Что же такое тело науки? Давайте приглядимся.
Самый нижний слой, он же самый широкий, – это простые наблюдения над жизнью и восприятия явлений и предметов.
Следующий, значительно более узкий слой – это обобщения этих восприятий в образы понятий.
За ними слой обобщений понятий, как это называется, в системы. Этих систем всего несколько и они составляют основные орудия и приемы науки.
А над этим самое высокое обобщение – понятие науки как таковой.
Ясно видно, что все это – пирамида. Выстроена эта пирамида на теле Мира и из материала мира. Но выстроена, как пирамида-храм инков или майя, то есть со ступенями удаления от мира и, соответственно, приближения к чему-то «сверхидеальному», к чему не добраться так просто. К Богу или Идеалу.
Это мистический образ Земного мира, опрокинутого в Небесный мир. И строился он великими мистиками всех времен и народов.
Он противоречит всем представлениям «подлинно материалистической» науки о самой себе. И, конечно, многими из ее представителей не будет принят. Идеализм – это не наука!
Ну, а если исследовать? Если искренне позадавать себе вопросы?..
Глава 1Аристотель
Хоть Коул и не упоминает в числе создателей естественнонаучной парадигмы Аристотеля, его нельзя обойти молчанием.
Аристотель (384–322 гг. до н. э.) – как пишет о нем словарь «Психология» – «древнегреческий философ, создатель психологической системы, интегрировавшей достижения античной мысли и ставшей на столетия основополагающей для различных направлений в понимании душевной деятельности». Словарь традиционно для психологии относит к психологическим трактат Аристотеля «О душе», к чему добавляет, что «важные положения» его психологической системы «содержатся в других сочинениях А. («Этика», «Риторика», «Метафизика», «История животных»).
Затем дается краткий очерк психофизиологических воззрений Аристотеля и завершается все это рассказом о познавательной способности человека по взглядам Аристотеля. Его я приведу полностью:
«При объяснении процесса познания А. выдвинул понятие об особой форме интеллектуальной активности человека, обозначенной им термином «нус» (разум). Эта форма в качестве творческой активности, ведущей к общим понятиям, была противопоставлена всем остальным и истолкована как то, что, завися от тела, привносится в психофизическую организацию человека извне в виде «божественного разума».А. принадлежит разграничение двух видов разума: теоретического и практического. Последний представляет собой тип мышления, поскольку служит эффективной регуляции реальных действий, а не только приобретению знаний. А. применял генетический и объективный методы при изучении специфических психических и этических признаков поведения. Идеи А. стимулировали развитие психологической мысли последующих эпох».
Рождение науки
Аристотель был учеником Платона. Он приехал к нему в Академию лет в семнадцать и обучался до смерти Платона. Это значит, примерно, двадцать лет. Свои собственные сочинения он начал писать еще в Академии и писал много. Очень много. При этом надо отметить, что чем дальше уходил Платон во времени, тем дальше отходил от него Аристотель. Его сочинения создают впечатление, что главная задача жизни Аристотеля – доказать, что он умнее Платона. Поэтому редкое место в его сочинениях не содержит явного или скрытого спора с Платоном. Чаще же всего новая мысль, новый образ начинаются словами: «Платон был не прав, когда…» или «Сократ неверно говорит о…».
В силу этого аристотелизм вполне обоснованно можно было бы назвать ранним платонизмом. Он целиком вырастает из вопросов, поставленных Платоном. Пусть даже отрицая их. Так, в общем-то, многие исследователи и называют его. Но есть одна помеха, если вспомнить основное в платонизме и у Сократа: они обращены к человеку, человек – главное. Это душа платонизма. Для Аристотеля же естественным развитием его школы были слова: «Платон мне друг, но истина дороже». Он сказал ее в ответ на упреки в том, что постоянно нападает на учителя.
В некоторых словарях есть и другая фраза, которую приписывают Платону: «Сократ мне друг, но истина дороже». Это поздняя историческая ошибка. Платону ее приписывают, но создатель – Аристотель. Однако для нас наличие их обеих очень важно, потому что они позволяют высветить суть этих двух школ. Просто вглядитесь в обе и вспомните все, что знаете об отношении Платона к своему учителю. Никогда Платон не предавал его. Более того, все, что он сделал, он сделал, чтобы несправедливый приговор Сократу не стерся из памяти людей.
Можно посмотреть и с другой стороны. Может быть, Платон и был с чем-то не согласен в учении Сократа. Что-то считал слабостями или ошибками. Но он никогда не упоминает их и словно их не видит. Это и не так, и так. Конечно, он их видит, он достаточно самостоятельный мыслитель, но они его не интересуют. Он верит в главное, в цель, а из предложенных Сократом способов выбирает те, что полезны, развивает их и идет, идет дальше. Ему некогда критиковать, ему нет дела до неудач. Жизнь слишком коротка, чтобы заниматься чужими ошибками и решать чужие задачи. Ее едва-едва хватает, чтобы опробовать находки, если ты хочешь как следует позаниматься собой.
Можно считать, что напутствием Платона всем ищущим истины было: Разрешаю вам никогда не решать чужие задачи – жизни только-только хватает для решения собственных задач!
Сократ был очень дорог Платону. И в этом Платон – наследник подхода древних мистических школ.
Аристотель же всей своей жизнью разрушает эту традицию мистического ученичества. Чтобы предать учителя, он вынужден нащупать в образе мира ценность, которая выше ценности Учителя, как его понимали тогда. Он использует понятие «истины» в совершенно новом значении.
Ему нужна была «истина», которая отменяет «истину» Платона и Сократа. Поэтому «истина» Аристотеля – это то, что противоположно «истине» Платона. И если «истина» Платона вслед за Сократом должна приводить к человеку, противоположная «истина» должна полностью увести от человека, исключить его, даже изучая. Отсюда рождается понятие «объективности» науки и «объективного научного метода».
По сути наука – это то, что пользуется «объективным научным методом» для производства в итоге своей работы особого вида продукции. Он называется «научная истина». У Аристотеля, в общем-то, не было задачи создать науку. Это произошло как бы случайно. У него была задача пересмотреть все учение Платона с помощью «объективного научного метода» в поисках иной истины – «научной», что можно прочитать и как «бесчеловечной». И этому он посвятил жизнь.
Пересмотреть – это же означает увидеть по-другому. Но увидеть то же самое по-другому можно только с другой точки. Точки зрения или точки в пространстве. В данном случае из точки новой вершины, на которую ты хочешь подняться. Вершина, которую занимал Платон, была слишком высока. Создать собственную вершину с пиком «научной истины» оказалось легче, чем забраться выше Платона.
Увидев оттуда все то же самое по-другому, Аристотель на этом не остановился. Он об этом рассказал. Пересмотреть учение, как ни странно, оказывается – пересказать его иначе. То же самое, но так, как вижу я! То же самое! Но учитель ошибается.
А для того, чтобы пересказать, нужен язык. И Аристотель занимается языком науки так тщательно, что два тысячелетия потом именно этот язык занимает умы всей думающей Европы. О нем спорят, его развивают и комментируют. А уж сколько молодых жизней было отравлено зубрежкой!
Причем, язык этот не мог быть тем же языком, которым говорит Платон, а уж тем более его простоватый Сократ с его вечными плотниками и сапожниками. Язык должен был заведомо и явно отличаться. Платон любил язык математики? Он считал его мистическим способом выражать тайные божественные связи мироздания? Аристотель отказывается от математики, но зато создает сопоставимую с ней логику. И логика становится первым языком науки. Сначала в научном построении все должно быть логично, потом это можно записать и математически. Сократ применяет обычную речь, чтобы дать определения понятий. Аристотель создает категории и разрабатывает имена для речи необычной при определении все тех же понятий. И так во всем.
В итоге мы можем дать науке такое определение:
Наука – это то, что рождается из учения Сократа и Платона, если пересмотреть их объективным научным методом и очистить от человека.
Так была создана наука вообще. Так сказать, само понятие о науке, зная которое, ты уже в общем можешь «научно» исследовать любую тему. Аристотель попробовал это разок и ему понравилось. Тогда он занялся этим всерьез и разработал ее отдельные части до состояния самостоятельных наук.
Я слегка посмеиваюсь, чтобы сбить то озабоченно-серьезное отношение к Аристотелю, которое насаждает «официальная» наука. Я все-таки психолог, и моя задача – исследование парадигм науки, а не ее истории. Аристотель, конечно, немало сделал. Но в первую очередь, он позволил родиться сообществу, способному сплотиться вокруг предложенного им стяга.
А это значит, воинственному сообществу, готовому убивать и травить чужих. Аристотель очень даже немало послужил делу травли инаких, например, советской наукой. Вот что пишет об этом современный философ:
«В учебниках по истории философии, написанных в советское время и испытывавших на себе гнет обязательной идеологии, было принято заострять внимание на критике Аристотелем теории Платона. Факт критики рассматривался в качестве удобного повода, чтобы в очередной раз «развенчать» Платона, учение которого следовало подать как «классово чуждое». Ведь если его критикует лучший ученик, каковым, несомненно, и был Аристотель, то некая изначальная ущербность платоновской системы представлялась вполне очевидной» (Шаповалов, с.105–106).
Приводить цитаты из «Истории психологии» Ярошевского или других подобных работ советских психологов я просто не буду. Аристотель – это основатель подлинной материалистической науки о душе, развенчавший и окончательной ниспровергнувший идеализм в тартар и небытие! Это так привычно и приелось, что даже не хочется лишний раз повторять, просто потому, что мозги читателей мгновенно уснут от скуки.
Но что это значит? Это значит, что за последние полтора века борьба материализма за создание настоящей науки стала настолько привычным делом, что мы считаем, что это просто Наука, Наука, которая есть в этом мире с нашего рождения и задолго до него, воюет с ненаучностью!
Ты рождаешься, а наука уже есть. Она ждет тебя, она заботится о тебе, как дедушка Ленин или отец народов Иосиф Сталин. Не знаю, любил ли Пиночет показывать заботу о людях, и чтобы детишки дарили ему цветы и целовали, но Мао точно это любил. Любой диктатор, любой тиран любит показывать заботу о людях, снимаясь с детишками на руках. И наука тоже заботится о детях. Ведь это она сразу дает тебе возможность показать, что ты умнее других. Просто получай оценки лучше других – и ты умнее. А если не умнее, то учись, и докажешь им всем, что они говно, а ты лучше! А учись – какая ловушка! – что учить-то надо? Науку!
Наука захватывает наше мышление за исконно присущие ему струны – психологические цели, движущие нами в жизни. Хочешь победить – побеждай через меня! Хочешь отомстить – мсти через меня! Хочешь восстановить справедливость – восстанавливай через меня! Хочешь доказать всему миру, что ты недооценен или что ты самый-самый – ты не найдешь лучшей возможности, чем в науке!
Торговле еще очень далеко до научного овладения рекламой. Реклама торговая сразу осознается как реклама, как навязывание тебе чего-то силой. И сразу вызывает сопротивление. А саморекламу науки мы даже не замечаем и не распознаем. Это не реклама – это просто так устроена жизнь, и надо быть дураком, чтобы этого не понимать и не принимать.
Мы знаем это с детства, и поэтому, когда наука громит идеализм, мы знаем, наука громит то, что отвлекает меня от настоящей жизни. От той жизни, где только и возможно счастье, успех, да просто хоть что-то сделать, наконец! И мы даже восхищаемся наукой – как удачно она находит для нас примеры, когда хочет показать, что я все правильно сделал, выбрав такой образ жизни! Вот же на примере идеализма, или Платона, как сразу видно, что это все идеализм, а не жизнь!
И вообще, идеализм – это же и-д-е-а-л-и-з-м! Это просто неприлично. Как онанизм, примерно…Вы что, дураки, не понимаете!?
Скажи, ты когда-нибудь задумывался, что это не наука громит идеализм с помощью примеров из истории. Скажем, рассказывая, как Аристотель приложил Платону. А это до сих пор руками и умами тысяч и тысяч ученых, бездумьем миллионов и миллионов обывателей Аристотель все еще громит Платона, а вместе с ним весь тот путь, который показал нам Сократ…. Ты не помнишь, что это за путь?
Аристотель не занимался математикой или космологией. Даже биология его привлекала больше. О физике он пишет постольку, поскольку хочет создать целостный образ науки. То есть то самое описание уже известного мира своими словами. Полностью ему можно приписать создание метафизики и формальной логики как самостоятельных наук. Однако не все знают, что понятие «метафизика» родилось случайно и означало всего лишь ту часть сочинений Аристотеля, которую его первый составитель Андроник Родосский (I в.н. э.) поместил после раздела «Физика» и которая включала в себя несколько собственно естественнонаучных сочинений. «Послефизика» и есть «Метафизика».
Хорошее общее представление о взглядах Аристотеля дает краткий, но емкий образ, созданный Донских и Кочергиным:
«По Аристотелю <…> философ – это тот, кто изучает “всякую сущность вообще”. Таким образом, философ в широком смысле слова – человек, который “располагает…знанием о существующем как таковом”, который “в состоянии указать… наиболее достоверные начала для всего”. “Итак, ясно, что исследование сущего как такового и того, что ему как таковому присуще, есть дело одной науки и что так же наука исследует не только сущности, но и то, что им присуще: и то, что было указано выше, и предшествующее, и последующее, род и вид, целое и часть и тому подобное” <…> Он различает первую и вторую философии. Первая – философия в собственном смысле слова. Она изучает “наиболее достоверные и общие начала познания”.
Предмет второй – более частные начала, анализом которых занимаются, говоря современным языком, отдельные науки – математика, биология и др.» (Донских, Кочергин, с.213).
Иными словами, «первая философия» Аристотеля – это то, что нам известно сейчас как метафизика. Под второй же философией Аристотель понимал физику.
Всю естественнонаучную (физическую) и собственно философскую часть учения Аристотеля я пропускаю. Для разговора о КИ-психологии нам будут интересны его Логика и Психология.
Логика
Методу научного исследования действительности и ее познания у Аристотеля посвящен целый отдельный труд с названием «Органон» (от греч. – орудие), посвященный науке логики. Это название тоже дано не самим Аристотелем, а последователями после его смерти, вероятно, уже византийскими логиками, но название это не случайно и показывает, что Аристотель считал логику орудием научного исследования.
По традиции логика считается полем деятельности философов, и психологические словари даже не упоминают о ней. Между тем, по-настоящему ценное для психологии было сделано Аристотелем именно в логических сочинениях, где он дал подробнейшее описание того, что психологи называют мышлением. Приведу в подтверждение своих слов выдержку из работы «Логика Аристотеля» великолепного русского логика прошлого века М.Владиславлева:
«Логические сочинения Аристотеля, взятые в целом, представляют собою удивительный образец систематического анализа мысли в ее нормальных и ненормальных обнаружениях. От простых элементов мысли анализ идет к более сложным. Прежде всего, необходимо было рассмотреть речь, как обнаружение мысли, со стороны ее отдельных общих элементов, которые условливают характер, строй и смысл ее: он исполняет эту задачу в своих “Категориях”.Но речь должна быть рассматриваема и как связное целое, имеющее свой логический смысл и значение. Аристотель исполняет эту задачу в “Истолковании”.Предложения могут сочетаться вместе так, что из них может получаться новое предложение, и вот у него является в Аналитике учение о силлогизмах. Силлогизм есть только прием сочетания мыслей, но мысли, в нем сочетаемые, могут быть или достоверные, или только вероятные, или положительно ложные. На сочетании достоверных положений основывается всякое доказательство <…> Учение о доказательствах составляет предмет второй Аналитики, диалектика излагается в Топике и анализ софистики в сочинении “О софистических доказательствах”. Стройно и методически развивается логическое учение Аристотеля» (Владиславлев, с. 5–6).
В «Органон» входят «Категории», «Об истолковании» (Трактат о суждении), «Аналитики», «Топика» и «Опровержение софистических доказательств». Именно они-то и «стимулировали развитие психологической мысли последующих эпох», поскольку большая часть сочинений Аристотеля не была известна Европе с VI по XII век. Если быть точным, то к XII веку были известны лишь «О категориях» и «Об истолковании» в переводах Боэция (римского логика VI века) да его же «О разделении», «Топика» и «О силлогизмах». Эти работы и заложили основы средневековой схоластики. Боэций был всего лишь комментатором Аристотеля, и комментатором далеко не самым лучшим, омертвившим и без того тяготеющего к формализации Аристотеля. Психологическая мысль Европы вырастала именно в борьбе с этим «Аристотелем».
Не учитывать это в сочинении о становлении
культурно-исторической психологии, как кажется, явилось бы упущением. Хотя бы потому, что, называя основоположниками естественнонаучной парадигмы сначала Платона, а за ним Декарта, мы упускаем ничем не заполненным исторический период более чем в две тысячи лет. Пожалуй, не было бы преувеличением сказать, что подобное соединение двух имен или школ не только не исторично, но и противоречит заявленному КИ-психологией методу. Мы должны или обоснованно показать, как одна школа готовит общественно-психологическую почву для другой, а потом переходит в нее, или дать полноценное исследование того, как более поздний исследователь шел в своих работах к пониманию предшественника, а потом или отстаивал или отрицал его идеи, тем самым утверждая собственную школу.
Второе, скорее, подошло бы из числа средневековых логиков Луллию, Рамусу или Фрэнсису Бэкону, который в своем «Новом органоне» действительно прямо и откровенно отрицает формальную логику Аристотеля и схоластов и отстаивает новую – индуктивную логику. Однако, несмотря даже на то, что «Новый органон» вышел в свет на несколько лет раньше Декартова «Рассуждения о методе», утверждение естественнонаучного мировоззрения прочно связывается с именем Декарта. Хотя Декарт и выказывал предпочтение Платону перед Аристотелем, все это слишком неглубоко. В отношении Декарта гораздо очевиднее выглядит то, что он боролся с окружающей его научной средой, то есть с аристотелевской схоластикой.
Картезианство рождается из неприятия схоластики, накопившегося к XVII веку. В этом смысле Декарт, отрицая схоластику, отрицает и Аристотеля.
Если же учесть, что Аристотель всю свою жизнь был занят одним – ниспровергал своего учителя Платона, – то получается, что естественнонаучная революция XVII века как бы ниспровергала Аристотеля и восстанавливала Платона.
Это «как бы» может означать и полностью обратное. Следовательно, было бы принципиально интересно провести исследование существования психологических идей в промежуток между Платоном и Декартом. Естественно, такая работа требует отдельного и значительного исследования, поэтому в данной главе я ограничусь лишь кратким очерком исходных материалов и постановкой задачи.
Начиная с «Категорий», задачей Аристотеля является сведение многообразия явлений мира к определенному набору знаков, в данном случае – категорий – которые были бы управляемы или, точнее, позволили бы сделать управляемым познание мира.
Поскольку вся наука логики есть наука о мышлении, то для ее разворачивания должен быть определен и материал мышления, к которому она применяется. Таким материалом для Аристотеля стали категории.
Поэтому для целей нашего исследования необходимо сказать несколько слов о категориях. Сам Аристотель определения понятию «категория» не дал, но категории выделил и немало о них говорил. На основании этого можно составить определение: «”Категории” – основные роды или разряды бытия и соответственно основные роды понятий о бытии, его свойствах и отношениях» (Асмус, Трактат «О душе», с.252).
Наиболее полный набор аристотелевских категорий приведен в трактате «Категории». Их десять: 1) сущность; 2) количество; 3) качество; 4) отношение; 5) место; 6) время; 7) положение; 8) обладание; 9) действование; 10) страдание.
Сочинение это, как считается, скорее всего, было составлено на основе Аристотелевских лекций кем-то из его учеников, хотя при этом полностью согласуется с внутренней логикой всех остальных его сочинений (Асмус, Микеладзе, Примечания).
То, что за учителя эту работу проделали ученики, особенно интересно для нас именно при исследовании парадигм, с одной стороны, потому, что ученики могли создать в согласии только то, что действительно соответствует лицу школы. То есть является парадигмальным. С другой стороны, это позволяет перекинуть мостик в Новое время, поскольку дает возможность сравнивать сходные разделы учебников логики, созданных в разных научных парадигмах. В первую очередь, конечно, в рамках парадигмы картезианской, поскольку, следуя логике повествования М.Коула, вслед за Аристотелем нам предстоит перейти к Декарту. Основной учебник логики, созданный картезианцами и на несколько веков определивший развитие логики на континенте, была так называемая «Логика Пор-Рояля», собственное название которой: «Логика или искусство думать». О ней пишут так:
«В “Логике Пор-Рояля” А. Арно и П. Николя (Париж, 1662) аристотелевский перечень категорий несколько сокращен (до семи) и существенно модифицирован в следующий список: “разум”, “материя”, “величина”, “расположение”, “фигура”, “движение”, “покой”, что в какой-то мере отражает отличие Декартовской методологии от Аристотелевской» (Нарский и Стяжкин, с.600).
Все это требует небольшого пояснения. Арно и Николь относились к «категориям» с изрядным подозрением. Вот как об этом пишет в конце прошлого века профессор И.Лапшин, которого явно можно считать аристотелевцем:
«Протест против рокового характера категорий, как чего-то извне навязанного нашей мысли, есть пережиток рационализма XVII века, как это можно видеть из следующего любопытного места в Пор-Рояльской логике: “На категории (Аристотелевские) смотрят, как на нечто установленное над разумом и над истиной, между тем как это чисто произвольная вещь, опирающаяся исключительно на воображение человека, который никем не уполномочен предписывать закон другим, которые имеют такое же право иначе классифицировать объекты мысли, каждый соответственно своей манере философствовать”» (Лапшин, с.183). Затем Лапшин в сноске добавляет: «Это не помешало, однако, составителям Пор-Рояльской логики предложить свою таблицу категорий, формулированную в следующем двустишии:
Mens, mensura, quies, motus, positura, figura
Sunt cum materia cunctarum exordia rerum» (Там же).
Лапшин в манере, свойственной научному сообществу прошлого века, не переводит подобные вставки с общеизвестных любому мало-мальски образованному человеку английского, французского, немецкого, испанского, итальянского, латыни, древнегреческого, древнееврейского и санскрита.
Поэтому я приведу перевод этого двустишия, сочиненного профессором Утрехтского университета Хендриком Дюруа, тем более, что он слегка отличается от списка категорий, приведенного Нарским и Стяжкиным:
Ум, мера, покой, движение, расположение, фигура
Вместе с материей суть начала всех вещей (Гайдамака, с.292).
Арно и Николь, приводя «свою таблицу» категорий, преследуют совсем иную цель, по сравнению с «систематизаторами», творившими подобные таблицы. Их задача – освободить разум, и двустишие Дюруа они приводят лишь как пример иного подхода к категориям в рамках новой философии, то есть картезианства. Ты волен создать те категории, которые будут отвечать условиям твоей задачи, твоему образу мира! Вот основная мысль Арно и Николя. В силу этого, можно сказать, что комментарии этого места в «Логике Пор-Рояля» несколько искажены. Однако для того, чтобы сделать это доказательным, мне придется привести соответствующее место из Логики целиком, перекрывая и перевод Лапшина. Поскольку Перевод В.П.Гайдамаки отличается от перевода Лапшина, я думаю, это оправдывает себя. Вот как завершают Арно и Николь разговор о категориях:
«Таковы десять категорий Аристотеля, которым придают столь большое значение, хотя, если сказать правду, они не представляют никакой ценности и не только не помогают развитию способности суждения, что является задачей истинной логики, но и нередко весьма тому мешают – по двум причинам, которые важно указать.
Первая состоит в том, что эти категории рассматривают как нечто коренящееся в разуме и в самой действительности, хотя они совершенно произвольны и основаны только на воображении человека, который был отнюдь не властен предписывать закон другим, ибо каждый вправе распределить объекты мыслей иначе, соответственно своему образу философствования. И действительно, некоторые заключили все, что рассматривается в мире согласно с новой философией, в следующее двустишие (Приведенное выше – А.Ш.).<…>
Вторая причина опасности, связанной с изучением категорий, состоит в том, что оно порождает у людей привычку довольствоваться словами – воображать себе, будто они всё знают, когда им известны лишь произвольные имена вещей, не вызывающие в уме никакой ясной и отчетливой идеи» (Арно, Николь, с.35–36).
Аристотель, как считает наука, не говорил собственно о категориях, это сделали за него ученики. Следовательно, Арно и Николь воюют не с самим Аристотелем, а с тем, как он был прочитан. Тем не менее, вопрос о том, возможно ли выделить какие-то категории, то есть первообразы мира, которые присутствовали бы у любого человека, остается неразрешенным.
С одной стороны, может показаться, что Логика Пор-Рояля решает его отрицательно, называя все подобное лишь воображением. Но при этом мы видим, что это относится к тем категориям, которые предложены. Показывая, что их можно произвольно заменить на любые другие, если так удобно философу, Арно и Николь чуть ниже сами воюют с категориями Р.Луллия, которые кажутся им уж чересчур произвольными.
Если принять за основу их сомнение в воображаемых построениях, то остается лишь произвести КИ-психологическое исследование этого «воображения», как некой культурной среды, накапливавшей представления об образах, обладающих всеобщностью.
1. С КИ-психогической точки зрения, первой ступенью исследования было бы описание исторического развития понятия «категории». Его задача – как бы расчистить задачу от культурных наслоений.
2. Следовательно, вопрос о том, возможно ли среди образов человеческого разума выделить первоосновные, остается. Я обозначу его вторым номером, потому что, прежде чем искать на него ответ в логике или философии, его надо исследовать психологически, с точки зрения природы самого понятия «образа».
3. Третьим же я бы выделил вопрос о взаимоотношении образов разума и действительности, поставленный Арно и Николем. Конечно, категории не могут быть свойственны действительности, пока мы их считаем образами разума. Но что воспринимается разумом из действительности с помощью этих образов? Что обязательно запечатлевает разум любого человека, сталкиваясь с действительностью в виде первообразов?
Как психолог, могу заранее предположить, что эти первообразы являются образами простейших взаимодействий. Взаимодействий с чем – надо расписывать подробнее и в отдельном исследовании.
Завершая разговор об Аристотелевских категориях, я, пожалуй, снова обращусь к Платону и его эйдосам. Сопоставление категорий с эйдосами шло даже внутри схоластики во время многовековых споров об универсалиях. Р. Луллий (1234–1315) попытался вырваться из пут схоластики и создать собственную логику как науку, позволяющую делать открытия. Но и он никуда не ушел от этого вопроса:
«Каждая наука имеет свои начала, и это различие начал побуждает ум стремиться к самым общим принципам, которые могли бы служить ключом к частным. Учение об общих началах составляет предмет универсальной науки» (Владиславлев, Прил., с.102). Учение Луллия об общих началах начиналось с алфавита, в котором перечислялись принципы или самые общие, трактуемые в науках, понятия.
Впоследствии, столкнувшись с тем же вопросом, немецкий философ и формальный логик Христиан Вольф – последователь Лейбница и предшественник Канта – приходит к неожиданному для философа выводу: чтобы разобраться в первоосновах, нужно психологическое исследование. Вот как пишет о нем Владиславлев в разделе «Формальная логика»:
«Можно не соглашаться с Вольфом, что логика должна заимствовать свои принципы из онтологии, но едва ли можно теперь сомневаться, что без психологии она не может обойтись: без психологического анализа представлений – что можно сказать вообще об образовании логического ума?» (Там же, с.147).
Для меня это означает, что необходимо полноценное психологическое исследование понятия «эйдос», которое, как мне кажется, и содержало ответы на поставленные Аристотелем и его последователями вопросы. Я бы хотел посвятить ему отдельную работу.
В качестве рабочего понятия о том, что такое категории, я предложу в заключение определение, данное век назад известным немецким философом П.Наторпом. Наторп далеко не всегда достигает такой ясности и понятности, как в этом определении:
«Известное единство познания дано уже через то, что оно все сплошь построяется из указанных выше немногих, тесно связанных между собой основных факторов. Даже естественному познанию не чуждо уже некоторое сознание этого присущего ему внутреннего единства его основной структуры, как это с особенной ясностью и столь многообразно обнаруживается в строении языков – в классах слов, в их формах и синтаксических отношениях. Эти начала естественного познания нашли себе определенную формулировку в системе категорий Аристотеля. В основу он кладет категорию вещи или с у б с т а н ц и и. Вещи, прежде всего, определяются по своему к а – ч е с т в у. Вещи, обладающие известным качеством, могут быть даны в различном числе (к о л и ч е с т в е). Сравнимость вещей между собой по качеству и количеству обосновывает применимость новой категории о т н о ш е н и я. Далее, каждой вещи, поскольку она представляется как определенно существующая, свойственно понимание ее <…> как данной в определенном месте и моменте времени, в некотором “г д е” и “к о г д а”. Причинное отношение между изменениями различных вещей находит свое выражение в категориях д е й с т в и я и с т р а д а н и я. Для выражения устойчивых состояний в отличие от изменений служат категории п о л о ж е н и я <…> и о б л а д а н и я <…>, причем первая категория понимается, по-видимому, как противоположность активного, вторая же – как противоположность пассивного изменения. Легко видеть, что все эти основные способы понимания коренятся в указанных элементах естественного познания и выражают их с известной полнотой и систематичностью. Их поэтому с полным правом можно обозначить как естественные категории» (Наторп, с.8–9).
Что ярко бросается в глаза в этом определении, так это то, что категории очень тесно связаны с грамматикой, языком и речью вообще. А это, в свою очередь, очень прочно связывает их с теорией доказательств и делает не столько основами нашего мира, сколько основами способа о нем говорить и вести спор. То есть с основной целью, ради которой и создавалась Аристотелем логика.
Аристотель, говоря о категориях, исследует речь «со стороны отдельных элементов», как пишут о нем исследователи. По сути же, он пребывает внутри своего описания мира и занят тем, что выводит правила сочетания частей речи, нарушение которых и определяется как алогичность, независимо от содержания, то есть от того, что говорят.
Труд Аристотеля коренным образом отличается от труда Сократа. Смерть разрушает логичность, если под «логичностью» понимать соблюдение законов мысли, выражаемой речью. Смерть разрушает правила любых игр. Как бы там ни было, но эти законы действуют только по сию сторону определенной черты, за ней они могут быть и неверны, но исходя из них самих ты никогда не сможешь этого доказать, даже если видишь это каким-то образом.
Поэтому Сократу достаточно просто верить в себя, в свои ощущения и идти к тому, что он считает истинным. Аристотелю этого мало, для него истинным является только то, что признают истинным другие, точнее, что он докажет другим как истинное.
«В книгах “Аналитики Первая и Вторая” Аристотель исследует, в основном, формы дедуктивного вывода, т. е. такого вывода, в котором посылки, содержащие исходные знания, имеют большую общность, чем вывод. Дедуктивные умозаключения играют важную роль в познании благодаря одному существенному свойству: дедуктивный вывод имеет достоверный характер. Это значит, что если посылки истинны и умозаключение построено правильно, то вывод – обязательно истинное суждение» (Дмитриевская, с.26). «Топика», как и многие другие работы, посвящена разбору Платоновских диалогов на предмет их соответствия законам формальной логики. Если поступить с Аристотелем так же, как мы уже делали с Сократом и Платоном, и попытаться дать самое краткое описание его метода, то, пожалуй, наиболее соответствует этому мнение Асмуса: «Изучение всех сочинений Аристотеля, посвященных вопросам логики или, по крайней мере, рассматривающих эти вопросы, показывает, что в логических исследованиях Аристотеля наибольшее его внимание привлекали три проблемы: 1) вопрос о методе вероятностного знания; этот отдел логических исследований Аристотель называет “диалектикой”, он рассматривает его в своей “Топике”; 2) вопрос о двух основных методах выяснения уже не вероятного только знания, а знания достоверного; это методы – определение и доказательство; 3) вопрос о методе нахождения посылок знания; это индукция» (Асмус, Античная философия, с.317).
Как видно, Аристотель в отношении метода занят теми же проблемами, что и его предшественники, хотя, безусловно, во многом пошел дальше.
В том, что вся современная логика выросла из Аристотеля, сомневаться не приходится. Даже отрицающая его дедуктивную логику английская индуктивная логика вырастает все-таки как отрицание логики Аристотеля. Это не более иная логика, чем сам Аристотель иной платоник. Вот как видится линия развития логики автору известного «Учебника логики» Г. И.Челпанову:
«Творцом логики как науки следует считать Аристотеля (384–322). Логика Аристотеля имела господствующее значение не только в древности, но также и в средние века, в эпоху так называемой схоластической философии. Заслуживает упоминания сочинение последователей философа Декарта (1596–1650), которое называлось: La logique ou l’art de penser (Логика в искусстве думать) (1662). Эта логика, которая называется логикой Port Royal’я принадлежит к так называемому формальному направлению. В Англии Бэкон (1561–1626) считается основателем особого направления в логике, которое называется индуктивным, наилучшими выразителями которого в современной логике являются Д.С.Милль (1806–1873) и А.Бэн (1818–1903). Объединителями обоих этих направлений следудет считать Джевонса (1835–1888), Зигварта (1830–1904) и Вундта» (Челпанов, 1994, с.8).
Сам Аристотель ставил себе в особую заслугу именно то, что он «формализировал», свел в систему приемы логики, применявшиеся, может быть, и до него. Он создал науку о том, как делается наука.
Найденные им «категории», с помощью которых и делается наука о науке, прямо относятся к основным орудиям исследования. В чем привлекательность формализации, то есть науко- и системо-творчества – вопрос отдельный. И вопрос явно психологический, потому что это присуще всем эпохам. В этом очень сильно проявляется мифологическая составляющая нашего мышления. Однако, ограничусь пока лишь одним примером того, что формалистическая схоластика вовсе не умерла на рубеже Нового времени:
«Воистину, Хаос слишком хорошо упрятан и редко выказывается в современной науке, чтобы мы легко поверили, скажем, сетованиям <…> на господство “философской парадигмы, которую можно назвать бессистемной”.
Системам и систематикам в науке нет числа! После “археологических раскопок”, предпринятых М.Фуко на “культурных слоях” Нового времени, стала чуть ли не общим местом констатация (для любой эпохи) господствующего положения неких “упорядочивающих кодов”, организующих пространство знания в культурные поля – “эпистемы” той или иной степени ухоженности.
Так что если и бывают победы Хаоса, то они проявляются не в отсутствии каких-то порядков и систем в науке, но в недостатке, если дозволительно выразиться, системности таких систем, в логической их необусловленности.
Поэтому, читая работу <…> по систематизации философских категорий, мы не должны удивляться обширности перечня известных достижений “системосозидателей” и можем тихо радоваться прогрессу по части укрощения все большего числа категорий: у Аристотеля их было, как известно, десять, в “Науке логики” Гегеля счет доходит до 120, “фрагментная” системная классификация” Е. Д. Гражданникова включает в себя уже 161 понятие» (Троицкий, с.894).
В чем суть этих “категорий” или “системообразующих понятий”? Пожалуй, я не смогу перевести их на русский иначе как словом “правила”.Когда речь идет о действиях, то это правила того, как надо действовать. Когда же речь идет о явлениях, то это своего рода предписания, за что их следует принимать, чем их следует считать, чтобы начать «логическое» действие. И все они в совокупности для каждого научного сообщества составляют в основном его явную парадигму. Правила и есть то, что сближает этот тип мышления с мифологическим, построенным на знании «очевидностей» своего мира, то есть мира своих.
К подобным очевидностям относятся и первоосновы наук или категории Аристотеля. Но с ними, пожалуй, достаточно. А чтобы сложилось более-менее цельное представление о том, из чего же состоит логика Аристотеля, я снова воспользуюсь выдержкой из Владиславлева:
«Смысл и значение аналитики Аристотеля понятен. Он желал рассмотреть в подробности основы, на которых построяется наука, то, что составляет душу ее. Начав с силлогизма (читаем: умозаключения – А.Ш.), как с самого простого приема соединения понятий, он рассмотрел всевозможные силлогистические способы, определил их значение и сравнительное достоинство заключений, к которым они приводят. От анализа силлогизмов он перешел к рассмотрению главных научных сложных приемов, примыкающих к ним: доказательству и определению. Мы видели, как блистательно исполнит и эту задачу наш философ. Аналитика действительно есть несомненный орган всякой дедуктивной науки и с этой стороны остается важнейшим логическим трудом, какой когда-либо являлся в истории.
В топике, к анализу содержания которой мы перейдем, Аристотель преподает правила искусства диалектического, или умения рассуждать о предмете pro и contra» (Владиславлев, Прил., с.25–26).
Завершающее логические сочинения Аристотеля сочинение «О софистических доказательствах» исследователи часто считают всего лишь десятой главой «Топики».
В итоге логика сложилась как огромный набор правил того, как надо думать, чтобы это узнавалось как верный способ. Леви-Брюль, а за ним кросс-культурные исследования показывают, что люди других культур, как их называет Леви-Брюль – люди первобытного (примитивного) мышления – нелогичны. Что означает, что для них существует совсем иная «логика».
Иначе говоря, совсем иной набор правил, соответствие которым в своей речи (и мышлении) узнается в этой культуре как верное.
Это позволяет мне определить «логику» как основу мышления в рамках той или иной культуры. Точнее было бы сказать, что в европейской культуре узнаваемую часть мышления называют после Аристотеля логикой. Поскольку «узнаваемость» дает возможность для общения, наука уже много веков пытается распространить и насадить логику как международный язык. Тем не менее, до сих пор в бытовой речи «логично!» или «нелогично!» по-прежнему означает «правильно!» и «неправильно!» или «умно!» и «глупо!», а чаще – «Согласен!».
Умение видеть, узнавать «правильную основу» мышления и культуры, как мне кажется, является важнейшей способностью, необходимой для проведения любых кросс-культурных исследований.
Вот, пожалуй, и все о логике Аристотеля.
В «Заключении» своих «Софистических опровержений» Аристотель сам рассказывает о сделанном им.
«Из всего, что изобретено [людьми], одно заимствовано от других, ранее занимавшихся этим, а затем постепенно совершенствовалось их преемниками, другое из вновь изобретенного, как правило, с самого начала преуспевало мало, тем не менее оно гораздо ценнее того, что из него выросло. Ибо, как говорят, начало чего бы то ни было есть, пожалуй, важнейшая часть, а потому и самая трудная.
<…> Именно так это получилось с искусством красноречия и почти со всеми другими искусствами.<…> многие внесли немалую долю [в преуспеяние] искусства красноречия, а потому нечего удивляться определенной полноте этого искусства» (Аристотель, т.2, 183b, 15–30).
«Что касается настоящего учения, то дело обстояло не так, что частью оно было заранее разработано, а частью нет: в наличии не было ровно ничего» (Там же, 30–35).
В отличие от всего остального своего творчества Аристотель считает эту науку своим полным изобретением. Какую науку? Владиславлев, автор первого полноценного русского учебника логики, в своей «Логике Аристотеля» переводит ее название как «учение о силлогизме» (Владиславлев, с.
1).Однако в современном переводе М.Иткина ее название прямо подводит нас к психологии:
«Что же касается учения об умозаключениях, то мы не нашли ничего такого, что было бы сказано до нас, а должны были сами создать его с большой затратой времени и сил. Если же вам, рассматривающим это учение, созданное вначале при таких обстоятельствах, оно кажется вполне удовлетворительным по сравнению с другими учениями, расширявшимися на основе предания, то остается сказать, что вам, слушателям, следует быть снисходительными к упущениям в этом учении, а за все изобретенное нами – глубоко признательными» (Аристотель, 184b).
Можно отметить, что, в отличие от Платона и Сократа, Аристотеля интересовало не собственное свершение, а оценка – слушателей, общества, может быть, своя собственная. И это сохраняется как родовая черта науки. Например, в числе замечаний, сделанных учеными к этой книге, с навязчивой повторяемостью встречаются, примерно, такие: «Употребление бытовизмов, употребление ругательств резко сокращает количество читателей, а в еще большей мере – поклонников». Что это? Попытка воспитать меня? Привить хорошие манеры? Или же, скорее, подловить на том, что, безусловно, должно мною управлять? То есть, если использовать бытовизм, – это подловка или подлость. В любом случае, сами ли цензоры считают, что язык науки не может быть бытовым, а уж тем более употребляющим «грязные» слова, или предполагают, что желающий делать науку должен так считать, но это явный показатель, что оценка слушателей-читателей – одна из основных ценностей научного сообщества.
Ради нее приносится в жертву и сама наука, если приглядеться. Физиолог, конечно, может заменить слово «говно» на кал или экскременты, но говно он при этом исследовать должен и исследует. Психолог почему-то считает возможным не исследовать многие явления психической жизни только потому, что они скрываются за «неприличными словами». Кстати, я не встретил пока ни одного исследования мата, сделанного психологами. Пока этой «запрещенной» темой занимаются только языковеды. Мат – это не психологическое явление, это особый вид речи! То, что позволено Юпитеру, – не позволено быку! А сам, без разрешения, он из своего стойла выйти не имеет права!
Негласный договор психологов работать только с «приличным» языком, то есть, по сути, кастрировать тот самый материал, который исследуется, пожалуй, стоит отметить как еще одну черту языка научного сообщества. При этом черту страшную, потому что, определяя, как вести себя ученому, она оказывается частью научной парадигмы, сама в себе содержащей запрет на раскрытие истины, на описание действительности и использование существующего в мире.
Тем не менее, создание основных частей скрытой научной парадигмы никак не отнимает у Аристотеля лавры изобретателя логики, то есть науки о том, как человеческий разум совершает умозаключения.
Владиславлев так поясняет слова Аристотеля:
«Смысл этих выражений ясен и не оставляет ни малейшего сомнения, что всю свою логическую работу Аристотель считал делом новым, никем не подготовленным, и что самое первое начало ее он приписывает единственно самому себе. Для объяснения этих выражений возможно сделать два предположения: или до Аристотеля не существовало ни малейшего анализа логических приемов мышления и о нем никто не помышлял, или существовали столь незначительные начатки его, что без всякой несправедливости к своим предшественникам он мог назвать себя творцом целой новой науки.
История философии действительно может сказать, что до Аристотеля некоторые начатки анализа логических приемов, и то в весьма незначительной степени, были у Платона, но почти не существовали ранее» (Владиславлев, с.2).
Действительно, на примере сделанного Аристотелем легче всего выявить то, что сделано до него. При этом, конечно, необходимо учитывать, что сведения о его предшественниках, за исключением Сократа и Платона, настолько отрывочны, что мы скорее должны говорить не о том, что ими сделано, а о том, что дошло. То есть о сохранившихся обрывках. Тем не менее, поскольку вопрос стоит не об истории науки, а о научной парадигме, как она есть для нас сегодня, то неважно, как много сделал тот или иной мыслитель, важно лишь то, что от него взято этой парадигмой, ведь только оно учитывалось и оказывало воздействие на наше мышление. Поэтому вполне можно согласиться с мнением Владиславлева о предшественниках Аристотеля:
«Конечно, никто не скажет, чтоб в словах Гераклита: “дурные свидетели для людей глаза и уши”, или “многознание ума не научает”, было начало логики: эта оценка свидетельства внешних чувств, могла возникнуть при частых опытах над недостоверностию их показаний. Пифагорейцы обратили внимание на ум математически образованный, как орган знания, но отсюда до методического изучения приемов его, конечно, слишком далеко. Демокрит различал темное и действительное знание: первое приобретается чувствами, второе разумом. Парменид напоминает, что об истине невозможно судить по внешним чувствам, но возможно только по разуму. Зенон своими возражениями против понятий пространства, против достоверности чувственного восприятия еще более подтвердил мысль о достоверности одного только логического мышления и недостоверности обыкновенных понятий, возникающих на свидетельстве внешних чувств. Он снискал себе славу основателя софистической диалектики. Но все эти мысли, хотя важные в общем философском смысле и для теории познания в частности, в истории логики имеют мало значения. Иное дело признать важность ума в деле знания, и иное дело в подробности и притом методически рассмотреть его приемы» (Там же).
Владиславлев тут слегка невнятен. Может показаться, что он противопоставляет теорию познания «важности ума в деле знания». На самом деле это лишь нечеткость стиля. Эта самая «важность ума» и есть для него теория познания, а заключительное предложение должно бы было сегодня прозвучать как: Одно дело – признать важность ума в деле познания (в теории познания), и иное дело – в подробности и притом методически рассмотреть его приемы. Иными словами, логика начинается после того, как познание признано важным.
Логика оказывается описанием познавательной способности человека. Правда, за исключением чувственной составляющей этой способности. Иначе говоря, Логика – это описание работы обрабатывающей воспринятое части нашей познавательной способности. Наука здесь оказывается орудием этой познавательной способности, скрытым в подробном и методичном изложении приемов познания.
Как кажется, «подробность» разработки приемов задается как требование глубиной и сложностью задач, которые ставятся перед этой наукой. Рассматривать подробнее значит создавать все более мелкие, тонкие и в силу этого точные приемы исследования изучаемого материала.
Методичность же здесь, как видится, есть проявление всеохватности, то есть потребности в цельном знании. Изложить методически значит создать сеть уловления смыслов или значений. И чем методичнее разложены приемы познания, тем уловистее прочесывание ею предмета познания.
Все это позволяет принять вывод Владиславлева:
«Соображая точку зрения, на которой стояла Греческая философия до Сократа, мы можем понять, что в этот период никаких систематических исследований логических приемов и не могло явиться. Внимание философов, поглощенное объективным миром, еще не различавшее субъективного мира от объективного, не противополагавшее субъекта объекту, и не могло прийти к мысли об исследовании логических приемов:
ибо мысль о них предполагает весьма развитое самосознание» (Там же).
Владиславлев тут в определенном смысле неточен. Мы не можем считать, что досократовская мысль была занята «объективным» миром, то есть миром, как он есть, если исключить из него человека (наблюдателя), как понимает это современная наука. Досократики совершенно определенно не занимались внутренним миром человека, как предметом исследования, но предмет их исследования был лишь по видимости внешним по отношению к этому внутреннему миру. Как пример можно взять хотя бы представления о первостихиях или пифагорейскую математику. На самом деле их предмет скорее был мифологией, то есть исследованием представлений о внешнем мире, а не наблюдений над ним, как в современной науке.
Тем не менее, каким бы на самом деле ни был предмет исследования досократиков, к логике, то есть к изучению приемов познания и способности думать, это отношения не имело.
Правда, шаг в том направлении был сделан ранее Сократа – софистами, которые, скорее, были логическими эмпириками, прикладниками, использующими первые описания способов работы ума и приемов наблюдения над ней для извлечения непосредственной выгоды.
«Мы встречаем до Аристотеля весьма незначительные начатки анализа мышления. Софисты оказали услугу философии тем, что, установив принцип относительности и субъективности знания, естественно вызывали тем умы на исследование, чем отличается истинное знание от ложного и чем должно руководиться мышление при различении истины от лжи. С другой стороны, говоря и приучая других говорить pro и contra всякого положения, они должны были возбудить в умах нужду в правильной теории доказательств, способов их и сравнительной их оценке. Только в софистическую эпоху, в первый раз, могла серьезно возникнуть потребность в каком-либо анализе логических приемов в доказательствах. Но подобные исследования не были в интересе софистов и были вне их умственного кругозора» (Там же, с.3).
Эти совершенно верные замечания Владиславлева переводят все исследование истории естественнонаучной парадигмы психологии в русло классической философии познания. Это означает, что культурно-историческая психология должна сопоставлять свою парадигму не только с естественнонаучной психологией, но и с работами таких классиков философии, как Кант или Гуссерль, которые, хоть и пытались изгнать психологизм из философии, тем не менее, очень многое сделали и для развития психологии познания. Суть их поиска – найти инвариантную, то есть неизменную и всегда, в любой психике присутствующую составную часть жесткой и однозначной разумности, совпадающей с очевидностью.
Мне кажется, их ошибкой было то, что они не разделили эту составляющую на слагающие ее основы, зависящие от естественных условий земли (простейшие взаимодействия) и от договоров с людьми о способах общения (простейшие взаимоотношения).
Для продолжения разговора об Аристотеле, мне снова придется вернуться к Сократу и Платону. Правда, поскольку в этот раз речь пойдет об их логических приемах, это не будет повторением.
В отношении Сократа, все логики вслед за Аристотелем сходятся в том, что ему принадлежит выделение понятия «истинного знания», понятия «понятие» как орудия истины, знания, а также двух логических приемов – определения понятия и обобщения или наведения (индукции). Однако, то, что психолог может рассматривать как огромную заслугу Сократа, логик считает не менее принципиальным недостатком: «Это было бы действительным шагом к логической теории приемов мышления, если б Сократ не ограничивал и индукцию и определение одними этическими задачами: прием здесь еще не выделен от самого содержания мысли» (Владиславлев, с.3).
Очевидно, Владиславлев считает, что приемом открытые Сократом способы выяснения истины стали бы лишь в рамках логической теории. Но это требует уточнения: они стали бы там приемами логической теории! Однако и до нее они являются приемами, но не отвлеченной науки, а науки жизни, в которой Сократу удается достигать поставленные цели и без промежуточных сред (вроде логического мышления), напрямую, лишь ставя вопросы: Что я хочу? Что для этого нужно сделать? Каким приемом?
Логики же выносят вопрос о том, зачем нужны логические приемы, за рамки Логики. Выглядит это примерно так: Вопрос: Что я хочу? – Ответ:
Достичь цели. – Вопрос: Что для ее достижения нужно? – Ответ: Нужна наука логика. – Вопрос: Какие приемы должны в нее входить, чтобы она могла считаться полноценной наукой?…И только после этого: Как с помощью этих приемов мне достичь того, что я хочу?
Изнутри платонизма или сократической философии последние построения выглядят очень странными, но если мы попытаемся понять, какие цели преследовали эти философские школы, то поймем, что цель ученого-логика совсем не та же, что у Сократа, хотя и Сократ и Аристотель, как кажется, ищут истину. Разница в том, что Сократу она нужна для себя, как надежная ступенька для движения к собственной цели. Найдя ее хоть в чем-то, он уже никогда не отступает и не теряет этого качества, подбираясь и подбираясь к мигу, когда сможет совершить свой переход, оттолкнувшись от того, в чем уверен. Аристотеля переход не интересует вовсе. Для него найти истину – это доказать истинность или неистинность любого изречения.
Безусловно, и там и тут нужны какие-то приемы проверки истинности мыслей и образов. И Сократ и Платон с этим по-своему справлялись, опираясь на очевидность неистинного. Однако каждый раз это была большая работа по обнаружению противоречия или ошибки. Только способность сохранять и накапливать обретенное однажды качество позволяла им управляться с обилием жизненного материала. Что это за способность, как она работает?
В общем-то очень просто. Это было изобретено задолго до Сократа, в рамках мифологического мышления. На этом построена вся мистика и все инициации – тебя не интересуют человеческие проблемы вообще, тебя интересует только то, что мешает достичь цели лично тебе. В итоге любой приходящий извне материал или вопрос сначала примеряется на себя. Это значит, что при появлении любого вопроса задается вопрос самому себе: а это действительно имеет ко мне отношение? И ответ ты ищешь, только если в тебе звучит: да, действительно, это мне не дает жить! Все остальные вопросы просто отбрасываются, как праздные и не имеющие отношения к действительности, хотя этой действительностью является всего лишь твой личный космос. И это вовсе не значит, что эти отброшенные вопросы не имеют значения для других людей.
По мере того, как ты решаешь относящиеся к тебе вопросы, нерешенных вопросов, которые могут прийти к тебе, становится все меньше, и однажды ты понимаешь, зачем живешь.
Это все наследие древнего мистериального подхода. Он лежал в основе Сократовского поиска, в основе Платоновского очищения, и Аристотель, естественно, не мог пройти мимо него. Это были его корни, его культура, хоть он и стремился все переиначить:
«Религиозные идеи составляли смысловую основу интеллектуальных поисков философии. Они осознанно вошли в философские системы. Так, идея метемпсихоза (переселения душ) стала одной из важнейших в учении пифагорейцев, а затем в философии Платона.<…> Понятие “катарсиса” (очищения) стало одним из центральных в эстетике Платона, а затем Аристотеля. Понятие “теории” (созерцания), занявшее важное место в античных гносеологических учениях, также восходит к орфической мистике. Религиозное основание имеет позднеантичная концепция теургии. Количество примеров легко умножить. Разумеется, становясь предметом философской рефлексии, эти понятия постепенно утрачивали свой сакральный смысл и приобретали рафинированное, строго определенное значение» (Донских, Кочергин, с.132).
Аристотель предложил создать самостоятельную науку, которая будет давать ответы на любые вопросы, а поскольку, как он сам отмечал, отраслей знания слишком много, то, по крайней мере, оценивать любые вопросы и ответы на них как истинные или ложные. В итоге создавалась иллюзия, что если ты освоишь логику как науку, то ты легче разберешься и с жизненными вопросами. Изучи логику – и ты уже почти у цели своей жизни. Однако изучить нечто как науку – значит доказать другим, что ты освоил это на соответствующем каким-то требованиям уровне. Наука всегда предполагает некий экзамен в конце своего изучения. Психологически это вытекает из того, что она изначально обещает хотя бы открыть истину людям. Из-за наличия двойной парадигмы у каждого ученого истина постоянно смешивается со смыслом жизни. Истина есть всего лишь «естина», действительность, то, что есть. Но зачем знать то, что есть, как не ради свершения своей жизни. И вот создается иллюзия, что найти истину значит найти смысл жизни.
В итоге логик, постоянно доказывая спорящим, что они ошибаются, а сам зная, что истинно, ощущает, что смысла жизни он при этом не раскрыл. Это ведет его к подозрению, что он просто недоучка, что он все еще не освоил логику на достаточном уровне. И если он не бросает в отчаянии эту науку, то он вынужден еще и еще углубляться в нее. В итоге приемы становятся самоцелью и изучаются не потому, что именно они тебе нужны, а потому, что без них наука не будет полноценной. Рождаются все новые и все более странные логические термины и формулы, пишутся трактаты о самых ненужных вещах. Прием оказывается важнее цели и держит в ловушке, привязывая внимание к словам и их построениям, в чем формальная логика оказывается прямой наследницей софистики. Таков во многом путь средневековой схоластики, да и алхимии, пожалуй, тоже.
Показателем искусственности этой дисциплины во все времена были сложность изучения и чрезвычайно быстрое ее забывание, на что жалуются еще создатели «Логики Пор-Рояля».
Что же касается Платона, то, как считают теоретики логической науки, он мало что добавил к находкам Сократа. Он, пожалуй, вывел искусство сократической беседы на уровень Диалектики, то есть философского метода, включающего в себя приемы обобщения и деления, необходимые для «образования истинного понятия, соответствующего идее предмета <…> Но и здесь есть только начатки логической теории. Платон говорит об этих приемах как бы случайно, по поводу того или другого случая: систематически он не анализирует приемов деления и обобщения. Притом логический и метафизический элемент у него еще не отделены друг от друга. Самая диалектика является то как познавательный прием, орган знания, то специально как учение об идеях, этих самобытных объективных сущностях» (Владиславлев, с.3).
Иначе говоря, Платон занят еще совсем другими задачами по сравнению с Аристотелем. К тому же учение об эйдосах осталось явно непонятым логиками, которые усиленно создавали, начиная с Аристотеля, описание собственного логико-схоластического мирка, в котором могло бы существовать сообщество ученых. При этом как-то незаметно, но очень явно забывалось, что логика рождается как способ описания мира, отличный от обычного языка. И не более. Еще одно описание, отвечающее некоторым условиям, в первую очередь, отстраненности исследователя от собственного материала. И это полезно, когда материал – поведенческие образцы обычая и нравов, и опасно, когда материал – сам человек.
Тем не менее, такова, по сути, задача, поставленная и решенная Аристотелем – создать искусственный язык описания мира и человека, своего рода математику человеческого мышления. Осознано это было значительно позже.
Если подходить к Аристотелю с точки зрения явной парадигмы, то он заложил основы того, что сейчас зовется наукой. Если же приглядеться к скрытой парадигме, так и прорывающейся сквозь текст всех его сочинений, то он не был занят ничем другим, кроме доказательства всеми своими сочинениями, что «Платон ему друг, но истина дороже Платона». На мой взгляд, именно цель – доказать, что Платон почти во всем ошибался, а он, Аристотель, превзошел его, и заставила Аристотеля разработать подробнейше одну из софистических дисциплин – искусство спора, доведя его до совершенства и придав ему вид науки о науке – орудия опровержения утверждений противника – «Органон» или формальную логику, давшую начало еще и современной научной критике.
Как бы там ни было, но эта чисто личностная цель, тем не менее, послужила движущей силой и позволила создать действительно сильнейшее орудие исследования истинности высказываний. При этом приемы, разработанные Аристотелем, настолько очевидны, что любое высказывание, не выдерживающее проверки хотя бы одним из них, со всей очевидностью признается ложным. Оно может быть ложным и после прохождения такой проверки, но его неистинность в этом случае уже настолько тонка, что требует особого исследования, чем и занимается наука. Все же, не прошедшее сразу, отбрасывается из рассмотрения не только как ложное, но и как ненаучное. Следовательно, наука начинает работать с материалом только пропустив его через формальную логику Аристотеля. Поэтому науку можно было бы назвать Металогика.
Я вовсе не ради одной только шутки связываю понятия «логика» и «наука» так тесно. Современная наука, разбитая на множество конкретных прикладных дисциплин, забыла об этой связи, а Аристотель и многие другие логики прямо говорили о том, что, создавая логику, творят науку в самой ее первооснове.
Их основной задачей, смогли они это осознать или нет, было уйти от многообразия жизненных явлений, выделить в бушующем потоке частностей всеобщую основу, глядя в которую можно было бы выводить законы и закономерности этой непредсказуемой жизни. «Если наших мозгов не хватает, чтобы охватить все многообразие мира, надо постараться свести его ровно к такому количеству основ или первоэлементов, которое человеческий ум в состоянии схватывать единовременно». Вот так бы я выразил основную задачу науки, начиная с Аристотеля.
Наиболее яркими образцами подобного являются математика и письменность. Создать особый язык науки, который позволил бы описывать любые явления этого мира – это все равно, как для человека магического мышления познать первоимена и тем самым покорить мир себе. Для нас это может означать, что, кроме схоластики, в этот длительный период, как считается, падения и застоя культуры, нам придется исследовать средневековую алхимию, которая как раз и была крайним выражением поиска этого первоязыка природы, и этнографическую магию, дожившую до двадцатого века.
Однако уже Аристотель, не будь он так занят борьбой с Платоном, мог бы сказать слова, которые произнес в конце XVIII века один из французских просветителей Ж.Кондорсэ:
«Может быть, было бы полезно в настоящее время создать письменность, которая, служа единственно для научных целей, выражая только сочетания простых и понятных всем идей, употреблялась бы только для строго логических рассуждений, для точных, обдуманных операций ума, была бы понятна людям всех стран и переводилась бы на все местные наречия, не изменяясь, как последние, при переходе в общее пользование.
Тогда, в силу особой революции, этот самый вид письменности <…> стал бы в руках философии полезным инструментом быстрого распространения просвещения, совершенствования метода наук» (Кондорсэ, с.9–10).
Кондорсэ – один из ярчайших представителей Просвещения. В психологическом смысле, было бы интересно провести сопоставительное исследование утопично-просветительской теории XVIII века и прекрасно разработанной Стругацкими утопической теории космического «прогрессорства», переживающего в их романах зарождение, развитие, расцвет и крах. Как и Просвещение.
Говорить о логике Аристотеля в рамках средневековой схоластики надо подробнее. Сейчас же достаточно отметить, что каждый раз, когда в ней хоть что-то оживало, это происходило через обращение к тому, что изначальная задача логики – дать описание человеческому мышлению.
Соответственно, совершенно неслучайным оказывается и название уже упоминавшегося учебника картезианской Логики Пор-Рояля: «Логика или искусство думать».