих себя, они неизбежно актуализируют ту каузальную связь, которая устанавливается между ними и характером в целом.