Обычное мышление имеет целью заставить ребенка вести себя «правильно». Оно передается от «дяденек и тетенек», то есть взрослых, ребенку и становится и его мышлением. Но что значит «правильно»? Если мы приглядимся к сути воспитания ребенка в обычном обществе, то есть родителями и старшими, то оно в основном сводится к тому, что ребенка так или иначе наказывают за все, что делает старших уязвимыми. Иначе говоря, вести себя правильно – это значит не делать ничего такого, из-за чего родителям придется беспокоиться. А из-за чего они беспокоятся? Из-за того, что ты своей глупостью портишь им ту жизнь, которую они наладили. Значит, учить ребенка уму-разуму – это учить его не портить уже налаженную жизнь. И опять же, если приглядеться, то эта жизнь протекает в некоем мирке, который создан за долгую жизнь, а ребенок, пока он неуправляем, постоянно хочет этот мир разломать. Он разрушитель. Он стихийное бедствие! Воспитание – это «обретение», а точнее, передача «культуры», что означает – знаний о том, как не разрушать мир, в который тебя впустили.
Что делает Гулыга, «посмеиваясь» над Гердером? Да до Гердера ему тут и дела нет. Эта усмешка предназначена для нас. Это очень тонкая усмешка, всего лишь отточие…… не для всякого. Грубый человек попытался бы издеваться над мыслями Гердера, как какой-нибудь Емельян Ярославский. Тем не менее, воздействие передано. Свои узнали в нем знак свойства. А те, кто хочет войти в сообщество, представляемое Гулыгой, увидели врата и стража, поставленного не пропускать чужого в наш мир! Чужой, как и ребенок, очень разрушителен вначале. В этом они близки: ребенок – чужой в мире людей, пока не воспримет культуру, чужой, новичок – ребенок в науке и любом деле, независимо от силы ума. Культурки еще не хватает! И вот, увидев стража-усмешку у входа в сообщество философов-материалистов, жаждущий войти воспринимает усмешку как знак свойства и повторяет ее, чтобы показать, что он свой, что он не разрушит этот мирок и хочет в нем жить. И он принят. Но!
Но теперь мысль о возможности научной проверки гипотезы существования «сверхчувственного мира» всегда будет вызывать у него, как и у всех членов этого сообщества, лишь ту самую знаковую усмешку. Более того, он даже не сможет из-за нее заметить, что Гулыга подменил термином «сверхчувственный мир» то, что действительно говорил Гердер. Гердер не говорит о сверхчувственном, то есть недоступном чувствам мире. Он говорит о мире, в котором ему неясно, в чем заключается различие между материальным и нематериальном. Где есть надежда, что эта грань искусственно придумана и закреплена в обычном мышлении условностями, а значит возможно, что существуют иные способности восприятия, кроме исследуемых психологией органов чувств. Это вытекает из предположения, что душа продолжает посмертное существование, а значит, и имеет способности для восприятия того посмертного мира. Но раз она их имеет, значит, они присутствуют у человека и до смерти. И обнаружение их будет если и не доказательством существования души, то, по крайней мере, разрушением понятия «сверхчувственный мир», которое ограничено бытовым в рамках науки пониманием того, что есть наши «чувства».
И поскольку вера в существование иных способностей восприятия является очень сильной в известных мне культурах, а к тому же подтверждается и изрядным количеством плохо объясняемых психологией фактов (чаще всего от них отмахиваются словами: суггестия, гипноз), то есть смысл исследовать эту составную часть нашего мышления средствами культурно-исторической психологии. По крайней мере, без изучения психологической механики этой части мышления не обойтись при исследовании и объяснении мифологического мышления, которое стало последнее время темой огромного количества изысканий.
И последнее приобретение, которое, на мой взгляд, культурно-историческая психология сделала благодаря Гердеру. Это постановка вопроса об управлении в рамках обычного мышления. «Важным элементом культуры, фактором движения человеческого общества вперед являются общественные институты, которые Гердер обозначает термином “правление” (Regierung). Сюда прежде всего относится семья – таковы характеристики людей, заимствованные из естественного права, соответствующие любой первоначальной форме человеческого общества. Гердер называет эту форму отношений “естественным правлением первой степени”» (Гулыга, 1977, с.631).
Гердер говорит и о других видах управления в обществе, которые могут быть отнесены к общественной психологии или социологии. Но рассказать обо всем подробнее в кратком очерке нет возможности.
В заключение хочу упомянуть еще об одной мысли Гердера, которая может считаться его вкладом в культурно-историческую психологию. А.Погодин, психолог школы Овсянико-Куликовского, провел в своем капитальном труде «Язык как творчество» большое исследование всех попыток объяснить происхождение языка начиная с Платона. Вот что говорит он о Гердере, цитируя его доклад Берлинской академии на тему «Могут ли люди, будучи предоставлены своим прирожденным способностям, создать язык?»:
«“Так как люди являются для нас единственными говорящими существами, которые нам известны, и так как именно языком они отличаются от всех зверей, то с чего надежнее можно начать путь исследования, как не с наблюдений относительно различия между животными и людьми?” Как мы видим из предыдущего обзора литературы о происхождении языка, этот вопрос с точки зрения методологической представлял шаг вперед» (Погодин, с.418).
Правда, Погодин тут же показывает, что, несмотря на правильную постановку вопроса, Гердер нашел неверное решение:
«Итак, по учению Гердера, различие между человеком и животным в психическом отношении сводится к тому, что человек обладает совершенно иной психологией, нежели животное; между ними пропасть: животное находится всецело во власти инстинкта, человек совершенно лишен инстинкта. Как мы уже знаем, оба эти положения представляют крайность. Они неверны, а так как на них основывается вся теория Гердера, то и она не может быть верна» (Там же, с.420).
Доказывая, что утверждение Гердера неверно, Погодин основывается еще на работе Вундта «Душа человека и животных», появившейся в середине прошлого века. Сегодня, после работ Келера и других зоопсихологов, можно говорить об этом гораздо определеннее. Животное, безусловно, обладает тем, что мы называем разум, и разница между человеком и животным лежит не до разума, а где-то внутри этого понятия. Однако даже сегодня, обладая уже огромным количеством экспериментального материала, психология еще не в состоянии дать ответ на поставленный Гердером вопрос. Поэтому он по-прежнему остается одной из исходных точек для целого поля культурно-психологических исследований.
Вот на этом я бы хотел закончить рассказ о том, что сделал восемнадцатый век для рождения культурно-исторической психологии. Еще раз повторю, это далеко не исчерпывающие очерки. Но сказанного мне достаточно для того, чтобы идти дальше.
Глава 6Гумбольдт
Следующим, как считает М.Коул, был Вильгельм фон Гумбольдт (1767–1835). В начале XIX века он «ввел термин Volkerpsychologie для обозначения научных исследований национального Geist – “духа народа”, то есть того, что мы сегодня назвали бы изучением национального характера.
В согласии с представлениями И. Гердера о слиянии языка, обычаев и ментальности в понятии “Volk”, В. фон Гумбольдт утверждал, что язык и мышление тесно связаны, что в разных культурных группах могут встретиться существенно разные типы мышления. Эта позиция впоследствии приобрела известность как гипотеза Сепира-Уорфа» (Коул, с.37–38).
Сразу хочу прокомментировать это мнением прекрасного русского филолога В. Звегинцева: «В литературе о В.Гумбольдте нередко упоминается о влиянии идей И. Гердера на становление концепции языка В. Гумбольдта. Есть основания полагать, что это влияние (если оно вообще имело место) явно преувеличено» (Звегинцев, с.361–362). Независимо ни от чего, к этому можно добавить, что Гумбольдт был создателем сравнительного языкознания.
Отметим для себя те шаги, которые являются вкладом Гумбольдта в культурно-историческую психологию: 1) понятие народной психологии; 2) понятие народного духа; 3) понятие о тесной связи культуры, языка и мышления.
Что его вело? Гумбольдт основал Берлинский университет и заложил такие принципы, которые позволяли бы, чтобы, как пишет его биограф Гайм, «научное образование не раскалывалось сообразно внешним целям и условиям на отдельные ветви, а напротив, собиралось в одном фокусе для достижения высшей человеческой цели» (Цит. по: Рамишвили, с.5).
Сразу возникает вопрос: а что такое высшая человеческая цель? Судя по тому, что известно о Гумбольдте, высшая цель понимается им в ключе того, что мы называем гуманизмом. Рамишвили пишет о нем:
«Он же выработал принципы, легшие в основу образования в гимназиях, сохранившие свою актуальность и по сей день. И здесь он, в противоположность одностороннему интеллектуальному образованию, перед воспитанием ставил задачу пробуждения всех основных сил человеческой природы. “О каком бы предмете ни шла речь, – писал Гумбольдт, – всегда можно привести его в связь с человеком, а именно со всей его интеллектуальной и нравственной организацией в совокупности”.Он считал, что такие принципы, поощряющие воспитание человека как целостного существа, были открыты греками, а затем унаследованы европейской системой образования» (Рамишвили, с.5–6).
Это напоминает мне Сократа и Платона, которые тоже говорили о том, что создать общество, где мыслителю уютно, можно только обучением и воспитанием. Но это же сразу заставляет задать вопрос о скрытой парадигме Гумбольдта: если он занимается образованием и воспитанием, то зачем? И нам становится ясно, что Гумбольдта нельзя считать лишь чистым ученым, более того, очень вероятно, что этот очень много сделавший в науке человек вообще не был ученым по внутренним установкам, а занимался наукой совсем не ради научных целей.