Кстати, один из моих цензоров не удержался и воскликнул по поводу этого места: «За выражения типа “столуются за кормушкой” – побьют. Побьют сильно и основательно. Между прочим, обоснованно, так как с крахом советского строя наука – давно не кормушка для подавляющего большинства. Хорошо живут очень-очень малые ученые, к тому же откровенно холуйствующие – перед Соросом ли, перед «демократическим» режимом ли. Остальные – нищие идеалисты».
Как видите – действительно опасно, потому что просто побьют. Побьют, потому что по представлениям ученых, а это писал психолог, разбирающийся в социальной психологии, держаться за место в сообществе вовсе не значит держаться за место за неким столом, где места раздаются по достоинству. И получать оценку по достоинству для «ученых-идеалистов» означает, как вдруг выясняется, получать деньги. Раз денег ученым платят мало, значит, они – идеалисты. Они занимаются наукой ради идеи. Но ведь я об этом и говорю. И идей этих две: или истина, или достоинство. И если моя работа – не просто нападки на ученых, то я должен попытаться повторить еще раз все то же самое: я не говорю, что ученые – плохие люди. Не обижайтесь зря, сначала попытайтесь понять. Я говорю о том, что ученый либо делает науку, как поиск истины, это его цель, и тогда это один разговор. Либо он имеет целью занять место в научном сообществе. И тогда это совсем другой разговор, и к исследованию его научного пути должна применяться совсем другая психологическая дисциплина, которую я считаю возможным называть психологией сообществ.
Все ученые время от времени переходят от одного вида мышления к другому, поэтому каждому знакома и охота за истиной, и охота за местами и оценкой научного сообщества. Поэтому, если снять красные очки, сквозь которые на меня можно смотреть только как смотрит бык на дразнящую его жертву, и поглядеть в себя, то большая часть сказанного мною может быть узнана в собственных переживаниях. А многое всплывет при встречах с коллегами. И в том числе всплывет вопрос: если мне почти ничего не платят, если я нищий ученый, так почему я все еще в науке? Что меня удерживает? Желание постигать истину? Делать открытия? Но если для этого нужно финансирование, кто-то типа Сороса его тебе предлагает, а ты не идешь, значит, есть нечто еще, что тебя удерживает? И это нечто – или верность своему сообществу, или неверие в свои творческие силы. И даже если этим сообществом является Россия, это никак не изменяет моих выводов: ученый, отказывающийся искать истину за деньги, которые ему не нравятся, предпочитает истине нечто иное.
Значит, это «иное» стоит того. А раз появилось выражение «стоит», значит, за все заплачено. Достоинство человека определяется местом, которое он занимает за княжеским столом. Но любой стол – это, в первую очередь, кормушка, потому что за ним пируют. Во главе любого сообщества сидит князь и распределяет места по ценности людей, которых хочет привлечь к себе на службу. И тем определяет и их достоинство, и их цену. Делать вид, что не видит этой формы оплаты своего труда, может кто угодно, но когда это делает социальный психолог, он либо лжет, либо осознанно воюет от лица своего сообщества. А в войне сообществ, как в войнах богов, все приемы хороши…
Итак, возвращаюсь к Гердеру. По сути, в своей работе он ставит перед культурно-исторической психологией задачу дать полноценное определение понятий «материальное» и «нематериальное», но не так, как это делает нейропсихология, к примеру, а исходя из того, что понимала под этими словами культура разных эпох и народов. Иными словами, дать описание бытовому, обычному пониманию этих понятий, чтобы, сняв его, освободить место для настоящего исследования. К тому же, лично мой опыт прикладного психолога и многолетние экспедиционные сборы показывают, что официальной академической наукой исключено из рассмотрения чрезвычайно обширное поле явлений, которые подпадают под это гердеровское «взаимоперетекание материального и нематериального». И даже если это его предположение неверно, в культуре оно живет независимо от него и, безусловно, составляет очень значительную часть человеческого мышления, которая должна быть описана и определена точнейшим образом.
Кстати, именно по поводу этого вопроса возникает необходимость изучить связь идей Гердера с платонизмом, на которую он сам откровенно указывает в работе «О переселении душ» (1772). Собственно говоря, он не столько следует в ней Платону, сколько разворачивает образ последовательного развития от низших ступеней к высшим. Этот же образ и ляжет в основу всего его огромного труда «Идеи к философии истории человечества». С одной стороны, Гердер заявляет в этом труде о том, что все можно объяснить естественными законами природы, а с другой, постоянно говорит о бессмертии души. Это почему-то очень раздражало советских исследователей его творчества. Гулыга, которому Гердер, как мне кажется, очень нравился, пытался оправдать это «противоречие» временем и условиями, в которых жил Гердер, которые «могли вынуждать его прибегать к тому, что принято называть “философской дипломатией”» (Гулыга, 1977, с.621). Вопрос о том, почему «подлинно-материалистическая» наука не имеет права рассматривать предположение о бессмертии души или даже о ее наличии, мы уже разбирали. А вот вопрос о том, а не страшно ли самим «материалистам» помирать и не хочется ли им жить даже после смерти, хотя бы в нетелесном состоянии, я отнесу к разделу прикладной культурно-исторической психологии, хотя бы потому, что страх перед смертью является одной из основ человеческого мышления.
Тут я вынужден сделать еще одно отступление, потому что к этому рассуждению было сделано, на мой взгляд, принципиальное замечание:
«Реплика-вопрос: “А не страшно ли материалистам умирать?” – на самом деле непродуктивна и оборачивается против автора КИ-психологии, поскольку ряд материалистов именно страхом смерти объясняют веру в богов. Связка эта идет не от Маркса-Энгельса, а от Фрейда, как ни странно. Именно этот венский еврей связал идеализм и веру в Бога».
Почему для меня это замечание принципиально? Я уже несколько раз показывал, что мои цензоры от науки читали все исходные условия, которыми я определял свою задачу, словно бы вслепую, каким-то образом не воспринимая ничего, что не укладывается в привычные и узнаваемые ими образцы того, что может ставить перед собой психологическое исследование. Особенно ярко это заметно на примере языка. Я заявляю одним из условий этого исследования – попробовать проверить, можно ли писать книгу о психологии таким языком, чтобы было понятно не только психологу, но и любому интересующемуся ею человеку. Мне ни разу не сказали, работает это или не работает, если работает, то как и где, если не работает, то можно ли улучшить. Более того, ни в одном из замечаний просто даже нет намека на то, что такое исследование принято научным сообществом как возможное.
Язык науки неприкосновенен, попытке делать науку обычным языком – молчание, как Герострату!
То же самое происходит и с моим предложением возродить так называемый интроспективный подход в психологии. Иначе говоря, вернуть науке о душе человечность через возвращение искусства самонаблюдения. Я постоянно предлагаю крошечные эксперименты на самоосознавание. Время от времени я их не называю, но надеюсь, что уже договорился с читателями о том, что они не критикуют меня от имени каких-то авторитетов, которые в таком-то году, в такой-то работе сказали об этом то-то, а потом пересмотрели это тогда-то.
Я говорю: А вот вопрос о том, а не страшно ли самим «материалистам» помирать и не хочется ли им жить даже после смерти, хотя бы в нетелесном состоянии, я отнесу к разделу прикладной культурно-исторической психологии, хотя бы потому, что страх перед смертью является одной из основ человеческого мышления.
И тем задаю вопрос: А для тебя это работает? Тебе, читающему эти строки, хочется верить в материализм или в то, что после жизни, возможно, еще что-то будет? И ты не исчезнешь?
Если человек хоть на миг попробует после такого вопроса быть искренним, он никогда не будет вспоминать подходящую к случаю цитату. Он станет психологом прямо сейчас и сходу поставит над собой КИ-психологический эксперимент, просто попытавшись заглянуть в себя.
Когда я намеревался дать начальное описание психологии сообществ, я даже не предполагал, насколько оно будет начальным. Вот этот вот механизм искусственной слепоты и глухоты членов сообществ ко всему, что не соответствует узнаваемым ими образцам, тоже должен быть описан. Но для этого надо проделать неслабое исследование, судя по тому, что я наблюдаю.
Итак, еще раз возвращаясь к Гердеру, образ развивающейся природы вполне можно посчитать одним из первых описаний предмета культурно-исторической психологии. Вот его краткое изложение Гулыгой:
«Мир встает перед Гердером в виде единого, непрерывно развивающегося целого, закономерно проходящего вполне определенные необходимые ступени. О том, как Гердер представлял себе эти ступени, говорит следующий черновой набросок: “1. Организация материи – теплота, огонь, свет, воздух, вода, земля, пыль, вселенная, электрические и магнитные силы. 2. Организация Земли по законам движения, всевозможное притяжение и отталкивание.3.Организация неживых вещей – камни, соли.4.Организация растений – корень, лист, цветок, силы. 5. Животные: тела, чувства. 6. Люди – рассудок, разум.7.Мировая душа: все”.
Для Гердера эта схема означала не застывшую “лестницу существ”, созданных богом, а непрерывно совершенствующуюся “цепь развития”. В этом плане следует понимать и загадочную “мировую душу”, венчающую, по мысли Гердера, общее развитие. Коль скоро развитие беспредельно, то надо задуматься над тем, во что выльется совершенствование человеческих форм. На Земле человек – предел развития, дальнейшее развитие соображение Гердера переносит в…сверхчувственный мир» (Гулыга, 1977, с.623–624).
Посмотрите на это многоточие перед словами о сверхчувственном мире. Что за ним читается? Самое малое – снисходительная усмешка. Отбросим в сторону усмешки «больших и взрослых дяденек, которые знают, как жить правильно», а вместе с ними отбросим и желание подчиниться, которое непроизвольно возникает, когда мы сталкиваемся с такими усмешками. Попробуем взглянуть на это с прикладной точки зрения и увидим, что это орудие управления мышлением. Причем орудие настолько привычное, настолько обычное, что мы сразу можем определить его как механизм, принадлежащий обычному (традиционному) мышлению.