Вот такую характеристику дает Коул Декарту. Однако ограничиться ею было бы несправедливо, если мы ставим Декарта следующей за Платоном и Аристотелем вехой на пути развития парадигмы, а расстояние до предыдущей чуть не две тысячи лет. Да и с точки зрения понимания судеб европейской науки и всего современного миросозерцания значение Декарта слишком велико, чтобы не уделить ему достаточно внимания.
Рене Декарт (1596–1650). Всю свою жизнь он следовал девизу, который записал в своем дневнике на латыни: «Выступаю в маске».
Мераб Мамардашвили говорил об этом в своих «Картезианских размышлениях»: «Да Декарт и жил так. Среди его записей, в другом месте, мы можем прочитать, что хорошо прожил тот, кто хорошо скрывался» (Мамардашвили, с.8–9).
Биографы Декарта рассказывают, что он был достаточно состоятельным человеком, чтобы не думать о добывании средств к существованию и целиком посвятить себя науке и философии. Чего у него не хватало, так это свободы. Родившись в самом конце шестнадцатого века, он еще застал вовсю идущие процессы инквизиции над инакомыслием. Кстати, именно его философия во многом способствовала созданию общественного мнения, которое воспрепятствовало этим процессам.
В 8 лет Декарт был отдан в школу. Мне думается, что именно школа сделала из него то, что мы знаем под именем Декарта. Это была иезуитская коллегия в городе Ла-Флеш. Заслугой иезуитов, как считается, «было то, что они сделали среднее образование бесплатным и общедоступным. <…> Иезуиты не делали также изъятий для “детей лакеев и кухарок”; будущий “комедиант” Мольер сидел у них за одной партой с принцем крови Конти и пользовался одинаковым с ним вниманием со стороны учителей.<…> Тем не менее программа школы была неудовлетворительна. В основу преподавания были положены классические языки, латинский и греческий <…>. Целью преподавания ставилось научить учеников свободно говорить и писать на латыни – тогда международном научном языке. (Кстати, и переход науки на национальные языки – заслуга Декарта, который одним из первых стал публиковать свои работы и на французском – А. Ш.). <…> Арифметика в низших классах, по предписанию устава, должна была преподаваться шутя, между делом, но в течение восьми лет проходился полный курс математики. Прочие предметы сваливались в одну кучу под общим наименованием “эрудиция”. “Эрудиция” представляла курьезную смесь обрывков из самых разнородных областей ведения; в нее входили: “рассказы из истории, нравы различных народов, иероглифы, эмблемы, эпиграммы, эпитафии, кое-что о римском и афинском сенате, о военном деле у греков и римлян, о сивиллах, о триумфе, о садоводстве, пифагорейские символы, пословицы и сравнения, любопытные истории, изречения оракула и другое в том же роде”… “Эрудиции” иезуитская школа с полной откровенностью ставила вполне определенные задачи. Не давая сколько-нибудь солидных знаний, она должна была дать знания показные, при помощи которых можно было придать научный облик светскому разговору, щегольнуть ученостью в проповеди» (Паперн, с.8–9).
Мне думается, эти биографические подробности объяснят нам многое в характере Декарта, в частности, его пренебрежение к имеющимся наукам, нежелание следовать за кем-либо и отсутствие почтения к любым научным авторитетам.
«Достигнутые уже научные успехи не стали еще общепризнанными истинами, и к важнейшему научному приобретению эпохи – учению Коперника – даже такие выдающиеся умы, как Бэкон, относились с насмешкой. В школе царила схоластика. Давно уже переставшая соответствовать умственному уровню эпохи, она доживала последние дни. Разлад между жизнью и школой, отставшей от нее на несколько столетий, никогда не проходит безнаказанно: преподавание становится формальным и утрачивает способность влиять на умы. Те самые положения, которые некогда Абеляр с воодушевлением развивал перед тысячами учеников, стекавшихся к нему из всех стран не ради карьеры, не ради связанных с дипломом чинов и теплых местечек, а потому что в кажущихся нам теперь смешными “здешностях” и “всегдашностях” они искали и – находили ответ на мучившие их вопросы, эти самые положения теперь равнодушно излагались плохо верившими в них людьми, излагались потому, что того требовала программа. В школе создавалась атмосфера апатии, равнодушия и неудовлетворенности» (Паперн, с.11).
Вот этот образ, который создает биограф Декарта, образ мира, захваченного поиском истины, поиском ответов, чрезвычайно нужен для того, чтобы понять, что же такое Декарт и почему именно он стал творцом новой философии, почему именно с ним связывается мировоззрение Нового времени.
Я хочу, чтобы ощущалось, что Декарт ни в чем не был совершенен, он был слабым, трусливым и болезненно самовлюбленным человеком. Он всю последующую жизнь прятался от воображаемых опасностей, и в первую очередь, от церкви и иезуитов. Ради этого он поступает на военную службу, но пользуется мундиром лишь как своего рода пропуском в другие страны, где и отсиживается во время всех кампаний на зимних квартирах, предаваясь своим изысканиям. На многие годы он скрывается в Голландии и даже не дает своего адреса никому, кроме одного друга, через которого и ведет всю свою переписку. Он страстно хочет славы, изо всех сил старается быть замеченным царственными особами и жутко ревнует всех остальных ученых. Он во всем должен быть первым, ради чего готов пойти на приписывание себе тех открытий, которые уже были сделаны до него. Метод, разработанный им, который с полным правом можно назвать научным, на самом деле им самим так и не соблюдался по многим важным пунктам. Галилей действительно использовал этот метод в полной чистоте до Декарта, как и Ньютон после него.
И тем не менее, мы живем в эпоху, которая выросла из картезианства, и именно Декарт стоит у истоков Нового времени и современной науки.
Попробуем понять это.
Принято считать, что в основном метод Декарта изложен им в «Рассуждении о методе, чтобы верно направлять свой разум и отыскивать истину в науках» (1637). На самом деле этого сочинения недостаточно просто потому, что доверять Декарту нельзя. То, что он заявляет, часто никак не соотносится с тем, как он поступает. Следовательно, метод его надо изучать как раз помимо явно заявленного. Тем не менее, начать можно и с «Рассуждения». Декарт начинает это свое сочинение словами о разуме или здравомыслии: «…способность правильно рассуждать и отличать истину от заблуждения – что собственно и составляет, как принято выражаться, здравомыслие, или разум (raison) – от природы одинакова у всех людей», – делает он исходное предположение, но: «…недостаточно просто иметь хороший ум (ecprit), но главное – это хорошо применять его. Самая великая душа способна как к величайшим порокам, так и к величайшим добродетелям» (Декарт, Сочинения, т.1, с. 250–251).
Уже в этих первых словах можно обнаружить присутствие скрытой парадигмы. Даже эти предварительные рассуждения Декарта показывают, что он исходит в своих построениях из бытовых психологических понятий о Разуме, воздвигая на них целое здание науки. Возможно множество вопросов к этому определению разума: что такое «способность правильно рассуждать»? Что такое способность отличать истину от заблуждения? Исчерпываются ли качества разума этими двумя чертами? Вот первые вопросы, которые возникают, так сказать, по существу, то есть внутри собственно разумной части определения. Но мы можем выйти за нее и задаться вопросами о том, что такое «правильно», что такое «хорошо» и что такое «порок», и тогда мы со всей очевидностью переходим из естественнонаучной парадигмы исследования в культурно-историческое исследование эпохи и соответствующего ей бытового мышления Декарта.
Точно так же допустимо было бы применить к этому рассуждению его собственные методические правила. Например, правило № VIII из другого его сочинения – «Правил для руководства ума»: «Если в ряде вещей, подлежащих изучению, встретится какая-либо вещь, которую наш разум не в состоянии достаточно хорошо рассмотреть, тут необходимо остановиться и не изучать другие вещи, следующие за ней, а воздержаться от ненужного труда» (Декарт, Сочинения, т.1, с.100).
Но все эти вопросы возможны только после того, как мы поймем, что перед нами, очевидно, одна из самых первых попыток дать определение Разума, по крайней мере в Новое время. Даже если подобные попытки и делались ранее, то они не вели к созданию жизнеспособного способа познания действительности.
Через двести лет Василий Розанов даст такое определение разума и науки: «Так как деятельность разума неизменно направляется к пониманию и в нем же одном состоит как процесс; и далее – так как это понимание, не будучи промежуточно, но конечно в его (разума) деятельности, естественно стремится стать неподвижным, то правильным и полным определением науки будет следующее: она есть неизменное понимание неизменно существующего, в стремлении и в способности образовать которое раскрывается природа человеческого разума» (Розанов, 1886, с.1–2).
Неважно, насколько Розанов ближе к истинному определению того, что есть разум. Уже присутствующая в его определении невнятность, не позволяющая создать однозначный образ «разума», который он определяет, говорит о том, что это определение еще далеко не последнее. Важно другое – в этом определении ощущается влияние заговорившей о процессах психологии конца прошлого века. Если основной вопрос Декарта, как его видит великолепный знаток картезианства Куно Фишер, это: «Как из мышления выходит з н а н и е?» (Фишер, 1906, с.287), то определение Розанова, это уже некая попытка ответить на этот вопрос.
Но тогда встает другой вопрос: а что ощущается источником определения Декарта? Из какой среды оно вышло, с его попыткой определять разум через способность рассуждать? Когда я вчитываюсь в него, мне видится Платон с его исследующим рассуждения Сократом.
Можно ли говорить о Декарте как о последователе платонизма? Только не исходя из фактов его биографии! Если почитать его собственные высказывания о Платоне, то никакой связи между двумя философскими системами нет даже и близко. Декарт сделал все, чтобы никогда не могли сказать, что у него были предшественники. Однажды в Голландии, когда заехавший к нему гость попросил разрешения посмотреть его библиотеку, Декарт показал ему анатомируемого им теленка со словами: «Вот моя библиотека!» И хвастался этим впоследствии.