§ 1. Используется ли научный метод в истории?
Часто утверждается, что настоящее может быть понято только в терминах прошлого, а исследование прошлого объявляется ключом ко всякому рациональному поведению. Данному афоризму нередко сопутствует и еще один. Историю часто противопоставляют естественным наукам. Последние стремятся обнаружить абстрактный закон или теорию без какой-либо специальной временной привязки, тогда как история является изучением индивидуальных вещей и событий, обладающих неотъемлемыми временными координатами. Из этого делается вывод о том, что история не может использовать логические методы так же успешно, как это делают естественные науки, и должна развивать собственные уникальные методы исследования. Если данные афоризмы верны, то верен и вывод о том, что общие логические методы, которые мы обсуждали, не могут расширить нашего понимания настоящего.
Поэтому мы должны исследовать научный метод на предмет его ограниченности. Истинно ли утверждение о том, что изучение прошлого никак не использует научный метод? Правда ли то, что в истории не нужны гипотезы, их дедуктивная разработка, подтверждение и опровержение их логических следствий?
Изначально термин «historia» обозначал любой навык или знание, полученные в результате исследования, и термин «естественная история» до сих пор употребляется в этом смысле. Однако, в общем, термином «история» обозначается изучение прошедших событий. Так, мы можем говорить об истории звезд, Земли, живых организмов, или об истории различных видов искусства, науки, или об истории общественных институтов.
Однако, несмотря на то что под термином «историческое знание» мы будем понимать знание о любой существующей во времени предметной области, наши примеры, тем не менее, будут ограничены лишь человеческой историей.
Теперь нам предстоит рассмотреть афоризм о том, что знание прошлого является предварительным условием для знания настоящего. В чем в действительности заключается относительный временной порядок нашего знания о настоящем и о прошлом? Если читатель задумается над этим вопросом, то он увидит, что прошлое не является подлинно данным, т. к. оно не дано историку непосредственно. Каждое исследование прошлого должно начинаться с изучения вещей, существующих одновременно с самим исследованием. Поэтому исследование прошлого начинается с настоящего. Здесь нет умышленного парадокса. События прошлого, описываемые и интерпретируемые историком, не могут наблюдаться им непосредственно; этих событий уже нет, и их нельзя наблюдать, проводить над ними эксперименты или физически разделять. Поэтому прошлого можно достигнуть двумя способами: либо 1) посредством собственной памяти историка, и в таком случае он начинает со своей существующей в данный момент памяти, и ему предстоит оценить ее точность, либо 2) посредством интерпретации объектов, оставшихся от прошедших событий. Подобные остатки прошлого, существующие в настоящем, могут быть письменными свидетельствами (например, хрониками, биографиями, мемуарами, общественными документами), устной традицией (например, песнями и сказаниями) или же остатками былых зданий, утвари, памятников и фрагментами давно усопших живых существ.
Из этого следует, что утверждение о том, что настоящее может быть понято только в терминах прошлого, не является вполне истинным. Прежде чем сможет начаться исследование прошлого, должна быть известна природа некоторых вещей в настоящем. Но мы можем утверждать даже больше. История как знание о прошлом и все знание вообще может быть получено только посредством умозаключения. Посылки умозаключений относительно прошлого обретаются в результате внимательного изучения существующего в настоящем материала, который расценивается как остаток от прошлого. Ценность этого материала как посылки определяется на основании принципов его интерпретации или гипотез, которые, в свою очередь, должны быть также проверены на текущих событиях. Следовательно, признание того, что знание о прошлом должно начинаться с вещей, существующих в настоящем, проясняет не только то, что знание о прошлом не обладает исключительным приоритетом относительно знания о настоящем, но также и то, что обычные принципы научного метода требуются в истории так же, как и в других естественных науках.
Задача историка состоит в том, чтобы изучить сохранившиеся (или дошедшие до нас) следы прошлого и свидетельства их ценности как основания для выводов относительно прошлого. Логик изучает такие типы выводов, а историк их использует. Мы остановимся на рассмотрении логических методов, используемых историками, более подробно, однако, прежде чем мы приступим, попробуем в общем охарактеризовать нашу идею: основания, собираемые историком, относительно прошлого никогда не являются полными и окончательными, хотя они могут иметь характер «доказательства, простирающегося за пределы разумного сомнения». Иными словами, эти основания, отыскиваемые историком, таковы, что относительно них заключения историка являются лишь вероятностными.
Таким образом, тема, которую мы рассматривали в предыдущих главах, получает свое продолжение в данной главе. При этом следует проявлять крайнюю осторожность, применяя некоторые из идей теории вероятности к вопросам истории. Нередко некритическое использование математической теории вероятности приводило к нелепым результатам. Например, в конце XVII века Джон Крейг посчитал, что если бы основания для христианства были исключительно устными, то оно утратило бы свою ценность к 800 году н. э., однако поскольку христианская вера также записана, то она продлится до 3150 года н. э., когда второе пришествие Христа обогатит христианство свежими основаниями. Сходные замечания делались и сторонниками мусульманства. Их аргумент заключался в том, что в Коране не было ни одного основания, опирающегося на чудеса. «Они утверждали, что поскольку основания для веры в чудеса, описываемые в христианстве, день ото дня становятся все слабее, то рано или поздно должно прийти время, когда христианство уже не сможет внушать уверенности в то, что описываемые им события действительно были чудесами. Из этого возникнет необходимость в новом пророке и новых чудесах» [96] . Мы увидим, что вероятностная теория частоты истинности, сформулированная нами ранее, найдет разумное и интересное в предметной области данной главы.
Поскольку методы историографии не всегда формулируются в явной форме, легко не заметить ту роль, которую играют гипотезы в истории. При этом то, что гипотезы в данной области являются имплицитными и применяются в неявном виде, отнюдь не делает их функцию менее важной. На каком этапе в работе историка возникает потребность в гипотезах? В первую очередь историк должен выбрать определенный период прошлого, который он будет изучать. Далее внутри этого периода он должен отобрать те события, которые он считает значимыми. Так, он может решить изучать американские колонии между 1700-м и 1765 годами, но при этом не учитывать то, что Джон Адамс ел на завтрак 1 января 1763 года. То, что события внутри определенной географической области в течение определенного периода времени могут исследоваться без особого учета событий за пределами указанных границ, с очевидностью является лишь допущением. Также допущением является и то, что внутри такого ограниченного поля некоторыми событиями можно пренебречь как неважными. Каждое из этих допущений зависит от теорий причинно-следственных связей в обществе и человеческого поведения, т. е. теорий, обусловливающих основные результаты, получаемые историком.
Существует и еще один способ, которым теории детерминируют выбор историка. Материал, который служит ему исходными данными, может быть фрагментарным и не позволяющим получить полного представления относительно исследуемого предмета; так обстоит дело в исследованиях древних людей, таких как египтяне. С другой стороны, материал может быть столь обильным, что историк может в нем потонуть; примером тому являются события Первой мировой войны. В любом случае требуются гипотезы, которые позволят историку либо предположить наличие тех или иных отношений для увязывания слишком скудных элементов, либо отобрать то, что является значимым, из чрезмерного количества материала.
Повсеместность гипотез в историческом исследовании станет более явной, если мы будем рассматривать задачу историка как систематическую попытку ответить на следующие вопросы. (Эти вопросы, в общем, не получают ответа в том порядке, в котором они предложены, равно как ни на один из них нельзя ответить, не дав ответов и на другие вопросы.)
1. Допустимы ли в качестве оснований рассматриваемые в исследовании данные; являются ли источники подлинными? Данный вопрос можно также сформулировать в виде исследования происхождения и последующего развития данных. К нему относятся такие темы, как подлинное авторство тех или иных документов, характер и компетентность самого автора.
2. Каково значение утверждений, содержащихся в источниках; что означают конкретные сохранившиеся следы прошлого? В таком исследовании должен рассматриваться язык, цель, социальные условия, в которых зародился источник.
3. Являются ли истинными утверждения, содержащиеся в данных; можем ли мы полагаться на источники информации относительно прошлого? Ответы на данный вопрос тесно связаны с ответами на первый вопрос, поскольку аутентичность, например, какого-либо документа зачастую определяется по той информации, которую он содержит, и наоборот.
4. Каковы объяснения событий прошлого; каковы те систематические связи между различными истинными утверждениями, в терминах которых мы достигаем понимания прошлого?
§ 2. Аутентичность исторических данных
Рассмотрим некоторые типичные примеры каждого из перечисленных видов исследований и проанализируем используемый в них тип умозаключения.
Поскольку в большинстве случаев оригиналы старинных документов разрушились, важно знать, аутентично ли они воспроизведены в тех копиях, которыми мы обладаем (и которые сами, в свою очередь, являются копиями копий). Если существует всего лишь одна копия, то очень сложно определить, были ли изменены переписчиками какие-либо ее части, будь то в силу случайности или намеренно. Так, если содержание рукописи согласованно и понятно, то считается, что тот или иной неясный пассаж появился вследствие ошибки, допущенной переписчиком. В таком случае аргумент может быть сформулирован следующим образом: примеры несообразностей и туманностей в большинстве документов, которые в своей цельности последовательны и ясны, обычно являются следствиями ошибки. Данный документ, в целом ясный, содержит такие-то неясные пассажи. Следовательно, вероятно, данные пассажи являются ошибочными. Основанием для принятия первой посылки является наш опыт работы с современными переписчиками, который подтверждает эту посылку. Конкретная форма исправления, осуществляемого в таком случае, зависит от дальнейших допущений, основывающихся на характере самого документа. Анахронизмы в источнике, установленные на основании другой информации относительно того периода, когда этот документ якобы был написан, также обусловливают возможность установления ошибок и подделок. Можно показать, что документ, относительно которого утверждается, что он был напечатан на писчей машинке в 1895 году, является ложным, если оказывается, что бумага или шрифт имеют более позднее происхождение.
Если существует более чем одна копия, то все их следует сравнить на предмет обнаружения различий. Обычно подразумевается, что копии, содержащие одни и те же ошибки (например, орфографические ошибки, анахронизмы, несообразности) в одних и тех же местах, были сняты либо друг с друга, либо с общего источника. Повторим, что данное допущение базируется на нашем общем опыте, подтверждающемся (в непосредственном прошлом и настоящем) в поведении переписчиков, школьников и т. д. Такие копии не могут рассматриваться как независимые, точно так же как независимыми свидетельствами того, что авторский манускрипт содержал определенные ошибки, могут не считаться несколько сотен книг, напечатанные в одном и том же издательстве и содержащие одинаковые опечатки. Так, если несколько книг не были составлены независимо друг от друга, они не могут вместе подкреплять друг друга в подтверждении описываемых в них чудесных событий. При сравнении независимых копий и при попытке «восстановить» на их основе оригинал используется наше знание, полученное из других источников, принадлежащих перу предполагаемого автора, а также наши предположения относительно непротиворечивости, стиля и достоверности его мысли.
При оценке подлинности следов прошлого, таких как утварь, используются те же соображения. Так, имеет место общее предположение о том, что вещи, найденные на поверхности земли, являются современными, равно как и объекты, обнаруженные в пещерах определенной геологической структуры. Эти предположения основываются на нашем знании физических процессов, таких, как поведение ледников, ветров, приливов и отливов и т. д.
Обнаружение несообразностей в исследуемом документе нередко проявляет тот факт, что он был написан не одним человеком, а несколькими. Так, традиционно считалось, что первые пять книг Ветхого Завета были написаны Моисеем, хотя в самом тексте об этом не сообщается. Однако внимательное исследование текста проявляет большое количество несообразностей. Например, в первых двух главах книги Бытия имеют место два объяснения сотворения мира, два объяснения Великого потопа и т. д. Ортодоксальными верующими было осуществлено множество попыток по-иному объяснить происхождение этих противоречий; к словам текста применялись всевозможные метафорические конструкции, единственное обоснование которых сводилось к тому, что они спасали традиционный подход от противоречий. Однако был открыт альтернативный метод, который, в конце концов, был принят критически настроенными исследователями. Так, в одних частях Ветхого Завета автор называет Бога «Яхве», в других – «Элохим». Разделение текста по принципу использующегося имени для Бога показало, что каждое из описаний было относительно полным и непротиворечивым, тогда как в то же самое время между ними имелись и различия по стилю, идиомам и общей перспективе. Постепенно предположение о том, что Пятикнижие было написано одним автором, было отброшено. Библия также подверглась внимательному изучению на основе предположения о том, что различные ее части были написаны различными людьми в разное время, а общий текст был сведен спустя столетия после предполагаемой эры Моисея. Данное альтернативное предположение относительно автора Библии обладает не только тем преимуществом, что насильно не привносит в текст каких-либо значений, но также и тем, что лучше согласуется с нашим знанием общей истории и формирования древних семитских эпосов.
Определение автора документа крайне важно для понимания того, был ли он склонен описывать свои собственные поступки или же намеревался предложить честное и компетентное описание событий. Существует множество способов установления личности автора, но мы проиллюстрируем лишь один из них. Когда в 1894 году был впервые опубликован «Журнал Адриена Дюкенуа», состоящий из писем, предположительно написанных из Версаля и Парижа в период между 1789-м и 1790 годом, не было никаких свидетельств относительно того, кто их написал. Однако в некоторых письмах самого Дюкенуа упоминались некие «бюллетени», которые можно было истолковать как обозначающие сам журнал, хотя ни один из двух существующих манускриптов журнала не был написан почерком Дюкенуа. Однако исследование содержания текста журнала показало, что он весь должен был быть написан одним человеком, поскольку внутренние перекрестные ссылки и использование сходных выражений в разных частях текста делали теорию множественности авторов крайне маловероятной. Более того, содержание текста показывало, что он был написан представителем третьего сословия из Барруа, знакомого с депутатами из Нанси, что он был членом Продовольственного комитета и что он адресовал свои письма народу Лотарингии. Можно ли было отыскать члена Собрания, удовлетворявшего данным условиям? Продовольственный комитет состоял из одного представителя от каждого из административных делений Франции, а имена членов комитета были записаны в документах Собрания. Исследование этих документов показало, что Дюкенуа представлял Лотарингию. Более того, было обнаружено, что Дюкенуа на самом деле представлял в Лотарингии Барруа, что он ранее жил в Брие, находящемся в Барруа, который он представлял в третьем сословии, и что до 1789 года он жил в Нанси. Таким образом, было собрано достаточно оснований для того, чтобы «за пределами разумного сомнения» можно было считать автором писем именно Дюкенуа [97] . Форма данного аргумента может быть выражена следующим образом: если некий индивид является автором некоего документа, то он должен удовлетворять определенным условиям, связанным с местом его проживания, окружением, социальным статусом и т. д. Дюкенуа удовлетворяет ряду условий для автора журнала. Следовательно, он был его автором. Данное заключение является правдоподобным относительно основания, согласно постулатам вероятностной теории частоты истинности.
§ 3. Установление значения исторических данных
Прежде чем из документальных свидетельств может быть получена какая-либо информация о прошлом, требуется точно установить, что именно утверждается в конкретном свидетельстве. Для этой задачи требуется достаточное количество специальных методов, однако все они вполне понятны. Проиллюстрируем их на классическом примере.
1. К началу XIX века было утеряно все, что было когда-либо известно о египетских иероглифических знаках. Солдаты Наполеона случайно нашли Розеттский камень, плиту из черного базальта, на которой были описаны некоторые события второго столетия до н. э. на древнеегипетском и греческом языках. Но камень хранил свой секрет до тех пор, пока в 1822 году Шамполиону не удалось расшифровать египетский текст при помощи сопутствующего греческого эквивалента. Мы могли бы рассмотреть его метод, однако будет гораздо проще, если мы проследим за шагами его аргумента в ином контексте. К счастью, способ, с помощью которого была расшифрована криптограмма в рассказе По «Золотой жук», очень похож на метод, использованный Шамполионом.
В рассказе По Легран обнаружил пергамент, на котором под нарисованным черепом были изображены знаки, а надпись была «подписана» изображением козленка. Легран сформулировал гипотезу о том, что код был написан известным пиратом капитаном Киддом (Kidd) и что изображение козленка (kid) в конце надписи обозначало его подпись. Однако в таком случае, продолжал Легран, письмо должно быть написано по-английски, ибо ни в одном другом языке нельзя было так сыграть словами. На основании предположения о том, что код был написан по-английски, Легран посчитал частоту, с которой появлялись одни и те же знаки, и обнаружил, что знак «8» встречался 33 раза, точка с запятой – 26 раз и т. д. Статистические исследования английского языка показывали, что наиболее часто употребляющаяся буква – это «е», а самое часто употребляемое слово – это «the». На данном основании Легран предположил, что «8» обозначало «е», и он также обнаружил в коде комбинации из трех знаков, заканчивающихся знаком «8», и что они встречались чаще остальных. Исходя из этого, он решил рассматривать «;48» как слово «the», и тогда точка с запятой обозначала «t», «4» – «t», а «8» – «е».
Установив перевод одного слова, Легран смог установить начало и конец для других слов. Ему это удалось путем успешной подстановки букв алфавита на место все еще неизвестных знаков, с тем чтобы получались английские слова, которые, сочетаясь вместе, были бы осмысленными. Например, при подстановке букв вместо известных символов и точек вместо неизвестных он нашел выражение «thetreethr… hthe». Эту фразу он разбил на слова и получил «the tree thr… h the», что явно указывало на недостающее слово «through» и давало ему буквенные эквиваленты еще для трех новых символов. Таким способом Легран обнаружил десять наиболее часто встречающихся букв, после чего остальные буквы уже было легко узнать по контексту в свете предположения о том, что слова были написаны по-английски.
Рассмотрим часть данного аргумента. К примеру, буква «е» была обнаружена следующим образом: в любом английском тексте средней длины «е» встречается чаще, чем любая другая буква. В данном послании, предположительно написанном по-английски, знак «8» встречается чаще, чем любой другой. Следовательно, вероятно, знак «8» стоит вместо буквы «е». Читателю следует переформулировать данный аргумент и убедить себя в том, что формально он не является обоснованным. Далее рассмотрим, каким образом была установлена буква «r». Это было сделано при рассмотрении последовательности «t.eeth». Исследование известных английских слов убедило Леграна в том, что такая последовательность никогда не смогла бы сформировать какого-либо английского слова, и он заключил, что последние две буквы «th» должны быть началом нового слова; при этом «t. ее» указывало на слово «tree». Использовался следующий аргумент: ни одно английское слово не может быть получено путем подстановки какой-либо буквы вместо точки в «t. eeth»; однако этот документ написан по-английски; следовательно, «t. eeth» не образует единого английского слова. Более того, если «t. ее» является словом, то подстановка какой-либо буквы вместо точки даст в результате английское слово; подстановка буквы «r» вместо точки дает английское слово; следовательно, вероятно, что знак «(», на место которого была поставлена точка, представляет букву «r».
Таким образом, предполагая, что код написан на английском языке и что последовательность слов должна быть понятной, Легран расшифровал его с помощью разумных догадок и постепенного осознания структуры криптограммы. Использованные им гипотезы подтверждались в той мере, в какой они объясняли особенности шифра (относительную частоту появления различных символов и т. д.). Гипотезы получили еще большее подтверждение, когда сокровище, о котором говорилось в расшифровке Леграна, действительно было найдено. Однако логически возможно, что и другие варианты расшифровки, помимо того, который был дан, могли быть обнаружены и что обнаружение сокровища само по себе было всего лишь исключительным совпадением. Однако природа нашего опыта с совпадениями такова, что они являются маловероятными (т. е. случаются с малой относительной частотой). Поэтому маловероятно, что сокровища могут быть найдены на основании набора ложных инструкций.
Читатель может обратить внимание на то, что наше знакомство с нашим собственным языком, а также и с иностранными языками осуществляется сходным способом. Никто не смотрит в словарь для отыскания значения каждого неизвестного слова. Вместо этого нам нужно только идентифицировать некоторое число ключевых слов или фраз. Когда проведено достаточное число идентификаций и мы в состоянии осознать значение структуры языка, то неидентифицированные элементы распознаются на основании расширения той гипотезы, которую мы сформулировали относительно конкретного языка.
2. Задача историка не ограничивается обнаружением общего значения языка конкретного документа. Следует проявлять крайнюю осторожность, чтобы не привнести в текст наши собственные предубеждения и прочитать в нем его действительное содержание. Например, интерпретация мыслей великих философов зачастую оказывалась лишь экспозицией верований самого интерпретатора. Особенно серьезна эта опасность в случае с религиозными документами. То, что утверждается в Ветхом Завете, можно узнать, только если нам известны мельчайшие особенности иврита, тип аудитории, на который данный текст был рассчитан, особенности ближневосточной психологии, литературного стиля и т. д. (В некоторых случаях, таких, например, как исследования древнеперсидского языка, обретение полностью удовлетворительного знания относительно идиом языка может оказаться невозможным, поскольку его уже никто не использует.) От древних носителей этого языка нам не осталось ни словаря, ни грамматических правил, ни литературных сочинений, поэтому многие наши интерпретации являются крайне гипотетическими. Например, в древнееврейском языке запись осуществлялась без гласных и без пунктуации, а использующиеся сегодня гласные и знаки препинания были добавлены более поздними исследователями Ветхого Завета. Предположения этих исследователей относительно интерпретации написанного вошли в саму эту работу.
Намерение автора иногда может быть обнаружено, если содержание документа анализируется под разными заголовками, так чтобы можно было сравнивать использование слов относительно данного предмета. Фундаментальная максима, которую следует рассмотреть, была сформулирована Спинозой: «…чтобы нам не смешать истинность смысла с истиной по существу, его должно отыскивать на основании только употребления языка» [98] . Спиноза иллюстрирует, как именно можно прояснить значение неясного библейского отрывка посредством сравнения отрывков. Практически весь «Богословско-политический трактат», и особенно глава VII, может служить моделью для критического изучения текста.
«Положения Моисея, что Бог есть огонь и что Бог ревнив, весьма ясны, пока мы обращаем внимание только на значение слов; и потому я отношу их также к ясным, хотя в отношении к истине и разуму они весьма темны; даже хотя бы буквальный смысл их противоречил естественному свету, но, если он ясно не противополагается принципам и основаниям, добытым из истории Писания, этот смысл, именно буквальный, должно, однако, принять; и наоборот, если бы эти положения оказались на основании их буквального толкования противоречащими принципам, добытым из Писания, то хотя бы они были и весьма согласны с разумом, однако их должно было бы истолковать иначе (именно метафорически). Итак, чтобы нам узнать, верил ли Моисей, что Бог есть огонь, или нет, об этом никоим образом не должно заключать на основании того, что это мнение согласно с разумом или что оно ему противоречит, но только на основании других положений самого Моисея. Так как Моисей в очень многих местах ясно учит, что Бог не имеет никакого сходства с видимыми вещами, находящимися в небесах, на земле или в воде, то отсюда должно заключить, что это положение или все таковые нужно объяснять метафорически. Но так как от буквального смысла должно отходить как можно меньше, то поэтому должно исследовать прежде, допускает ли это единичное положение: „бог есть огонь", иной смысл, кроме буквального, т. е. означает ли слово «огонь» что-либо иное, кроме естественного огня. Если в практике языка другое значение не встречается, то это положение никаким другим образом и не должно истолковывать, сколько бы оно ни противоречило разуму; но, наоборот, с ним надо было бы сообразовывать все остальные, хотя бы и согласованные с разумом. Если же на основании употребления языка и этого нельзя было бы сделать, тогда эти положения были бы несогласованны, и поэтому суждение о них должно быть отложено в сторону. Но так как слово «огонь» употребляется также в смысле гнева и ревности (см. Иов 31, 12), то положения Моисея здесь легко согласуются, и мы законно заключаем, что эти два положения: „Бог есть огонь" и „Бог ревнив", суть одно и то же положение. Далее, так как Моисей ясно учит, что Бог ревнив, и нигде не учит, что Бог лишен страстей или волнений души, то отсюда по справедливости должно заключить, что Моисей этому самому верил или, по крайней мере, хотел учить, сколько бы нам ни думалось, что это положение противоречит разуму. Ибо, как мы уже показали, нам не позволительно извращать смысл Писания по внушениям нашего разума и сообразно с нашими предвзятыми мнениями, но все познание о Библии должно заимствовать только из нее» [99] .
Однако понятно, что заключения Спинозы покоятся на предположениях, которые он не выражает в ясной форме. Так, он предполагает, что все части Библии, на которые он ссылается, были написаны одним и тем же человеком. Он также предполагает, что автор последовательно использовал один и тот же язык и что его мысль также была последовательна и непротиворечива. Данный аргумент может быть сформулирован следующим образом: если имя или фраза имеет одно значение в одной части документа, то оно имеет то же самое значение во всех других частях, где оно используется в релевантных контекстах; имя «огонь» применяется для обозначения гнева и ревности в нескольких пассажах Библии; следовательно, во всех оставшихся релевантных контекстах имя «огонь» также применяется для обозначения гнева и ревности. Читатель может заметить, что данный аргумент является всего лишь вероятностным, т. к. истинность консеквента большей посылки не следует неизменным образом из истинности антецедента. Основание для большей посылки получено из изучения книг, написанных нашими современниками, чьи намерения и используемые значения можно установить непосредственным образом, обратившись к ним.
Смысл документа в его цельности может поспособствовать пониманию значения какого-либо отдельного пассажа. Что имел в виду Иисус, когда сказал: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся»? Из этого отрывка неясно, что именно было на уме у плачущих. Однако в иных пассажах Иисус учит, что величайшим благом является правда Божия и что мы должны прежде искать Царства Божия (Мф 6, 33). Поэтому можно смело предполагать, что под словом «плачущие» он имел в виду тех, кто «алкал и жаждал Царства Божия и правды Его». Отсутствие этих вещей было бы единственной причиной для плача среди тех, кто презирает подарки судьбы.
Трудности, с которыми сталкивается историк при установлении значения текста, в некоторой степени обусловлены тем фактом, что свидетели описанных событий не могут быть опрошены и от них нельзя получить никакого ответа. Детерминация значения исторических данных, таким образом, должна представлять собой более окольный способ, чем детерминация значения данных, полученных от живых свидетелей. Однако по своей сути эти методы не отличаются друг от друга. Мы посвятим § 7 рассмотрению вопроса о прояснении значений и взвешивании оснований на судебном заседании.
§ 4. Установление доказательной ценности исторических свидетельств
Не менее сложной задачей для историка является анализ оснований на предмет установления их доказательной ценности относительно прошлого. Вообще критерий, используемый для установления истины утверждений конкретного свидетельства, заключается в согласии между независимыми и хорошо информированными свидетелями. Следовательно, немалая часть работы критически настроенного историка заключается в установлении личности и компетентности предполагаемых авторов, поскольку характер авторов и обстоятельства, при которых они писали свои работы, являются релевантными факторами в вопросе о том, обладают ли их труды какой-либо значимостью. Однако следует использовать также и другие критерии. Согласуются ли описываемые события с хорошо установленными принципами естественных наук? Не противоречат ли они известным психологическим факторам человеческого поведения? Обладают ли данные события верифицируемыми следствиями (например, обнаружением останков) в настоящем или будущем? Следует постоянно ссылаться на принципы оценки, основания которых происходят из нашего современного опыта общения с людьми и обращения с предметами. Подтверждение события даже достаточно большим числом независимых свидетелей не будет иметь ценности, если событие противоречит корпусу верифицируемого научного знания, именуемого «наукой». В своем «Трактате о чудесах» [100] Юм отметил, что свидетельства людей принимаются «на основе проведенного нами наблюдения правдивости этих свидетельств и обычного соответствия фактов этим свидетельским сообщениям». Однако даже здесь следует проявлять осторожность. Событие, о котором сообщается, что оно имело место, например, предполагаемое чудесное исцеление больного, может на самом деле иметь место. Но если мы не можем принять того объяснения, которое ему предлагают свидетели, то сложно понять, что именно произошло, поскольку объяснение зачастую тесно связано с деталями события.
Сложности увеличатся, если мы вспомним о том, что, даже если писатель, в общем, является надежным, тем не менее ненадежным в силу своей неточности может оказаться само время и место, в котором он сделал свою запись. Даже в высшей степени компетентный человек может написать про события существенно позже, чем они происходили, и поэтому такому документу нельзя вполне доверять. Более того, документ, в целом вызывающий доверие, может оказаться совершенно бесполезным как основание для некоторых отдельных фактов; или же, наоборот, основание, являющееся удовлетворительным в отдельных частях, может оказаться в целом неподходящим.
Один из наиболее действенных инструментов в руках историка – это принцип, согласно которому честный и компетентный свидетель изложит события непротиворечиво и согласованно с другими подобными свидетелями. При этом следует учитывать все расхождения и противостоять соблазну легких компромиссов. «А утверждает, что дважды два – четыре. В утверждает, что дважды два – пять. Это не значит, что мы должны заключать, что дважды два – это четыре с половиной. Следует провести исследование, с тем чтобы установить, кто именно прав» [101] . Применение данного принципа хорошо иллюстрируется в рассуждении Штрауса относительно того, был ли Иисус потомком Давида, согласно генеалогическим деревьям Матфея и Луки. Мы частично воспроизведем его исследование.
Как известно, в Евангелии предложено два описания происхождения Христа. Матфей заявляет, что между Авраамом и Христом было три группы по четырнадцать поколений в каждой, и перечисляет эти группы. Однако если мы пересчитаем следующие друг за другом поколения, то обнаружим четырнадцать имен от Авраама до Давида, четырнадцать имен от Соломона до Иехонии и только тринадцать имен от Иехонии до Иисуса, считая при этом его самого. Как объяснить это расхождение? Мало сомнений в том, что расхождение восходит к самому автору, а не к переписчикам. При этом неважно, как именно мы считаем поколения, включая или исключая первого или последнего члена каждой группы, расхождение сохраняется. Более того, если мы сравним генеалогию, которую предлагает Матфей с генеалогиями Ветхого Завета, то обнаружим, что многие из имен, упомянутых в Ветхом Завете, пропущены в тексте Матфея, с тем чтобы число членов в каждой группе не превышало четырнадцати человек. В связи с этим предлагаемая Матфеем генеалогия подозрительна. И хотя мы не можем пока сказать, был ли Матфей просто невнимательным или же намеренно изменил порядок библейского описания, доверие этому автору тем не менее серьезно ослабевает, по крайней мере в этом конкретном вопросе. Вполне возможно, что автор хотел сохранить три группы по четырнадцать человек в каждой, вследствие распространенного среди евреев убеждения о том, что божественные проявления происходили согласно периодическим интервалам. «Так, подобно тому как Авраама, первого представителя богоизбранного народа, и царя Давида, помазанного Богом, разделяли четырнадцать поколений, четырнадцать поколений должны были разделять и объединение царств Израиля и Иудеи, и приход сына Давида, Мессии» [102] .
Если мы сравним генеалогию Матфея с генеалогией Луки, то наше недоверие не без основания усилится. Если Матфей пишет о двадцати шести поколениях, разделяющих Давида и Иисуса, то Лука приводит сорок одно. Важно также и то, что в некоторых частях генеалогий авторы приводят различных предков Христа. В двух описаниях все имена, разделяющие Давида и Иосифа, приемного отца Иисуса, различны за исключением всего лишь двух. Так, согласно Матфею, отцом Иосифа был Иаков, а согласно Луке – Илий; сыном Давида, потомком которого был Иосиф, согласно Матфею, является Соломон, а согласно Луке – Нафан и т. д. Множество усилий было потрачено на то, чтобы свести две эти традиции. Поскольку для нас крайне важно продемонстрировать применение логических методов и конфликта между гипотезами на конкретном примере, мы приведем пассаж из работы Штрауса, в котором он обсуждает одну из гипотез, призванную объяснить наличие указанных расхождений.
«[Данная гипотеза] строится на предположении Августина о том, что Иосиф был приемным сыном и что один из евангелистов привел имя его настоящего отца, а другой – имя его приемного отца; согласно мнению ученого христианина Юлия Африканского, мать Иосифа была замужем за Илием и, не имея от него детей, после его смерти вышла замуж за его брата… Таким образом, по одному из отцов Иосиф принадлежал к роду Давида по линии Соломона, а по другому – по линии Нафана. Следующий вопрос заключается в том, к какому отцу восходят два этих родословия. Данный вопрос рассматривается с двух позиций, приводящих к противоположным заключениям. При этом одна позиция основывается на дословных выражениях, другая – на характере каждого из текстов. Августин, так же как и Юлий Африканский, замечает, что Матфей, описывая связь между Иосифом и его так называемым отцом, в отличие от Луки, использует простое и ясное выражение: „Иаков родил Иосифа". Лука же пишет об Иосифе, сыне Илиеве, что может применяться как к приемному сыну, так и к сыну по деверскому браку. Но поскольку сама цель деверского брака состояла в том, чтобы сохранить имя и род умершего бездетного брата, по еврейскому обычаю, первый ребенок от такого брака регистрировался не как потомок своего биологического отца (что сделал в данном случае Матфей), а как потомок своего легального отца, что, согласно предположению Августина, отразил Лука. Однако невероятно, чтобы человек, столь глубоко погруженный в еврейскую традицию, как автор первого Евангелия, мог допустить подобную ошибку. Поэтому Шлейермахер и многие другие склонны считать, что Матфей, несмотря на употребленное им слово «родил», должно быть, отразил линию легального отца, как того требует еврейский обычай, тогда как Лука, не будучи евреем, был меньше знаком с еврейскими обычаями и вполне мог отразить родословие младшего брата Иосифа, который, в отличие от первенца Иосифа, был зарегистрирован не как потомок своего легального отца, а как потомок своего биологического отца, как родословие самого Иосифа. Это родословие, также являясь биологической линией Иосифа, не являлось его легальным родословием, а для еврейской генеалогии имело значение именно легальное родословие. Однако помимо того факта… что крайне сложно доказать, что генеалогия, представленная Лукой, была составлена им самим (и в таком случае плохое знание Лукой еврейских обычаев перестает объяснять ее особенности), также следует возразить и против того, что Матфей мог написать слово «родил» без каких-либо пояснений, если он подразумевал не биологическое, а лишь легальное отцовство. Поэтому два данных подхода к описанию генеалогии Иосифа являются одинаково сложными.
Мы рассмотрели данную гипотезу лишь в общем виде. Однако чтобы относительно ее допустимости можно было вынести окончательное суждение, требуется провести более детальный анализ. В случае гипотезы о деверском браке аргументация по своей сути остается одна и та же, безотносительно того, приписываем ли мы вместе с Августином и Юлием Африканским биологическое отцовство согласно генеалогии Матфея, или вместе с Шлейермахером и другими – согласно генеалогии Луки. Для примера возьмем первое утверждение. Согласно данному описанию, мать Иосифа сначала вышла замуж за человека, которого Лука назвал „отцом Иосифа", т. е. за Илия. Однако поскольку Илий умер бездетным, по праву деверя его брат, которого Матфей назвал «Иаковом, отцом Иосифа», женился на его вдове и родил Иосифа, который легально считался сыном умершего Илия, как это описал Лука, хотя биологически он был сыном брата Илия Иакова, как это описал Матфей.
До сих пор данная гипотеза без сомнения является адекватной, поскольку если два отца Иосифа были братьями, т. е. сыновьями одного и того же отца, то у них было и общее родословие, и тогда две генеалогии различались бы только в том, что касается отца Иосифа, а все предшествующие их части были бы согласованы. Чтобы объяснить причину расхождения в генеалогиях до самого Давида, нам следует обратиться ко второму предположению Юлия Африканского о том, что отцы Иосифа были лишь единокровными братьями, имеющими общую мать, но разных отцов. Нам также следует предположить, что мать двух отцов Иосифа дважды была замужем. Одним из ее мужей был Матфан, о котором пишет Матфей, который принадлежал роду Давида по линии Соломона и королей и которому она родила Иакова; другим ее мужем, до или после Матфана, о котором пишет Матфей, был Матфан, о котором пишет Лука и который вместе с ней родил Илия. Илий впоследствии женился и умер бездетным, а его единокровный брат Иаков женился на его вдове и родил для умершего его легального сына Иосифа.
Следует признать, что данная гипотеза столь сложного брака в двух поколениях, к рассмотрению которых нас приводят расхождения в двух генеалогиях, не может считаться невозможной. Однако признать также следует и то, что она является в высшей степени маловероятной, ибо усложняется еще и тем, что в середине как первой, так и второй генеалогии встречаются имена Салафиила и Зоровавеля. Ведь для того чтобы объяснить, как Нирий, по Луке, и Иехония, по Матфею, могли вместе быть отцами Салафиила, который, в свою очередь, был отцом Зоровавеля, нужно не только повторить еще раз предположение о деверском браке, но и вместе с ним повторить предположение о том, что эти два брата, поочередно женившиеся на одной и той же женщине, были лишь единокровными братьями со стороны матери. Сложность увеличивается еще больше тем, что, помимо брата умершего, любой близкий ему по крови родственник мог вступить в деверский брак с его вдовой. Это означает, что мужем вдовы мог стать и не брат покойного. Даже если мы имеем дело не с родными, а с двоюродными братьями, слияние двух ветвей должно произойти намного раньше, чем оно имеет место в случае с Иаковом и Илием, и Иехонией и Нирием, и мы все равно вынуждены обращаться к гипотезе единокровного родства. Единственным фактором, уменьшающим сложность всей гипотезы, является то обстоятельство, что эти два крайне редких брака не были заключены один за другим в следующих друг за другом поколениях. Столь экстраординарное событие не только должно было случиться дважды, но также составители генеалогии должны были дважды сформулировать утверждения одинакового типа относительно естественного и легального отцовства, причем без каких-либо пояснений. Все перечисленное является столь маловероятным, что даже отягощенная лишь половиной перечисленных сложностей гипотеза об усыновлении выглядит неправдоподобной. В случае усыновления не требуется наличия родства между биологическим и легальным отцами, что снимает необходимость в дважды повторяющемся факторе единокровного братства. Гипотеза об усыновлении требует лишь наличия двух случаев усыновления и двух странных ситуаций, когда один исследователь генеалогии в силу недостаточного знакомства с еврейскими обычаями не знает об этом факте, а другой, зная о соответствующем еврейском обычае, предпочитает о нем не упоминать» [103] .
В результате проведенного анализа Штраус заключает, что две генеалогии противоречат друг другу, содержанию Ветхого Завета, равно как и нашему хорошо обоснованному знанию о социальном поведении и естественных событиях. Ни одно из генеалогических деревьев не обладает каким-либо преимуществом по сравнению с другим. Ни одно из них не может считаться историческим, ибо крайне маловероятно, чтобы столь неясная генеалогия, как генеалогия семьи Иосифа, сохранилась бы за период изгнания и после него. На вопрос о том, какой результат исторического плана может быть получен из этих двух генеалогий, Штраус отвечает следующее: «…Иисус, воздействуя на сознания, глубоко пропитанные понятиями еврейской традиции и связанными с ними ожиданиями, лично или через апостолов вселил в своих последователей настолько сильное убеждение в том, что он являлся Мессией, что они без колебаний приписали ему происхождение, восходящее к Давиду, которое считалось признаком пророка. Вследствие этого многие люди взялись выявить это происхождение и, тем самым, подтвердить его статус Мессии» [104] .
Читатель может обратить внимание на то, что анализ Штрауса исходит из предположения о том, что Матфей и Лука были независимыми летописцами определенных событий и что некоторые из их свидетельств, например, те, что Иисус был исторической личностью, имел приемного отца и т. д., являются правдивыми. Данные предположения не делают его анализ неправильным, хотя при этом они порождают долгие и важные дискуссии, в которых высказывались и более радикальные суждения относительно историчности Евангелия, чем точка зрения самого Штрауса. Однако в любом случае данный пример исторического анализа проясняет роль научного метода в истории. В этом методе используются гипотезы (в приведенном примере для объяснения противоречий), которые являются дедуктивно разработанными (в данном случае со стороны критика, обнаруживающего несовместимость между некоторыми следствиями и предметной областью), и после этого подвергаются проверке (в данном случае некоторые отвергаются, а некоторые подтверждаются). Заключение, к которому приходит Штраус, является вероятностным. Так, на одном из этапов рассуждения его аргумент может быть сформулирован следующим образом: генеалогии наиболее загадочных (obscure) семей не сохраняются; семья Нафана является загадочной; следовательно, вероятно, генеалогия его семьи не была сохранена. В случае подобного умозаключения мы, как всегда, ищем подтверждение большей посылки в современном нам опыте.
В некоторых случаях истинность суждения о прошлом может не только подкрепляться независимыми источниками, но и верифицироваться на основе некоторых вычисляемых следствий, которые прошлое может имплицировать в настоящее. Действительно ли капитан Кидд захоронил сокровище в континентальной части Северной Америки, как то утверждается в конкретном документе? Если он действительно его там захоронил и если мы проведем раскопки в указанном месте, то обнаружение сокровища верифицирует суждение о том, что так все и было. Была ли красивой мачеха Тутанхамона? Если она таковой была, то обнаружение ее мумии может верифицировать этот факт. Отправил ли читатель письмо, которое он написал два дня назад? Если отправил, то получение ответа подтвердит утверждение о том, что он это сделал, так же как обнаружение письма в его кармане его опровергнет.
Принципы социального поведения и естественные науки также могут поспособствовать подтверждению суждений относительно прошлого. Так, считается, что город Саламис был основан финикийцами. В поддержку этого утверждения мы можем предоставить следующее обоснование: города получают свои названия, как правило, на языке их основателей; город Саламис носит финикийское имя; следовательно, вероятно, Саламис был образован финикийцами. Также, согласно традиции, Фалес остановил войну, предсказав затмение. Верно ли это? На данный вопрос мы не можем дать определенного ответа, однако мы можем подтвердить факт затмения. Современная астрономия позволяет нам высчитывать затмения как назад, так и вперед во времени, и мы можем узнать, что в мае 585 году до н. э. действительно имело место затмение, которое можно было наблюдать из Греции и, следовательно, которое мог видеть и Фалес.
§ 5. Систематические теории, или объяснения, в истории
Подтверждение изолированных суждений не более эффективно в истории, чем в любой другой естественной науке. Суждения о прошлом должны быть связаны таким образом, чтобы формировалось согласованное целое. Систематические теории, в терминах которых «объясняется» или делается понятным прошлое, имеют существенную важность.
Более того, читатель пребывает во власти ложного впечатления, если он считает, что историку вовсе не требуются экстраординарные способности для того, чтобы сделать прошлое доступным для понимания. Внимание к различным значениям и связям является здесь столь же важным и требует такого же гения, что и в случае естественно-научного исследования, в котором только гениальный ученый развивает наиболее плодотворную гипотезу там, где другие усматривают лишь незначительные события.
Проиллюстрируем это на примере работ официального историка Мейтленда. Он обнаружил, что в Англии титул королей и королев оканчивался (на протяжении двухсот пятидесяти лет до тех пор, пока это не было отменено в 1800 году во время правления деда королевы Виктории) словами «защитник веры и так далее» или же латинскими словами «et caetera» вместо последней фразы английского варианта. В таком виде данная фраза является бессмысленной. Было ли так всегда?
Мейтленд обнаружил, что первым сувереном, в титуле которого содержалась фраза «et caetera», была королева Елизавета. Почему данная фраза была включена в ее титул? «Представим на мгновение, что мы перенеслись в прошлое в первый день правления королевы Елизаветы. Разве мы не захотим узнать, как будет называть себя эта новая королева, ведь в этом будет проявлен стиль всего ее последующего правления? Без сомнения, она милостью Божией является королевой Англии, Франции и Ирландии. Нет сомнения в том, что она – защитник веры, хотя мы не можем быть уверены в том, какую именно веру она будет защищать. Однако разве это все? Является ли она единственным верховным главой на земле Церкви Англии и Ирландии?» [105]
Один из уставов, сформулированный ее отцом Генрихом VIII, гласил, что главенство над церковью принадлежало короне по повелению Господа. Однако один из уставов ее сестры Марии гласил, что церковное главенство Генриха признавалось недействительным и что данный титул главы церкви не мог быть дарованным ему парламентом и должен был остаться у папы. Как следовало поступить Елизавете? Следовало ей признать недействительными законы, принятые сестрой, или же пойти против уставов отца? «Затем пришла счастливая мысль. Пусть ее величество использует фразу „et caetera“. Это развяжет ей руки, а при необходимости она всегда сможет объяснить свой титул так, как того потребует ситуация. Допустим, что рано или поздно ей придется подчиниться папе, и тогда она все равно сможет сказать, что не сделала ничего неправильного… Можно будет сказать, что всегда существуют окончания, которые сокращаются фразой „et caetera“… А затем, с другой стороны, если ее величество сочтет целесообразным аннулировать уставы Марии I, что, по-видимому, и произойдет, то ее нельзя будет обвинить в уподоблении своей сестре, ибо мы сможем сказать, что ни один разумный человек, знающий, что произошло в Англии, не может сомневаться в том, что „et caetera“ обозначало именно ту часть титула, которая присутствовала в титуле королей Генриха и Эдуарда и которая из соображений краткости не была записана целиком… Следовательно, пусть она будет „защитник веры и так далее“. Всякий, кто знает, какая вера является „той самой“ верой, сможет правильно отгадать содержание окончания „и так далее"» [106] .
Такова гипотеза, объясняющая наличие в титуле фразы «et caetera». Далее Мейтленд мастерски исследует основания, подтверждающие и опровергающие данную гипотезу. Он показывает, что его объяснение происхождения этой фразы хорошо согласуется со всеми известными фактами и что следствия, которые можно вывести из данной теории в случае ее истинности, верифицируются.
Проблема, стоящая перед Мейтлендом, заключается в том, чтобы отыскать объяснение для появления безобидной, на первый взгляд, фразы «и так далее». Что заставило его исследовать эту фразу? Нельзя дать правила, по которому наше внимание привлекается к значимым факторам в некоторой ситуации. Аргумент Мейтленда может быть сформулирован следующим образом: если человек, не уверенный в том, как он будет вести себя в будущем, не хочет себя связывать, то он будет в как можно более неопределенной форме высказываться о будущем; королева Елизавета использовала в своем титуле гибкую фразу; следовательно, вероятно, она при вступлении на престол была не уверена, какой будет ее позиция по отношению к церкви. В силу нашего знакомства с психологией людей, наделенных властью, предлагаемое Мейтлендом объяснение целей и мотивов, заставивших Елизавету ввести фразу «et caetera» в собственный титул, оказывается «за пределами разумного сомнения». Как следствие, некоторое число изолированных фактов были увязаны в единую согласованную структуру.
Следует тем не менее признать, что в сфере исследований временного развития общественных институтов еще не были получены столь согласованные предсказывающие теории, как теории естественных наук. Причина этого отчасти заключается в том, что предметная область человеческой истории более сложна, поскольку включает в себя больше факторов, и, следовательно, теории о человеческой истории не могут быть сформулированы так же четко, как теории естественных наук.
Их нельзя с легкостью исследовать с помощью дедуктивного подхода, и, как следствие, их нельзя определенным образом верифицировать или опровергнуть.
Более того, сложность предметной области человеческой истории столь велика, что согласованные теории, которые, как кажется, являются противоположными друг другу, в действительности оказываются лишь дополняющими друг друга. Так, теория о том, что развитие общества является результатом деятельности великих людей, вовсе не обязательно противоречит теории экономического детерминизма. Две эти теории могут просто указывать на разные факторы общей сложной области и обращать наше внимание на тот факт, что одни и те же события могут рассматриваться с точки зрения разных, но совместимых аспектов или связей. Может случиться и так, что одна историческая теория будет объяснять одни события лучше, чем другая, но в то же самое время не сможет так же хорошо, как другая теория, объяснить какие-то другие события. До настоящего времени плюрализм в подходе к рассмотрению исторических теорий был менее несправедлив к фактам, чем любая из многочисленных попыток разместить прошлое на прокрустовом ложе какой-либо одной теории.
Небесполезно будет задаться вопросом о том, почему история должна переписываться. Некоторые из ответов на этот вопрос очевидны. Обнаружение новых документов, новых следов прошлого, открытие ошибок в умозаключениях предшествующих историков, усмотрение не замеченных ранее связей в уже имеющейся информации, применение новых ранее не использовавшихся исследовательских принципов естественной науки – все это может поспособствовать реконструкции прошлого в новом, более ясном виде.
Но есть и другие причины. Мы уже отмечали, что историку необходимо осуществлять отбор материала. Невозможно написать историю, которая будет исчерпывающе описывать все фазы того или иного субъекта. Один историк может изучать биографические подробности основных действующих лиц, другой – политические союзы, третий – религиозные практики, четвертый – экономические и социальные факторы и т. д. Каждый из этих аспектов дает новую точку зрения, с которой можно по-новому исследовать уже изученную область. Однако каждый из этих аспектов с необходимостью является частичным, и историк при отборе материала руководствуется тем, что представляет интерес, согласно его социальному взгляду и его более общим философским верованиям. Таким образом, интересы исследователя отражаются в том, как он группирует события и какое значение придает каждому из них. Как мы уже не раз видели, получаемые результаты являются проблематичными. Данное обстоятельство было ясно сформулировано Сантаяной. Относительно «естественной науки, имеющей дело с прошлым» он говорил следующее: «Факты, которыми ограничивается эта наука, не могут быть возвращены, чтобы верифицировать данную гипотезу. Гипотеза может проверяться только текущими событиями; после этого она обращается к прошлому, с тем чтобы подтвердить наличие фактов, которые сами по себе являются гипотетическими и остаются подвешенными за свободные концы самой гипотезы… Выводимые факты относительно прошлого более обманчивы, чем факты, о которых говорится в предсказаниях будущего, поскольку в то время как риск ошибки одинаков, в случае с фактами прошлого нет возможности обнаружить эту ошибку; на ошибку историка, в отличие от ошибки пророка, никогда нельзя указать» [107] .
Следует упомянуть и еще одну причину. События обладают следствиями в своем собственном будущем, и значимость того или иного события зависит именно от следствий, к которым оно приводит. Таким образом, настоящее содержит в себе прошлое в том смысле, что в нем присутствуют последствия или следы прошлого. Однако, поскольку настоящее постоянно уходит в прошлое, прошлые события начинают рассматриваться в свете новых связей, в которые уже начинают входить их следствия. Поэтому значимость прошлого, отношения, которые связывают одни события прошлого с другими событиями, находятся в постоянном изменении. Таким образом, если задача историка заключается не только в предоставлении хроники прошлого, но также и в понимании этого прошлого, то в таком случае, до тех пор пока события будут обладать следствиями, его работа не будет окончена.
§ 6. Компаративный метод
Популярность теории биологической эволюции обусловила частое использование метода, подтверждающего идею о том, что органическое развитие проходит по фиксированным стадиям. Данный метод также применялся в социальной антропологии, с тем чтобы показать, что общества и их институты, подобно биологическим видам, непрерывно эволюционируют и проходят через последовательные стадии или формы. Мы не будем концентрироваться на истинности этих теорий, и все сказанное ниже не имеет своей целью опровергнуть эти теории. Но метод, известный как компаративный, заслуживает отдельного рассмотрения.
Часто использующийся аргумент в пользу органической эволюции базируется на компаративной анатомии, поскольку было обнаружено, что растения и животные могут быть упорядочены в группы, согласно определенным сходствам, а эти группы, в свою очередь, могут быть упорядочены в последовательности по увеличению или уменьшению сложности анатомической структуры. Например, ноги лошади, овцы, собаки, обезьяны и человека могут быть упорядочены подобным образом. Часто считается, что эти виды появились во времени в порядке указанной последовательности. Именно это умозаключение следует рассмотреть подробнее.
Посмотрим, как именно работает данный метод в социальной антропологии. В начале века широкое распространение получила теория, утверждавшая, что человечество не всегда имело современный институт брака. При этом считалось, что институт брака прошел через несколько стадий, последняя из которых является наиболее «развитой» и цивилизованной. Предполагаемые стадии таковы: 1) промискуитет; во время данной стадии сексуальное поведение не обладало какой-либо структурой, и половые сношения были беспорядочными; 2) полигамия, при которой женщины, формирующие определенную группу, независимо от наличия или отсутствия между ними родства, рассматривались как жены мужчин, также формировавших группу, независимо от наличия или отсутствия между ними родства; 3) стадия клана, при которой племя разделялось по наследственным социальным признакам, а дети считались продолжателями рода своих матерей; 4) стадия филума (gens), отличающаяся от предыдущей стадии только тем, что дети считались продолжателями рода своих отцов; 5) стадия индивидуальной семьи, при которой отдельная семья рассматривается как базовая форма социальной организации, при этом наиболее развитой формой считается моногамная семья. Данная теория обосновывалась с помощью следующего аргумента: исследования различных примитивных племен показали, что они организованы согласно одной из перечисленных форм института брака. В некоторых племенах, возможно, также изучалось временное развитие института брака, и было показано, что этот институт проходил через указанные стадии в указанном порядке. (При этом не было никаких свидетельств существования племени, в котором не регулировались бы половые отношения.) Из этого делается заключение, что институт брака во всех племенах прошел или проходит через сходную последовательность этапов и что форма этого института, которым обладает в данный момент то или иное племя, указывает на уровень развития этого племени.
Данный аргумент может быть выражен диаграммой. Пусть числа 1, 2, 3, 4, 5 представляют пять типов института брака, и пусть буквы А, В, С, D, Е представляют пять племен.
Крестики в соответствующих клетках указывают на то, какой формой института брака племя обладает в настоящее время. Стрелки указывают на остальные формы, которые возможны, но не присутствуют в племени. Делается вывод о том, что эти стадии представляют временные последовательности, такие, что стадия 1 должна предшествовать стадии 2 и что племя С, которое в настоящее время находится в стадии 3, должно уже было пройти через стадии 1 и 2 и т. д.
Что можем мы сказать обо всем этом? Предположим, что читатель однажды днем обстругивает дерево на заднем дворе, а затем собирает стружку и раскладывает ее по мере увеличения в размере. Значит ли это, что порядок расположения стружки по ее размеру указывает на временной порядок, в котором она появилась? Разумеется, нет. Предполагать, что такое указание на временной порядок имеет место, значит спутывать логический и временной порядки. Именно это смешение допускает Спенсер, Морган и другие мыслители, не критически использовавшие компаративный метод. Рассмотренные выше институциональные формы принадлежат различным историческим последовательностям, каждая из которых обладает определенным расположением в истории рассматриваемого племени. Поэтому до тех пор, пока мы не будем заранее знать об истинности эволюционной теории, согласно которой стадии должны следовать одна за другой в заданном порядке, мы не сможем использовать тот факт, что различные общественные формы могут логически располагаться в порядке, требующемся эволюционной теорией и являющемся ее подтверждением. Иными словами, мы не будем обладать никаким релевантным основанием до тех пор, пока не сделаем допущение о том, что последовательность стадий является одной и той же для различных племен. Однако поскольку данное допущение эквивалентно самой теории социальной эволюции, то аргумент оказывается круговым [108] .
В этой связи следует упомянуть еще одну ошибку, которую несложно совершить. При сравнении институтов различных народов неподготовленные наблюдатели зачастую принимают поверхностные сходства за ключевые. В этом смысле социальные феномены, которые едва ли являются сравнимыми, могут быть упорядочены согласно некоторой желаемой модели. Так, часто заявляется, что все люди развивают идеи и обряды относительно жизни и смерти и что в этом отношении все человечество единообразно. Однако формы, которые принимают данные идеи, могут содержать существенные различия. Одна группа может верить в то, что человеческая душа продолжает существовать в физической форме своего обладателя на момент его смерти; другая группа – в то, что душа возродится в этой же семье; третья группа – в то, что души вселяются в тела животных, четвертая – в то, что души продолжают преследовать цели своих обладателей после их смерти и ждут того, чтобы вновь оказаться в этом мире. Есть и более поразительные примеры ошибочных сравнений. Возможно ли сравнивать различные социальные группы на основе их оценки человеческой жизни? Может случиться так, что в одной группе разрешено убить собственного отца, прежде чем он станет немощным, с тем чтобы он смог прожить счастливую жизнь в потустороннем мире; в другой – отец может убить собственного ребенка, чтобы принести жертву собственному народу; в третьей группе убийство врага может считаться почетным; в четвертой – личная вражда может осуждаться, но убийство представителей чужой группы иногда может восхваляться. Мотивы, объясняющие каждое из подобных действий, столь различны, что их прямое сравнение не приводит ни к каким значимым результатам. Идеи и акты, которые, будучи формально сформулированными, кажутся сходными, могут при этом представлять фундаментальные психологические и культурные различия, что не позволяет использовать их как основу для сравнения.
§ 7. Взвешивание оснований в суде
Мы уже рассмотрели действия историка, оценивающего свидетельства тех или иных документов или следов прошлого. Сходная по своей сути процедура осуществляется и в зале суда, когда взвешиваются и оцениваются показания свидетелей, поскольку доказываемый факт относится к прошлому, тогда как показания свидетелей и улики относятся к настоящему.
Закон различает две степени доказательства: когда некоторое суждение устанавливается, просто если вероятность его истинности больше, чем 1/2 (данная процедура называется перевес в доказательствах); и когда требуется степень вероятности, которая настолько мало отличалась бы от достоверности, что каждый, кто бы опирался на это различие, считался бы действующим неразумно (такая процедура называется доказательством, выходящим за пределы разумного сомнения). Первая степень вероятности достаточна в гражданских делах, в уголовных же делах требуется вторая степень вероятности.
Представляемые в суде основания обычно классифицируются 1) как свидетельские показания, или утверждение некоторого человека относительно того, имели ли место рассматриваемые факты, и 2) как косвенные свидетельства, или ссылка на какой-то другой факт, из которого можно вывести факты, исследуемые в судебном заседании. Указанные два вида оснований могут различаться по степени непосредственности или опосредованности того отношения, которое они имеют к рассматриваемому вопросу; иногда основание может быть отброшено как слишком опосредованное, что значит, что его вероятность слишком мала, чтобы на нее можно было опираться. Однако большинство технических правил, используемых в наших судах, ограничивает допустимость основания, даже если оно логически доказательно. Это делается по таким практическим соображениям, как экономия времени или поощрение права на конфиденциальность между сторонами, как это, например, бывает в случае священника и кающегося грешника, врача и больного, мужа и жены.
Правдивость свидетеля оценивается частично на основании подтверждения его показаний с помощью независимых свидетельств, а частично на основе его характера. Если показания свидетеля противоречат его собственным интересам, то это значит, что он, вероятно, говорит правду; если свидетель приводит показания, принятие которых пойдет ему на пользу, то правдивость его показаний вызывает подозрение. Для оценки косвенных свидетельств часто требуется специальное знание соответствующей науки. Так, если в качестве свидетельства приводится пуля и утверждается, что она была выпущена из пистолета обвиняемого, то для анализа данного утверждения требуется экспертное знание баллистики. Вследствие этого свидетельства зачастую являются крайне сложными, и мы способны понять в них лишь форму используемого аргумента.
Предположим, что в руке убитого находят кусок ткани от пальто, а в комнате обвиняемого обнаруживается пальто с оторванным куском, а также выясняется, что оно принадлежит именно ему. В таком случае аргумент может быть сформулирован следующим образом:
1. Если кусок ткани подойдет к тому месту, где пальто порвано, то, значит, этот кусок был оторван от этого самого пальто.
Данный кусок ткани действительно подходит к месту, где пальто порвано.
∴ Данный кусок был оторван от пальто обвиняемого.
2. Пальто чаще всего носят их хозяева.
Обвиняемый был хозяином пальто.
∴ Обвиняемый носил это пальто во время, когда было совершено преступление.
3. Если тот, кто носил это пальто, преступник, то жертва оторвала кусок именно его одежды. Кусок пальто обвиняемого оторван.
∴ Преступником является обвиняемый.
Читатель может обратить внимание, что каждое из этих умозаключений является лишь вероятностным относительно оснований. Первый аргумент происходит из утверждения консеквента. Очевидно, что существует абстрактная возможность, что какое-то другое пальто, сделанное из такой же ткани, может быть порвано точно таким же способом. Однако подобное происходит столь редко, что наше умозаключение обладает очень большой степенью правдоподобия.
Второй аргумент также является лишь вероятностным, поскольку в большей посылке утверждается то, что является истинным лишь в общем, но не универсально. Однако вероятность истинности здесь также очень велика, потому что частота, с которой люди сами носят собственное пальто, крайне высока.
Читателю следует проанализировать подобным образом третий аргумент самостоятельно.
Цель защиты, разумеется, заключается в том, чтобы минимизировать основания, используемые обвинением, предлагая альтернативные объяснения, на первый взгляд, изобличающих улик или указывая на свидетельства, противоречащие утверждениям обвинения. Так, защита может указать на то, что данный клочок может принадлежать другому пальто, или что во время, когда было совершено убийство, данное пальто никто не носил, или что пальто не принадлежит обвиняемому, или что даже если оно ему и принадлежит, то он все равно не мог его носить во время, когда было совершено преступление, или же что даже если он его и носил, то он при этом не является убийцей, а был просто прохожим, пытавшимся помочь жертве.
Обычно происходит так, что ни одно отдельное основание и ни одна отдельная линия аргументации не является достаточной для получения «доказательства, выходящего за пределы разумного сомнения», однако при этом, будучи объединенными, основания делают заключение крайне вероятным. Так, комитет Лоуэлла, утвержденный губернатором штата Массачусетс Фуллером для того, чтобы консультировать его относительно назначения суда над Сакко и Ванцетти, заявил: «Точно так же, как это имеет место в случае с измерениями Бертильона или отпечатками пальцев, когда ни одно отдельное измерение или линия само по себе не может обладать большой значимостью, однако вместе они могут служить отличным средством идентификации, в случае когда имеются несколько обстоятельств, и ни одно из них не может послужить окончательным основанием, вместе они могут привести к доказательству, выходящему за пределы разумного сомнения» [109] . После этого они перечислили обстоятельства, которые, будучи собранными вместе, убедили их в виновности обвиняемых. Мы можем схематически проиллюстрировать форму такого сложного основания. Пусть Та представляет показания свидетеля относительно факта а, Са представляет косвенные свидетельства относительно факта а и т. д., и пусть Р представляет суждение, которое следует доказать. Стрелки идут от оснований к тому, что они обосновывают. Так, в столбце 1 Са1 подтверждается косвенными свидетельствами Сa2 в столбце 2, которые, в свою очередь, высказываются свидетелем Та в столбце 3 и т. д. Например, обнаружение у обвиняемого пуль определенного типа является обстоятельством, которое может послужить основанием для доказательства его вины. Это обстоятельство должно быть оценено на основании
принципов косвенных свидетельств. Однако факт этого обнаружения должен быть подкреплен показаниями какого-либо свидетеля, а для взвешивания оснований для этого утверждения должны использоваться правила свидетельских показаний. Некоторыми из факторов, относящихся к оценке весомости свидетельских показаний, являются возраст, пол, раса, душевное волнение, опыт, способность видеть и слышать.
Нередко, однако, забывается то, что в случае с показаниями обвиняемого имеет место то же самое: если ни один из аргументов сам по себе не делает разумным вывод о невиновности обвиняемого, то все аргументы вместе могут вселить существенное сомнение относительно его виновности. В своем анализе доклада комитета Лоуэлла Джон Дьюи указал, насколько фатальными могут быть последствия пренебрежения данным принципом [110] . Он показал, что рекомендация комитета, отклонившая новые слушания по делу, была следствием систематического использования данного принципа для доказательства виновности обвиняемых и систематического пренебрежения данным принципом, когда речь шла о невиновности обвиняемых.
Общая природа данного аргумента всегда имеет следующую форму: если X совершил определенный поступок, то тогда можно будет наблюдать явления m1, m2… mn; однако наблюдаются явления m1… mi; следовательно, X совершил этот поступок. Данный аргумент не является окончательным по трем причинам:
1. Он осуществляется посредством утверждения консеквента и не доказывает того, что явления нельзя было бы наблюдать, если бы X не совершил указанного поступка.
2. Легко оспорить и сложно доказать то, что если Х совершил поступок, то конкретное явление должно следовать всегда, а не просто иногда.
3. Всегда остается возможность того, что реально наблюдаемые явления не суть в точности те явления, которые наблюдались бы, если бы X совершил поступок.
Читатель может предположить, что иногда данный аргумент может быть сформулирован в логически завершенной форме следующим образом: если Х не совершал поступка, то наблюдались бы явления m1… mп; эти явления не наблюдаются; следовательно, X совершил поступок. Слабость этого аргумента заключается в сложности отрицательного основания, т. е. в сложности построения аргумента от того, что не наблюдалось, к заключению о том, что эти ожидаемые вещи, действительно, не имели места. Очень часто более поздние наблюдения проявляют указанные явления.
Читатель может заметить, что для оценки оснований требуется определенное число материальных допущений либо относительно релевантности свидетельских показаний, либо относительно неизменной связи между определенными явлениями. Пожалуй, в большинстве случаев материальные допущения подтверждаются исключительно догадками. Тем не менее, общая форма данного аргумента ясна. Допускается некий общий закон или принцип, из которого при помощи логики и других материальных допущений могут быть выведены всевозможные следствия; если не все, то некоторые из следствий верифицируются эмпирическим образом; и на основании этого делается вероятностное заключение о том, что допущенный принцип применим в рассматриваемом деле.