Введение в общую культурно-историческую психологию — страница 64 из 69

е «связей» является одним из работающих.

Конечно, можно определить узнавание и таким образом. Но попробуем провести мысленный эксперимент. Представьте себе, что прямо сейчас раздается звонок, вы открываете дверь и видите перед собой человека, которого медленно, не сразу начинаете узнавать. Увидьте это. Как это происходит?

Вы ощущаете, что в его образе есть что-то знакомое. Тогда вы начинаете перебирать в памяти образы людей, кем он мог бы быть, и места, где вы с ним могли встречаться. И вдруг один из найденных образов накладывается на тот, что вы восприняли с гостя и держите сейчас перед глазами. Оба образа словно вспыхивают, сливаясь, и происходит озарение, которое называется узнаванием.

Конечно, мы можем сказать, что вы проверяли все связи, которые могли привести вас к воспоминанию… Попробуйте сами выразить эту мысль так, как это предложил Лурия. Мне это кажется слишком трудным и надуманным по сравнению с тем, что я уже сделал, используя понятие «образ».

Как бы там ни было, но способ описания памяти, избранный нейрофизиологией и нейропсихологией, на мой взгляд, был слишком сложным и искусственным, что не позволяло ученым дать достаточно точное описание явления, чтобы исследовать его. Я хочу сказать, что подобные работы оставляют ощущение огромного, даже чрезмерного количества проделанной работы, не говоря уже о перегруженности всяческими схемами, графиками и расчетами, но при этом постоянно держат в состоянии некоей неудовлетворенности, потому что говорят как бы все время не о том, не о главном. По крайней мере, не об узнаваемом. Это, безусловно, происходит от неточности исходных гипотез и неспособности давать работающие определения понятиям собственной науки. Впрочем, это говорят о состоянии своей дисциплины и сами нейропсихологи.

Пример. Вызовет ли у вас хоть какое-то узнавание, ощущение соответствия действительности, в которой вы живете, если я скажу, что основной задачей нейрофизиологического исследования памяти было обнаружить материальный субстрат, хранящий энграммы?

А если это же самое я переведу с научного языка на русский словами: все последнее столетие наука искала, что же является материальным носителем, хранящим в себе воспоминания?

Вот, примерно, как развивались представления нейрофизиологии о материальном носителе памяти:

«Классическая психология трактовала запоминание либо как процесс непосредственного запечатления (“записи”) следов в нашем сознании, либо как процесс запечатления тех однозначных ассоциативных связей, в которые вступают друг с другом отдельные впечатления. Это упрощенное представление о процессе запоминания оказалось несостоятельным» (Лурия, с. 276).

Можно сказать, что Лурия этим коротким предложением охватил период от Локка до середины двадцатого века. Я обращаю на это предложение особое внимание, потому что нам к нему еще придется возвращаться.

«Если резюмировать все, что было известно в психологии о природе и о материальном субстрате памяти к началу этого века, становится ясно, насколько бедна была информация, которой располагала наука.<…>

Сравнительно мало обогатили вопрос о природе памяти и морфофизиологические исследования первых четырех десятилетий этого века. Тщательное морфологическое исследование нервной клетки и ее связей не пошло дальше общего утверждения, что сохранение следов раз возникших возбуждений является, по-видимому, результатом наличия синаптического аппарата <…> и что в основе его, по-видимому, лежат некоторые биохимические процессы» (Там же, с.274–275).

Итог этому периоду в развитии нейрофизиологии был подведен в статье «В поисках энграммы» выдающимся американским психологом К.С.Лешли, о которой пишет К.Прибрам.(Под энграммой Лешли понимает следы памяти в мозгу.)

«В 1950 г. Лешли закончил свою известную работу, посвященную исследованию энграммы, следующими словами: ”Анализируя данные, касающиеся локализации следов памяти, я испытываю иногда необходимость сделать вывод, что научение вообще невозможно. Тем не менее, несмотря на такой довод против него, научение иногда происходит” (Прибрам, с.41).

Эти слова про научение означают одно – ведущий специалист по запоминанию не понимает, как память может храниться в мозговых тканях человека.

Лурия считает, что после пятидесятого года исследования памяти и поиски ее материального носителя значительно продвинулись вперед. На самом деле приводимые и им, и Прибрамом данные этого не подтверждают. Найдены три возможных носителя: сами нейроны, которые после рождения хоть и не прибывают количественно, но зато могут создавать новые связи и утолщаться; обнаружена способность ядер нервных клеток, подвергшихся сильному возбуждению, менять структуру РНК (рибонуклеиновой кислоты), а также обнаружено, что окружающая нейроны клеточная среда (глия) также может менять свой химический состав. Иными словами, память хранится или в прирастающей нервной ткани, или в химических и структурных изменениях, накапливающихся в уже имеющихся тканях.

Кроме того, бытует околонаучное мнение, что память может сохраняться в биоэлектрических разрядах, которыми обмениваются нейроны, подобно тому, как она хранится в компьютере. Я привожу это мнение, потому что на его примере легче будет показать сомнительность и предыдущих построений.

Нейроны действительно могут быть уподоблены электролитическим емкостям, хранящим и передающим заряд. Это бесспорно. Огромное количество нейронов в мозгу, как кажется, могло бы позволить хранить в нем огромное количество информации. Несколько миллиардов клеток, да еще их связи. Однако, во-первых, сама нейрофизиология постоянно говорит о том, что невозможно соотнести тот или иной участок мозга с определенным воспоминанием. Чаще всего в «памяти» о том, как нужно производить то или иное действие, участвует множество участков мозга. Скорее всего, память не хранится в определенном количестве клеток или в клетках, находящихся в определенном месте.

Во-вторых, «нейрон – это реле, действующее по закону “все или ничего”. Импульс, достигающий синапса, вызывает очень небольшой и временный электрический эффект» (Eccles, цит. По Прибрам, с.35).

Это значит, что у нейрона могут быть только два состояния, как и у ячейки электронной памяти – он или заряжен или разряжен. А это, в свою очередь, означает, что и хранит он не воспоминание, а вот это состояние заряженности или разряженности. А это значит, что для кодировки любого мало-мальски объемного образа нужно множество подобных клеточек. Причем, задействованных навсегда, значит, выбывающих из рабочей части мозга по мере заполнения памятью.

А что значит это? В пятидесятые годы мало кто из нейропсихологов мог представить себе ответ на подобный вопрос. Слишком большими казались величины, когда начинали обсчитывать количество нейронов и их возможных связей. Сейчас, когда все имеют представление о памяти компьютера, достаточно только задаться вопросом, каков объем памяти нужен, чтобы закодировать и сохранить виртуальные образы мира, да еще с такой полнотой и в таком объеме, в каком храним их мы. А ведь при определенных условиях, скажем, в гипнозе, любого из нас можно заставить восстановить практически всю жизнь в образах эйдетической точности.

Нейрофизиология, как наука естественная, всегда стремилась к математизации своих основ. Сейчас можно было бы предложить нейрофизиологам привлечь несколько хороших математиков и сделать хотя бы приблизительные подсчеты количества нервных ячеек или клеточного вещества, необходимые для того, чтобы наш мозг удерживал в себе память. Говоря о клеточном веществе, я имею в виду гипотезы о хранении памяти в нарастающих нейронных связях или в накапливающихся изменениях клеточного состава. Я не делал подобных расчетов, но могу предположить, что они будут астрономическими. Тогда встают вопросы о прирастании объемов или об очень значительных изменениях биохимии мозга или структуры его клеток.

В общем, мозг не может хранить в себе такие объемы памяти, если исходить из современных физических представлений о том, как хранится и как кодируется информация. Впрочем, в самое последнее время начинают просачиваться сообщения, что и отдельные уважаемые психологи, идущие, правда, не совсем академическим путем, стали задумываться об этом. Недавно «Психологическая газета» – основной орган научного сообщества психологов, опубликовала статью, посвященную выступлениям в России профессора Сейбрукского института Стэнли Криппнера.

Маститый американский психолог не гнушается изучать психологию измененных состояний сознания, таких как, например, шаманские. Какое-то время назад этот путь считался непсихологическим полем деятельности, и шаманизмом в рамках научного сообщества занимались лишь этнографы и антропологи. Соответственно, и выводы, которые прозвучали в докладах Криппнера, были неожиданными для классической психологии:

«Есть основания предполагать, основываясь на убедительных доказательствах, что сознание обеспечивается не только функциями мозга. Я имею в виду работы по исследованию работы нейропептидов. Нейропептиды можно обнаружить в самых разных частях тела человека, прежде всего, в области желудочно-кишечного тракта. Таким образом, существующие в языке устойчивые выражения, которые связывают чувства в районе живота с состоянием сознания, представляют собой довольно четкие описания реально действующих, но до конца не изученных механизмов. Мы считываем информацию с определенной волны нейропептидов, которые можно метафорически назвать “молекулами эмоций”.

Можно также предположить, что решение проблем психоневрологии сердца могло бы дать очень существенное продвижение в области изучения сознания. В целом, исследования такого рода ведут к пониманию того, что сознание – это феномен, скорее всего, не связанный с мозгом, а может быть, и в значительной степени с ним не связанный» (Криппнер, с.11).

Значит, надо искать нечто или за рамками мозга, или за рамками этих физических представлений, которые явно сдерживают движение мысли, как отживший режим. Нечто совершенно новое, неожиданное, но позволяющее объяснять наблюдаемые явления.