История культурно-исторической парадигмы
Введение
За последние годы в России произошли не только политические и экономические перемены. На мой взгляд, и в науке, по крайней мере, гуманитарной, происходят важные изменения. Очевидно, рождается новая научная парадигма, которая не просто критикует прежнюю, советскую науку, но закладывает действительные основы новой науки.
За всем, конечно, не уследишь, но из того, что мне особенно близко и соответствует теме моего исследования, назову «Историческую этнологию» Светланы Лурье и «Историческую психологию» В.Шкуратова. Я читал первые варианты этих книг, а потом несколько лет к ним не прикасался. Сейчас, уже написав почти все, что хотел, я их перечитал. Точнее, прочитал новые издания – переработанные и качественно изменившиеся. И был поражен, как же велик этот мир!.. И как велик этот узел, соединяющий историю, психологию, этнографию и культуру.
Конечно, многие имена и подходы к истории и психологии, которые я, вслед за Майклом Коулом, намерен представить, чтобы показать историю культурно-исторической психологии, встречаются и у этих исследователей. Но в целом – это такие разные и так мало перекрывающие, хоть и дополняющие друг друга, науки!
«Наука о человеке – река, заваленная массой обломков, – пишет о своем предмете В.Шкуратов. – По ней можно путешествовать пешком, перепрыгивая с обломка на обломок, с камня на камень. Кто же пытается плыть – рискует пробить дно своей лодки. Сейчас русло прочистилось большим историческим паводком, струи наук сближаются в изучении психологии общественно-исторических изменений, но остается много стереотипов менее текучих времен» (Шкуратов, с.14).
Это прекрасные книги, написанные хорошим языком и с утонченным научным тактом. После них я почувствовал, что мчусь по реке науки о человеке в очень утлой лодчонке, дно которой обязательно будет пробито…… и неоднократно. Писать неуязвимо надо учиться, и учиться долго, может быть, даже так долго, что так ничего и не напишешь.
Когда я читаю у Лурье: «В сказке замечательного английского писателя Клайва Льюиса о стране Нарнии, где живут говорящие звери, гномы, великаны, барсук по имени Боровик утверждает: “Мы, звери, не меняемся”. Сказочные говорящие звери из поколения в поколение помнят что-то самое важное, свою сущность. А мы, люди?» (Лурье, 1994, с.5), – я ощущаю горечь. А потом ту же горечь я обнаруживаю в словах Шкуратова о «науке психической жизни человека»:
«Хотя такая психология признает, что человек историчен, но дальше изучения социальных детерминант поведения и дезадаптирующих влияний общественного кризиса на индивидов не идет. Ее мало интересует, какой нынче век на дворе и чем он отличается от прошлого и позапрошлого. Главное – “упаковать” исторические волнения индивида в синдромы, факторы, комплексы, доступные стандартным изменениям и воздействиям. Что же касается слов о единой субстанции истории и психики, то они воспринимаются как романтическое преувеличение: ясно, что единичный человек и человечество – сущности разного масштаба, и постулировать их единство – еще не значит изучать таковое. Человек в истории – тема скорее для философии, чем для опытной науки.
Воздадим должное исследовательской и практической психологии. Век с лишним упорной охоты на бабочку Психеи не прошел даром. Летучую охватили естественнонаучным экспериментом, статистическими выкладками, клинической интерпретацией. Поднимаясь от сенсорики к личности, вытянули в регулярные повторяемости, однотипные с природными. Теоретическая психология построила модели, в которых связи заданных элементов принимаются неизменными, а исторические события – флуктуациями или погрешностями системы. Практическая – обзавелась методами погашения конфликтов индивида в стереотипных обстоятельствах городской среды…» (Шкуратов, с.30). Или: «Парадокс научной психологии в том, что чем более она приближается к научности, тем менее она – о человеке» (Там же, с.45).
Я ощущаю эту горечь и чувствую: плыть все-таки надо! Как умею, даже если умею плохо.
И еще одно ощущение пришло ко мне после прочтения этих книг – все основы того, что я хотел сказать, изложены в них. Сказанное мною – дополнительно. Может быть, даже сами авторы этих книг не посчитают мою работу продолжением своей, но это никак не мешает мне считать их работы основанием, от которого я исходил. Научным основанием, по сравнению с которым моя работа – бельсайнтистика. Так Шкуратов обозначил научную беллетристику, писание о науке. И это тем более выгодно для меня, что снимает необходимость говорить о предмете со всей необходимой для академического исследования полнотой. Полнота уже обеспечена, и академичность тоже. По крайней мере, мне есть к чему отослать желающих.
Меня это вполне устраивает. Я могу ограничиться лишь рядом произвольных очерков на темы культурно-исторической психологии и остановиться на рубеже двадцатого века, который требует отдельной работы и к тому же хорошо описан. Уже имеющиеся работы позволяют мне ни в чем не отвлекаться от моих личных целей, и я очень за это благодарен.
Но! Но есть и но……
Риккерт писал о методе науки:
«Если <……> кроме естественнонаучного метода должен еще существовать другой, принципиально отличный от него, способ образования понятий, то <.…..> его нельзя основывать на особенностях духовной или психической жизни. Только та логика может надеяться прийти к пониманию существующих наук, которая, спокойно предоставляя психическую жизнь генерализирующему (то есть обобщающему – А. Ш.) естествознанию, в то же время решительно ставит вопрос, не имеется ли, кроме основного для естественнонаучного метода принципа генерализирования, еще иная, принципиально отличная от него формальная точка зрения, которая совершенно другим образом отделяла бы существенное от несущественного. И тот, кто старается проверять свои логические теории наблюдением над действительно существующими науками, не сможет, как мне кажется, не заметить прежде всего просто факта существования в формальном отношении иного научного метода. Если факт этот не умещается в традиционную логику, то тем хуже для логики.
Есть науки, целью которых является не установление естественных законов и даже вообще не образование общих понятий; это исторические науки в самом широком смысле этого слова. Они хотят излагать действительность, которая никогда не бывает общей, но всегда индивидуальной, с точки зрения ее индивидуальности; и поскольку речь идет о последней, естественнонаучное понятие оказывается бессильным, так как значение его основывается именно на исключении им всего индивидуального как несущественного. Историки скажут об общем вместе с Гете: “Мы пользуемся им, но мы не любим его, мы любим только индивидуальное”, и это индивидуальное, во всяком случае поскольку подлежащий исследованию объект интересует нас как целое, они захотят также изобразить научно. Поэтому для логики, желающей не поучать, но понимать науки, ложность мнения Аристотеля, к которому примыкают почти вся современная логика и даже некоторые историки и в соответствии с которым особенное и индивидуальное не может быть введено в научное понятие, не подлежит никакому сомнению. Мы не будем пока входить в рассмотрение того, каким образом историческая наука изображает эти особенность и индивидуальность действительности, которые она исследует. То, что она видит в этом свою задачу, не должно быть отрицаемо, и из этой задачи следует исходить при изложении ее формальной сущности. Ибо все понятия о науках суть понятия задач, и логически понять науки возможно, лишь проникнув в цель, которую они себе ставят, а отсюда – в логическую структуру их метода. Метод есть путь, ведущий к цели» (Риккерт, с.73–74).
Метод есть путь, ведущий к цели. И понять науку можно лишь проникнув в цель, которую она себе ставит. При этом наука есть инструмент для решения определенных задач, наличие которых и определяет цель науки.
При всей своей немецкой занудности Риккерт мне нравится, я его понимаю. Он горит, он живет, и я вижу, что он полон желанием… Он хочет вернуть «науке о душе без души» человека с его индивидуальностью, то есть личностными особенностями и способностями. По сути, он хочет вернуть доверие к свидетельствам, которые мы делаем на суде, который вершит научная психология над человеком, да еще и не дав ему права голоса в свою защиту.
Шкуратов, рассказывая о взаимодействии истории и психологии, пишет о том, что в конце прошлого – начале нашего века происходила дискуссия по поводу психологии среди наук о духе. «Этой науке “о душе без души” противопоставлялась история», и противопоставлялась, в первую очередь, Риккертом. Вот что пишет о нем Шкуратов:
«Риккерт предлагал разделить науки не по объекту, а по методу. Метод гуманитарных наук – идиографический (индивидуализирующий). В сущности, описания историка принадлежат не столько науке, сколько искусству. Естествознание же пользуется генерализирующим методом и любую индивидуальность подводит под общую закономерность.<…>
В советской философской литературе методологическая дискуссия начала века представлялась сражением идеализма и материализма. Впрочем, и тогда было легко понять, что ее значение выходит за пределы разногласий двух идеологических лагерей. Риккерт, его единомышленники и оппоненты формулировали очень важные для наших дней темы: о границах науки, о соотношении искусства и науки, науки и морали, о ценностном постижении мира, о месте образа в познании, о совместимости художественной индивидуализации с исследованием естественнонаучного типа. Разумеется, указанные эпистемологические проблемы появились много ранее конца XIX века. Однако к началу текущего столетия можно было подвести итоги развития познания в Новое время, в частности, сопоставить два представления о науке, принятые в европейской цивилизации» (Шкуратов, с.60–62).
Читая это, я вдруг понял, что плохо понимаю Шкуратова. И не только в этом месте. Вспоминая всю его книгу, пытаясь увидеть ее целиком, я испытываю то же самое ощущение – местами я словно бы п