«Иногда с помощью находящихся в душе образов или мыслей ум, словно видя глазами, рассуждает и принимает решения о будущем, исходя из настоящего» (431b 5).
Не менее интересной кажется мне и следующая мысль о причинах деятельности:
«И когда мыслящее скажет себе, что там есть нечто доставляющее удовольствие или неудовольствие, оно и здесь начинает избегать или стремиться и вообще становится деятельным.
А не относящиеся ни к какой деятельности истинное и ложное – одного рода с благом и злом. Разница лишь в том, что истинное и ложное берутся безотносительно, благо и зло – по отношению к чему-нибудь» (431b, 5–10).
Так называемый принцип удовольствия для меня есть лишь намек на способность сознания стекать с плотностей знания об окружающем мире. Прочитанный так, он дает возможность понять уподобление истинного и ложного – благу и злу.
Истина и ложь – это определения знания, его качества. Благо же и зло – это обозначения определенных ощущений, точнее, конечно, представлений об определенных ощущениях. То есть того, о чем говорит Аристотель, когда сопоставляет представления и ощущения. Представление о благе и зле – это знание тех ощущений, которые испытаешь, когда столкнешься с носителями блага (добра) или зла.
Соответственно, стекание сознания с плотности знания – это избегание столкновения с жестким, острым, холодным, горячим и тому подобным разрушительным для жизни. Но избегание это может происходить на основе ощущений – это когда ты уже налетел лбом на угол стула или почувствовал рукой, что впереди огонь, или же на основе представлений. Это когда ты глядишь на стул или на огонь, выстраиваешь образ будущей встречи с ним в воображении и избираешь путь, в обход опасности.
Получается, что глядишь-то ты на вещь, но видишь образ опасности, то есть свое знание. И знание это, если попытаться выразить все многообразие опасностей, есть знание о плотности мира.
Почему плотности? Потому что в подавляющем большинстве случаев дети знакомятся с болью, то есть с тем, что живому в мире надо избегать, ударяясь о твердые предметы. Все остальные разрушительные вещи и явления постепенно входят в наше сознание дополнительно к этому. Следовательно, простейшие взаимодействия живого с миром – это взаимодействия с плотностями. Соответственно, и образы знания о том, что надо избегать, закладываются как образы взаимодействия с плотностями.
Следовательно, когда ты глядишь на вещь и создаешь образ будущего действия с нею, видишь ты в своем сознании, как стечь с плотности знания, а не с плотности вещи.
Плотность знания и плотность вещи различаются так же, как представления и ощущения. Они одно и тоже, но в разных мирах – в мире вещей и мире сознания.
Соответственно, в мире вещей, плотность – это ощущения, которые мы воспринимаем как добрые (благие) или злые, если они разрушительны. Благо (добро) – это то, что способствует жизни. Зло – что ее разрушает.
В мире же сознания, то есть образов, вопрос о разрушении образов не стоит. Но зато стоит вопрос о соответствии образов действительности. Если образ соответствует, он истинен, то ты в состоянии избежать столкновений с плотностью знания в представлении и, значит, в состоянии избежать разрушительного столкновения с разрушительным злом в ощущении, то есть в мире вещей, – и это благо! Вот как на мой взгляд соотносятся образы блага и истины у Аристотеля. По крайней мере, я вижу такое психологическое объяснение этому соотношению.
Завершает это свое рассуждение и 7-ю главу Аристотель словами:
«Вообще ум в действии есть то, чтj он мыслит» (431b, 15).
Мне эта мысль кажется самостоятельной и достаточной для того, чтобы ее выделить. Она же на мой взгляд продолжается в следующей главе:
«Теперь, подводя итог сказанному о душе, мы повторим, что некоторым образом душа есть все сущее. В самом деле, все сущее – это либо воспринимаемое чувствами, либо постигаемое умом, знание же есть в некотором смысле то, чтj познается, а ощущение – то, чтj ощущается. Но в каком смысле – это надо выяснить» (431b, 20).
Другими словами – душа – это Образ мира, состоящий из образов всего, что воспринято или создано умом на основе воспринятого. Вот в таком смысле это соответствует моему узнаванию.
И Аристотель почти так и объясняет эти свои слова:
«Итак, знание и ощущение разделяются по предметам:
знание и ощущение в возможности относятся к предметам в возможности, знание и ощущение в действительности – к предметам в действительности. Способность ощущения и познавательная способность души в возможности тождественны этим предметам, первая – тому, что ощущается, вторая – тому, что познается. Душа необходимо должна быть либо этими предметами, либо их формами; однако самими предметами она быть не может: ведь в душе содержатся не камень, а форма его.<…>
Так как помимо чувственно воспринимаемых величин нет, как полагают, ни одного предмета, который бы существовал отдельно, то постигаемое умом имеется в чувственно воспринимаемых формах: [сюда относится] и так называемое отвлеченное, и все свойства и состояния ощущаемого. И поэтому существо, не имеющее ощущений, ничему не научится и ничего не поймет.
Когда созерцают умом, необходимо, чтобы в то же время созерцали в представлениях: ведь представления – это как бы предметы ощущения только без материи» (431b 25–432а 10).
Временами Аристотель может говорить и так, что невольно понимаешь, почему он стал великим философом.
В 10-й главе третьей книги Аристотель говорит о душе животных, точнее, о двух ее способностях – к различению и к движению.
В отношении движения он приводит очень интересное рассуждение о том, что побуждает к движению и действию.
«Даже когда ум предписывает, а размышления подсказывают чего-то избегать или добиваться, не побуждаются этим к действию, а поступают согласно желанию, как, например, невоздержанный человек. И вообще мы видим, что сведущий во врачебном искусстве не обязательно лечит, что показывает, что не знание, а другая сила вызывает действие, согласно знанию. Но и стремление не есть решающее в этом движении. Ведь владеющие собой люди, хотя и имеют стремление и желание, не делают того, к чему у них есть стремление, а сообразуются со своим умом» (433а–5).
На этом он заканчивает главу, а следующую начинает со слов:
«Движут, видимо, по крайней мере, две способности – стремление и ум» (433а 10).
«Таким образом, и то и другое – ум и стремление – побуждает к пространственному движению, а именно ум, размышляющий о цели, т. е. направленный на деятельность» (433а 10–15).
Тут Аристотель подходит к своей теории целеустроения, которую философия называет телеологией. Суть ее, как кажется, можно выразить одной фразой: «движет предмет стремления» (433а 20), «он есть либо [действительное] благо, либо благо кажущееся» (433а 25–30).
Но Аристотель есть Аристотель, как только он в чем-то не уверен, он теряет ясность и начинает давать взаимоисключающие определения. Заявив несколько раз, что «движущее одно» – не ум и не стремление, а «предмет стремления», он вдруг также определенно заявляет:
«Итак, очевидно, что движет та способность души, которая называется стремлением» (433а 30).
А затем у него проскальзывает намек на решение, в котором он, по-моему, запутывается или запутывает меня:
«А так как бывают противоположные друг другу стремления, а это случается, когда разум противостоит желаниям, происходит же это у тех, кто обладает чувством времени (ведь ум велит воздерживаться ввиду будущего, желания же побуждают к осуществлению тотчас же, ибо удовольствие, получаемое сразу же, кажется и безусловным удовольствием, и безусловным благом оттого, что не принимают во внимание будущее), то по виду движущее едино – это способность стремления как таковая (первое же из всего движущего – предмет стремления: ведь он-то и движет, будучи неподвижным, в силу того, что его мыслят или воображают), по числу же движущих много» (433b 5–10).
Я даже не хочу разбирать этот кусок, хотя ощущаю, что Аристотель что-то видит. Для меня важно замеченное им противопоставление желаний и разума (ума), взвешивающего цену их исполнения в сравнении с ценой возможных потерь. И все это – путем построения образов возможного будущего.
Ясно, что возможные потери – это потери в возможности удовлетворить другие желания, которые были отсрочены. И взвешивание – это взвешивание желаний – чего тебе больше хочется.
С точки зрения прикладной психологии это прямо подводит к понятию сдержанности (сдержанных желаний), а оно – основа всего человеческого поведения, воспитания, правил, законов и культуры.
Следующее затем рассуждение о движении у низших животных, Аристотель неожиданно для меня заканчивает словами:
«Что же касается познавательной способности, то она не приводится в движение, а пребывает в покое» (434а 15).
Само по себе оно кажется мне интересным.
Заканчивает Аристотель свой трактат «О душе» двумя главами, в которых повторяет сказанное ранее о растительной и животной частях души.
Разумную или мыслящую часть он опускает, из чего можно сделать вывод, что своим достижением он считает именно физио-психологию.
Остальное же, созданное Сократом и Платоном, как-то существенно опровергнуть или улучить ему не удалось, поэтому он его просто исключает из выводов собственного сочинения.
И это очень важно, потому что очень четко разделяет и для нас предметы двух психологий.
Глава 3После Аристотеля
Из всего созданного Аристотелем больше всего повезло логике. Его «Физика» и «Метафизика» были утеряны и забыты еще в раннем средневековье и снова вернулись в Европу только к XIII веку через арабов, которые получили их от византийцев.
Логические же сочинения, хоть и не в полном объеме, жили в Европе все средневековье. Случилось это благодаря неоплатонику Порфирию (233–304), Марициану Капелле (V век) и Боэцию (470–570). В основном все-таки Боэцию.