ного вопроса, исходной перспективы особенно важно, и не только в силу общих методологических соображений.
В начале этой работы мы указывали, что большинство историков считают эпоху императора Константина, то есть время примирения империи с Церковью, переломным моментом в истории развития богослужения. Но уже в понимании и оценке этого перелома мнения историков расходятся очень далеко. Одна из причин такого расхождения заключается, конечно, в том, что историей богослужения занимаются, главным образом, историки «конфессиональные», сознательно или бессознательно переносящие на изучаемый ими материал свои догматические или даже апологетические убеждения, так что различие в историческом подходе оказывается укорененным в различии, так сказать, духовного зрения. Так, для историков «протестантского» вдохновения пышное цветение и усложнение культа после Константина, необычайный расцвет почитания святых, мариологии, ритуала и т. д. означает не что иное, как помрачение первоначального христианского богослужения, замутнение его инородными и вредными наслоениями, превратившими постепенно христианство в сакраментально-культовую религию. Для историков же из «кафолического» лагеря, напротив, весь этот литургический расцвет только выявляет и выражает все то, что с самого начала было заложено в церковном богослужении. Естественное развитие или метаморфоза? В зависимости от точки зрения меняется, мы видим, и исходный вопрос, с которым обращаются к истории литургического развития, его основная проблема. Должны ли мы сделать этот выбор своим? Нам думается, что нет. Мы не претендуем на то, чтобы «возвыситься» над конфессиональными предпосылками, – еще В. В. Болотов заметил, что нет истории беспредпосылочной[122]. Но нам кажется, что само состояние науки, то есть доступное нам знание о развитии богослужения, исключает сейчас указанный выше выбор или, во всяком случае, требует коренного его пересмотра. Забегая вперед, можно сказать, что проблема развития богослужения состоит сейчас не в выборе между «положительным» и «отрицательным» подходами, а в том, чтобы увидеть это развитие как сложный и критический процесс, то есть как процесс, включавший в себя и положительные, и отрицательные факторы, начало одновременно и естественного развития, но и перелома. Православные склонны обычно «абсолютизировать» историю богослужения, считать ее целиком во всех ее подробностях чуть ли не богоначертанной и провиденциальной. Против такой абсолютизации восставал в свое время один из первых наших литургистов архиеп. Филарет Черниговский, и она вряд ли соответствует исконному православному подходу к богослужению. Она, во всяком случае, выступает главным препятствием на пути подлинного литургического богословия и правильно понимаемого литургического возрождения. Пора осознать, что как и история самой Церкви, так и история ее богослужения несет в себе элемент трагедии – подъемов, но и падений, Божественного, но и человеческого, а подчас и «слишком человеческого». Историк богослужения призван к уразумению этой истории, а не к огульному ее осуждению или оправданию.
2. Историю богослужения начиная с обращения императора Константина можно свести к следующим основным процессам: 1) к развитию и усложнению внешней церемониально-обрядовой стороны богослужения, связанному, в первую очередь, с храмостроительством; 2) к усложнению литургических «кругов» – церковного года, седмицы и дня, к возникновению новых праздников и целых циклов праздников, новых литургических дней и новых служб; 3) к быстрому росту гимнографии, становящейся постепенно главным элементом богослужения, и, наконец, 4) к необычайному развитию «месяцеслова» – почитания памятей святых, мощей и т. д. Историю всех этих процессов можно, следуя Мансветову и Скабаллановичу, разделить на следующие периоды: века IV–V – эпоха бурного «цветения» и связанных с ним глубоких перемен в богослужебной жизни Церкви, века с VI по VIII – эпоха постепенной стабилизации новых форм культа и, наконец, начиная с IX века – эпоха окончательного формирования византийского «типа» богослужения, достижения им его теперешнего вида. Каждый из перечисленных процессов требует особого изучения и давно уже выделен в специальную область литургики или церковной истории. В этой работе, посвященной возникновению и развитию устава, то есть только основным структурам богослужения, мы не имеем возможности остановиться подробно на этих процессах в отдельности. Но, поскольку каждый из них так или иначе повлиял на историю устава, нам необходимо хотя бы в самых общих чертах охарактеризовать смысл и основные тенденции этого литургического «цветения».
Прежде всего, если всмотреться и вдуматься в каждую из указанных линий развития богослужения, легко убедиться, что ни одна из них не имеет своего как бы «абсолютного» начала в эпохе Константина, не является исключительным следствием вызванного им перелома в истории Церкви. Все они так или иначе были подготовлены предшествующей эпохой, нарастали, были заложены в самой жизни Церкви. Вне всякого сомнения, константиновский мир дал этим нараставшим процессам некий новый толчок, а часто и новое направление, ускорил их. Но было бы грубой ошибкой утверждать, что в результате этих перемен один тип богослужения был просто заменен другим, да еще в результате литургической революции. Храмостроительство, например, столь центральное в церковной деятельности самого Константина и оказавшее огромное влияние на развитие богослужения во всю последующую эпоху, никоим образом не может быть признано ведущим свое начало только от дней Константина. Мы знаем, что христиане имели храмы уже в III веке, и разрушение храмов было одной из главных черт всех последних гонений на Церковь[123].
О развитии ритуала и обрядовой стороны богослужения можно судить по «Апостольским постановлениям», документу хотя бы частично, но восходящему ко второй половине III века[124]. Далее, если в быстром росте церковного года – в возникновении новых праздников и литургических циклов – следует с полным основанием видеть одну из самых характерных черт послеконстантиновского периода, то опять-таки рост этот, несомненно, был подготовлен эволюцией литургической жизни до Константина. Например, можно указать на возникновение и становление цикла праздников Богоявления (Рождество и Крещение по теперешней терминологии), представляющих собой une histoire singulièrement compliquée[125], по выражению одного из лучших ее исследователей – Б. Ботта[126]. Даже если откинуть гипотезу, высказанную МакАртуром, согласно которой цикл этот восходит к I веку[127], остается признаваемый большинством историков факт «предыстории» праздников Рождества и Богоявления, относящейся к доконстантиновскому времени. Даниэлу, со своей стороны, предложил недавно гипотезу о связи праздника входа Господня во Иерусалим с еврейским праздником кущей – одним из трех больших сотериологических праздников иудейского года (об этой гипотезе мы еще поговорим).
Все это показывает, что современная эортология не склонна в IV веке видеть «революцию», то есть радикальную перемену структуры церковного года. То же самое можно сказать и о других указанных выше линиях литургического развития. Возникновение новых служб суточного круга (преимущественно в монастырях), литургическая эволюция того или другого дня недели не нарушает основных структур суточного или седмичного круга, какими они сложились до IV века. И, наконец, культ святых, разрастающийся в византийскую эпоху действительно до огромных размеров, опять-таки укоренен непосредственно в natalia мучеников, засвидетельствованных памятниками II века[128].
Нужно помнить также, изучая литургические перемены послеконстантиновской эпохи, что в свободе, которую получила Церковь по так называемому Миланскому эдикту, основной для нее была как раз свобода культа[129]. А чтобы по достоинству оценить, что означала для христиан эта свобода культа, нужно принять во внимание, что в течение двухсот с лишним лет именно культ был главным элементом в том «составе преступления», за который империя преследовала христиан. Это значит, что в ранней Церкви богослужение по необходимости было тайным, предельно «частным» и этой тайной естественно ограниченным, урезанным. Тайны, конечно, не следует преувеличивать. Известно, что в гонении бывали очень длительные затишья, и, как мы только что указывали, уже в III веке во многих местах христиане имели храмы, в которых богослужение совершалось более или менее открыто. И все же культ оставался в лучшем случае терпимым, не переставал хотя бы в теории быть запрещенным. Гонение всегда могло вспыхнуть, и собрание верующих рисковало оказаться преступным сборищем. Все это не могло, естественно, не отразиться и на формах, и на духе раннехристианского богослужения. Даже в периоды фактической свободы богослужение это оставалось богослужением отверженных. Достаточно в «Апостольском предании» Ипполита Римского прочитать список запрещенных Церковью для своих членов профессий (так или иначе связанных с официальным, государственным язычеством)[130], чтобы убедиться в правоте К. Хёсси, который жизнь христиан в эпоху гонений называет монашеской. «Если представить себе, – пишет Хёсси, – положение первых христиан, христианских общин внутри языческого мира, полное отделение от общественной жизни, от театра, цирка, от всех религиозных и имперских праздников, то узкое пространство, в котором протекала их внешняя жизнь, мы поймем монашеский характер этого мира первохристиан, которые жили внутри мира, но как бы в отделении от него…»