<…>
Запасы для работ этнографических уменьшаются с каждым днем вследствие распространяющегося просвещения, которое сглаживает различия племен. Народы исчезают и остаются одни имена их. История открытия Сибири показала много имен народов, которые уже не существуют. Некоторые племена близки к уничтожению <…>.
Хотя небрежение к физическим и нравственным различиям разных племен ведется издавна, и вследствие того память о них теряется, но еще есть многое в этом отношении, что могло бы быть собрано и что с течением времени уменьшится, а наконец и вовсе исчезнет. Все сведения, кои еще возможно соединить, составляют сокровище, которое с течением времени возрастает в цене. По этому все, что сделано будет для этнографии, сохранит по себе самое продолжительное воспоминание.
Богач, о коем я говорил, есть наше Географическое Общество» (Бэр, с.64–65).
Как мы видим, некий образ геродотовского подхода к изучению истории прямо присутствовал в том, как Бэр и его соратники Н.И.Надеждин и К.Д. Кавелин видели новую науку, которую Надеждин назвал «психологической этнографией».
Надеждин Николай Иванович (1804–1856). Сын бедного священника из Рязанской губернии в 1824 году закончил Московскую Духовную Академию в звании магистра богословия. «И тотчас же, – как рассказывает о нем языковед Срезневский, – определен был в Рязанскую Семинарию профессором русской и латинской словесности и немецкого языка. Само собою разумеется, что он был гораздо моложе всех своих сослуживцев; даже многие из учеников его, студентов, были гораздо старше его, – и, однако, все его уважали за необыкновенные знания, светлый, проницательный ум, самобытное соображение, столько же самобытный дар увлекать живым словом.<…>…после увольнения от духовного звания (1826 г.) и переезда в Москву <…>, он с блеском выдержал испытание и публичное защищение диссертации на степень доктора философии в Московском Университете (1830). Непосредственно затем (с января 1831 г.) он явился перед русской публикой издателем учено-литературного журнала “Телескоп”, а через несколько месяцев и на кафедре университетской как ординарный профессор теории искусств и археологии (1832), едва лишь 27 лет от роду» (Срезневский, с.2–3).
С самого основания РГО Надеждин был его сотрудником, а с 1848 года возглавил Этнографическое отделение.
Обоснование этнографической психологии Надеждин сделал на годовом собрании РГО 29 ноября 1846 года в статье с названием: «Об этнографическом изучении народности русской».
Независимо от того, почему Надеждин считал своим долгом служить России, начиная с первой строчки этой статьи все его дальнейшие мысли чрезвычайно последовательно из нее вытекают. И не только в этой статье.
«По первым строкам нашего Устава и по самому наименованию нашего Общества, главным предметом занятий наших должна быть Россия. Такое патриотическое сосредоточение нашей деятельности на великом нашем Отечестве, смею думать, продолжится до своего естественного, законного последствия, если я позволю себе присовокупить теперь, что – следовательно в России, которая в настоящем величии своем, сама есть цельный огромный мир, главным предметом внимания нашего должно быть то, что именно делает Россию Россиею, то есть – ”человек Русский!” Разумею: совокупность отличительных черт, теней и оттенков, условливающих особую, самообразную бытность человечности, или как говорится обыкновеннее – “народности Русской”: сказать короче еще “Этнографию” собственно “Русскую”!» (Надеждин, с.149).
Затем он дает в статье определение этнографии как науки описательной и выделяет три ее составные части: язык, антропологию и народную психологию. Он весьма последователен в своих построениях и очень определенно выводит идею народной психологии из этнографических задач. Тем не менее, поскольку Надеждин психологом не являлся, его работа – это всего лишь постановка задачи для профессиональной психологии:
«Под именем “Этнографии Психической” я заключаю обозрение и исследование всех тех особенностей, коими в народах, более или менее, знаменуются проявления “духовной” стороны природы человеческой; то есть: умственные способности, сила воли и характера, чувство своего человеческого достоинства и происходящее отсюда стремление к беспрерывному самосовершенствованию; одним словом – все, что возвышает “человека” над животностью; что в оболочке “двуногого животного без перьев” – как говаривал древний мудрец, или “двурукого млекопитающего” – как говорят некоторые из нынешних мудрецов, свидетельствует присутствие высшего начала жизни, называемого “духом!” Явно, что таким образом в область Этнографии, которую я, за неимением пока лучшего имени, называю Психической в соответственность Физической – отойдет весь б ы т н а р о д-н ы й, поколику в нем, в какой бы то ни было степени, выражается участие мысли и воли, сил чисто духовных. Тут, следовательно, найдут себе законное место: народная в собственном смысле “психология”, или разбор и оценка удельного достоинства народного у м а и народной н р а в с т в е н н о с т и, как оно проявляется в составляющих народ личностях: с е м е й н о е устройство народа, со всеми его особенностями: д о м о х о з я й с т в о и вообще промышленность; жизнь и образованность о б щ е с т в е н н а я, поколику развита народом из самого себя; р е л и г и я, как народ ее себе придумал или присвоил; словом – разумные убеждения и глупые мечты, установившиеся привычки и беглые прихоти, заботы и наслаждения, труд и забавы, дело и безделье, коими человек доказывает, что он живет не только как ему можется, но как сам хочет и умеет. Это большею частию те же предметы, которыми занимается Статистика. Таким образом, круг Психической Этнографии выходит почти тот же, что и Статистики: с тою только существенною разницею, что Статистика рассматривает народный быт как составную стихию жизни государственной, везде имеет в виду отношение народа к государству, тогда как Этнография во всем видит лишь народ, и в нем смотрит только на его значение и место в роде человеческом. Столь различные точки зрения очевидно в тожестве рассматриваемых предметов должны открывать разные стороны и вести каждая к особого рода выводам; почему обе науки, несмотря на свою соприкосновенность, остаются вполне самобытными» (Надеждин, с.161–162).
Дав такое определение новой науки, Надеждин наметил основы еще одной дисциплины, которую он сам называл Этнографической критикой, а современные исследователи – методологией науки:
«Исчисленные теперь предметы, составляющие законное содержание Этнографии, кроме приведения их в возможно полную известность путем прилежного, дозорчивого наблюдения, требуют еще, чтобы заслужить вполне место в Науке, предварительной разработки и очистки по правилам Науки. В чем же должна состоять эта очистка и разработка, эта так сказать Этнографическая критика, особенно в применении к народности собственно Русской?» (Там же, с.163).
Все его предложения, хотя и относятся к «народности собственно Русской», на поверку оказываются требованиями все тех же этнопсихологии и философии истории, причем подчас высказанными гораздо раньше, чем они стали общеизвестны европейской науке:
«Народность должно наблюдать и изучать в действительном быту народа. Но народ действительно существует в бесчисленном множестве отдельных личностей, принадлежащих конечно к одному, тем не менее всегда больше или меньше ветвистому, и притом в ветвях своих больше или меньше разнообразному корню. Разнообразностью этой нечего б было слишком смущаться, если б она всегда была плодом чистого, беспримесного, само из себя исходящего, самим через себя определяемого развития. Но нам известно <…>, что во всем, касающемся человека, как человека, – особливо в таинственном процессе образования так называемых “народностей” этих первых цельных очерков, коими на стаде людей вытиснивается обличие истинно человеческое – участвует неисчислимое множество разнороднейших случайностей. Преимущественно сильно здесь взаимное влияние самих народностей, когда они, вследствие различных переворотов, составляющих историю человечества, сталкиваются меж собой, тем более остаются надолго в близком, постоянном соприкосновении. Тут всегда, больше или меньше, происходит обоюдный размен понятий, нравов, привычек, одним словом – всех национальных особенностей, которые, по свойственной человеческой натуре емкости, до того срастаются иногда с воспринявшими их народами, что кажутся уже не прививками и приростами, но существенными чертами их самородного своебытного образа. Таким образом в действительном быту народа, как он представляется непосредственному наблюдению, может находиться многое, вовсе не принадлежащее к его народности, совершенно чужое и чуженародное.
Из этого общего закона не могло быть исключения для народа Русского» (Там же, с.163–164).
Дав далее описание этногенеза русского народа, Надеждин завершает его словами:
«Что ж именно теперь в нем принадлежит его первобытной, основной, чистой, беспримесной Русской натуре? Что в этой многовековой накипи разнородных и разнокачественных элементов, которая составляет нынешнюю бытность народа Русского, должны мы признавать существенно своим, ниоткуда не занятым, самородно и самообразно Русским? Вот задача этнографической критики, примененной к нашему народному самопознанию.
Единственным путем к решению этой задачи, конечно, не иное что может и должно быть, как сравнение. Сносить и сличать между собой все отдельно наблюдаемые и замеченные в народе Русском особенности, выпускать что различается в них по различию местностей и других частных условий народного быта, и затем отбирать что оказывается общего, повсюдного, нигде не утрачиваемого и не сглаживаемого: значит, если не открывать во всей целости и полноте, то, по крайней мере, сблизиться более и более к возможно верному очертанию истинного облика народности Русской» (Там же, с.165).
Я не в состоянии исследовать скрытую парадигму Надеждина, поскольку через знаменитый спор славянофилов и западников она уходит в вопросы о путях развития русского государства. Гораздо интереснее для меня то, что приведенные выше методические размышления Надеждина по сути являются описанием понятия «культура». И то, что они были не случайны, показывает то, что он сделал следующий шаг, создав «Инструкцию этнографическую», которая вошла в «Свод инструкций для Камчатской экспедиции, предпринимаемой Императорским Русским географическим обществом», и была издана в 1852 году. Я намерен привести достаточно подробные выдержки из этой инструкции для полевых этнографов, где говорилось, какой материал нужно собирать исследователю народного быта. Эти выдержки позволят нам еще точнее определиться с тем, в каком направлении развивалась русская этнографическая психология прошлого века.