Думаю, что даже избрание Вселенной или, как говорили в старину на Руси, Поселенной, уже не случайно. Не зря же язык отразил в этом слове понятие о вселении куда-то. Далее следует Земля – это очень определенные условия, в соответствии с которыми задается вид разума, который мы обретаем. Разум – это орудие, обеспечивающее выживание в мире, значит, он не может не зависеть от условий, в которых ему предстоит решать свои задачи.
Даже земные условия, несмотря на единство общих законов, разные, что же говорить о тех различиях, которые существуют в различных обществах?!
Поселенная, Земля, местность или Родина, общество или народ, селение, улица, дом… – все это миры, вложенные один в другой, как жизнь Кащея, вложенная во множество защит, помещенных на Мировое древо…
Мы существа множества миров. Мы умеем их выбирать и использовать для своих задач. Психолог не может этого не учитывать. Часть из этих миров воображаемые, как мировоззрения, хотя от этого они не перестают быть действенными и для личной судьбы и для окружающих миров. Часть – не зависящие от нас, как земля или общество, в которое мы приходим.
Общество звалось по-русски Миром. Но человек плохо осознает это. Мир – это слишком много. Человек осознает своих и чужих и осознает свои обычаи и нравы отличными от чужих. Ткань мира сплетается для нас именно из нравов и обычаев. Они – как это ни странно для человека естественнонаучного мировоззрения – вещи, заполняющие мир нашего воплощения. Вещи, которые не обойти и не объехать…хотя их и нельзя пощупать.
Раздел первыйОбщие понятия
Глава 1Нравственность, мораль, этика
Все, что связано с нравственностью, чрезвычайно запутано в нашем обществе. Мы хотим сказать о нравственном, а вылетает из нас «неэтично» или «аморально»! И никто не в силах объяснить, в чем разница между этими словами и есть ли она вообще. Поэтому, прежде чем перейти к разговору о том, как нравственность воздействует на наше поведение и как ее использовать в прикладной психологической работе, я хочу разобраться с понятиями. Для этого я обращаюсь ко всем наукам, которые должны ею заниматься.
При этом, начиная разговор о нравственности в книге по прикладной психологии, я, как мне кажется, совершаю предательство корпоративных интересов психологического сообщества, так сказать, поступаю неэтично по отношению к коллегам… Дело в том, что нравственность по негласному соглашению о распределении сфер влияния между науками принадлежит философии, и потому хорошие мальчики и девочки психологического сообщества о нравственности не говорят.
О ней не говорят учебники психологии, о ней не говорят словари Зинченко и Мещерякова, Петровского и Ярошевского, Петровского, Степанова, Немова, Копорулиной, да и какие еще словари о ней не говорят! Только в белорусском словаре Головина дается возбуждающее мои фрейдистские комплексы определение:
«Нравственность – регулирующая функция человеческого поведения. По Фрейду, ее сущность сводится к ограничению влечений».
Это все, что официально знают о нравственности наши психологи…Что они знают о ней в особых изданиях, если таковые имеются, мне неинтересно, потому что пока мне нужно самое общее определение этого понятия.
Поэтому я вначале обращусь к языковедам. Начну с самого распространенного «Толкового словаря русского языка» Ожегова и Шведовой. Мне нужны определения не только нравственности, но всех тех иностранных слов, которые использует образованный человек, чтобы говорить о ней.
«Нравственность. Внутренние, духовные качества, которыми руководствуется человек, этические нормы; правила поведения, определяемые этими качествами».
Как можно руководствоваться качествами, я не понимаю, тут у языковедов, думается мне, отказало чувство языка. Качества либо есть, либо их нет. Руководствоваться ими нельзя. Руководствоваться можно правилами, но правила не есть нравственность, даже если это и правила поведения. К примеру, правила поведения на воде имеют задачей обеспечение безопасности, а не нравственности.
«Мораль. Нравственные нормы поведения отношений с людьми, а также сама нравственность….Нравоучение, наставление».
Любопытно, нравственные нормы отличаются от этических норм? Или это одно и то же? И каким образом нравоучение стало равно нравственности?
«Этика. Философское учение о морали, ее развитии, принципах, нормах и роли в обществе. Совокупность норм поведения (обычно применительно к какой-нибудь общественной группе)».
Совокупность норм поведения – это те же правила поведения и нравственные нормы? Или же имеется в виду всего лишь запись этих правил?
И на всякий случай:
«Этикет. Установленный, принятый порядок поведения, форм обхождения».
Вот уж это точно всего лишь запись правил, даже если и записаны они не на бумаге, а в памяти людей. Но запись такая есть, по сути, договор о том, как надо себя вести в определенном месте или обществе. Чем это отличается от норм поведения или правил? Ничем. Кроме общества.
Этикет – это договор о правилах поведения в определенном обществе, раньше называвшемся светским. До этого – аристократическим. Попросту, в правящем сообществе. Низами правит нравственность, Властями – этикет…
Какой вывод можно сделать из этих языковедческих определений? Ученые не знают, в чем действительные различия этих понятий и есть ли они, но чувствуют, что должны быть, раз уж используются разные слова. Гораздо важнее то, что все эти понятия прямо относятся к тому, как общество управляет поведением своих членов, но это почему-то не сделало нравственность предметом психологии…
Что ж, посмотрю, что думают о нравственности те, кто обязан заниматься ею по долгу службы. А принадлежит она философам, у которых считается единственной «практической философией». О самопознании философы не помнят…
Философы об этике писали и пишут много. И не лишним будет разделить собственно философские исследования этики и общедоступные учебные пособия. В пособиях царит беспредел, хороших учебников этики почти нет. При этом неизвестно, где удастся найти ответы на вопросы о природе нравственности – в каком-нибудь кратком курсе или пособии для поступающих или в толстенной книге под помпезной шапкой «Классический университетский учебник».
Такой «классический учебник» для вузов, написанный заведующим кафедрой этики МГУ Разиным, просто не содержит определений ни этики, ни нравственности. Профессор выше таких мелочей, если не считать определением: «…этики как науки о морали…» (Разин, с.9).Впрочем, я допускаю, что где-то в глубине сочинения такое определение и дается…вот только как до него дочитать?!
Другие пособия явно пребывают в недоумении, как же обходиться с таким количеством имен для одного и того же. Многие из них просто говорят о том, что нравственность, этика и мораль – это синонимы. Другие же пытаются каждому из имен приписать собственное значение. Однако, в общем и целом философы склоняются к тому, чтобы этикой называть науку о нравственности, а моралью и нравственностью – само содержание этой науки и те поведенческие требования, которые они означают.
При этом философы еще и не умеют строго рассуждать и разграничивать понятия. С языком у моральных философов как-то уж очень плохо, и я долго не мог понять, почему. Потом пригляделся.
В отношении языка вообще и русского языка в частности у этикологов – или как их еще называть? – правит какое-то детское отношение вседозволенности. Вроде бы русские люди, пишущие на русском языке и для русских людей, они при этом вполне всерьез изучают и обучают именно морали, очевидно, предполагая, что ничего другого у русского человека быть не может, поскольку русский интеллигент любит говорить иностранно. Да и что могло быть у наших диких предков, которые ходили в шкурах и жен себе у кладезей умыкали, пока их не просветили прогрессоры с Запада!..Не предполагать же, что у нас могла быть нравственность, пока нам не занесли инфекцию этики и вирус морали!
Ощущение, что моралисты понаехали на русскую землю из-за рубежа, сохраняется при чтении почти всех книг под названием «Этика». Они трудолюбиво определяют сущность морали, а в дополнение могут сказать: «наряду с моралью употребляют слово нравственность» (Губин, Некрасова, с.5).Кем употребляется? Какая исходная общность изучается?
Понять такую странность языка философов можно только в том случае, если осознаешь, что им нет дела до тех людей, которых они учат. Они варятся строго в соку своего узкого мирка, где идут споры между профессионалами, запутавшимися между этикой и моралью, а тут еще какая-то дикарская нравственность!..
Между тем, у всех этих взаимозаменяемых сейчас понятий есть своя история бытования в нашей культуре. Знание ее облегчает понимание. К счастью, есть и хорошие книги по этике, из которых можно извлечь и строгие определения, и примеры чистых рассуждений, и исторические объяснения. Поэтому я не буду множить примеры абсурдной путаницы в трех соснах, а прямо расскажу, как складывались все понятия и почему запутались философы.
Само понятие «этика» было создано Аристотелем (384–322 годы до н. э.), очевидно, в первом из своих этических сочинений, в так называемой «Никомаховой этике». Время ее создания исследователи относят к последнему периоду его творчества, то есть к 336–322 годам. Кроме того, Аристотелю приписывают еще две «этики», но сам ли он их написал или это было что-то вроде конспектов его лекций, установить невозможно, да и не важно.
Важно лишь то, что до него это слово не существовало, что не значит, что не существовало соответствующего понятия. Во всяком случае, так кажется философам. Рассуждение выглядит очевидным, но на деле чрезвычайно обманчиво. Когда один из наших лучших философов-этиков А. Гусейнов пишет: «В платоновской академии сложилась традиция разделять философию на логику, физику и этику…» (Гусейнов, Этика // Словарь философских терминов, с.709), – это вполне оправданное словоупотребление.
Оправданное потому, что платоновская академия существовала и после Платона, и к тому же Аристотель был ее слушателем и преподавателем. И даже если это именно он впервые использовал слово этика в своих сочинениях, вполне возможно, что само оно было придумано еще Платоном и использовалось им в устных беседах в рамках Академии.
Но вот когда А.Разин пишет: «Этика Сократа (469–399 до н. э.)…» (Разин, с.113), – это дичь и хамство. И я намеренно сохранил даты жизни Сократа, чтобы было видно, насколько Аристотель моложе. Все, что нам известно о Сократе, записано тремя авторами и современниками: Платоном, Ксенофонтом и Аристофаном. И ни один из них не упоминает использование Сократом слова этика. Даже если Аристотель заимствовал его у Платона, исторически это слово связано с Аристотелем. И даже если он и заимствовал его у своего учителя, он вложил в него свое понятие. А для закрепления различия заявил «Никомаховой этике»: Платон мне друг, но истина дороже. Иными словами, он идет своим путем.
Значит, речь идет не об этике Сократа, а о том, что Разин вложил свое понимание этики, построенное им на том понятии, что заложил в это слово Аристотель, в то, что говорил и делал Сократ. Попросту говоря, он приписал Сократу что-то свое.
Этика – это то, что понимает под этим словом тот, кто его использует. Этику можно понимать так, как понимал ее Аристотель, можно понимать так, как понимал Кант, Гегель или Ницше. Но нельзя приписать этику Сократу или русскому крестьянину. Их можно лишь УЗНАТЬ в их взглядах. Иными словами, читая о Сократе или о русском народном быте, философ может сказать, что какие-то взгляды можно считать этическими в том значении, в каком понимает этику исследователь. Не более!..
В сущности, это есть уничтожение культуры, этакое выравнивание ее под какой-то образец, вроде американского массового ширпотреба, что происходит сейчас. Или вроде того, как наука вырезала народную культуру под предлогом борьбы с суевериями. В мире должна быть только одна культура, и культура эта наша, потому что мы сильней!
Обеднение культур может оказаться и обеднением путей к истине. И чтобы не грести все под одну гребенку, я хочу уяснить, что вкладывалось в используемые нами понятия этики, морали и нравственности.
Глава 2История понятий этика, мораль, нравственность
Итак, само слово «этика» было придумано Аристотелем в последней трети четвертого века до нашей эры. Делает он это для того, чтобы дать имя тому предмету, который постоянно обсуждался в платоновской Академии, где Аристотель провел двадцать лет. Но Аристотель никогда не следовал слепо за своим учителем, более того, на мой взгляд, он вообще болел страстным желанием сказать обо всем, о чем сказал Платон, по-своему и умней. Поэтому он наверняка вложил в слово «этика» свое, так сказать, революционное понимание.
Для начала воспользуюсь тем, как рассказывают о научной революции, произведенной Аристотелем, философы.
«В IV веке до н. э. Аристотель, один из великих древнегреческих мыслителей, создал первую систему наук, определенным образом связав их между собой. Эта система охватывала весь накопленный к тому времени опыт познания человеком космоса, природы, общества и человека. Сочинение, посвященное проблемам межличностных отношений и воспитанию добродетелей, Аристотель назвал “Этикой”.
Само слово “этика” происходит от греческого слова ethos, что значит “нрав, нравы”. В системе наук Аристотель поместил этику между учением о душе (психология) и учением о государстве (политика). Таким образом он подчеркнул, что, с одной стороны, основанием этики является психология, трактующая устройство души, психические особенности человека, его внутренний мир; с другой стороны, практическая задача этики – воспитание достойного гражданина государства путем формирования его нравственных качеств» (Иванов В.Г., с.7).
Этот очерк написан Владимиром Георгиевичем Ивановым для «Краткого курса этики» и потому, конечно, тоже не изобилует подробностями. Однако в нем названо все главное, что нужно понимать об этике Аристотеля. Во-первых, отчетливо видно, что она вырастает из начатого еще Сократом обсуждения понятия о добродетелях и завершает себя тем же, чем завершили и Сократ, и Платон – попыткой взаимодействия с государством. Для обоих неудачной.
Аристотель же прошел такой эксперимент по прикладной этике успешно – он был учителем и наставником Александра Македонского. И, в отличие от своих учителей, не только не был казнен или продан в рабство, но, наоборот, завершил жизнь в почете. Таким образом, у него были основания считать, что он лучше понимает этот предмет.
Предмет же этот – межличностные отношения и воспитание добродетелей, необходимых гражданину, то есть члену общества, чтобы его государство было сильным и процветающим. Вот вкратце, если бросить взгляд самым широким образом на то, что сделал Аристотель, определение предмета аристотелевской этики, как его увидел Иванов. И я с ним согласен. Это самое общее определение той начальной науки, которую создал Аристотель.
Как пишет и Иванов, Аристотель сам не определяет понятие этики, поэтому такой общий взгляд необходим. Без него невозможно понять, от чего начиналась эта наука. Аристотель пишет о правильном поведении и правильном мышлении. Но правильное – это всегда правильное для чего-то. Для государства – вот как решается этот вопрос, начиная с Аристотеля, у философов и мыслителей.
Но это не значит, что так же он решался у народа, который, создавая язык, создал и саму возможность говорить о подобных понятиях. А народное понимание того предмета, из которого Аристотель построил свою науку, менялось. Для рассказа об этом воспользуюсь другой замечательной книгой по этике – А.Гусейнова и Р.Апресяна.
«Термин “этика” происходит от древнегреческого слова “ethos” (“этос”). Первоначально под этосом понималось привычное место совместного проживания, дом, человеческое жилище, звериное логово, птичье гнездо. В последующем оно стало по преимуществу обозначать устойчивую природу какого-либо явления, обычай, нрав, характер; так в одном из фрагментов Гераклита говорится, что этос человека есть его божество. Такое изменение смысла поучительно: оно выражает связь между кругом общения человека и его характером.
Отталкиваясь от слова “этос” в значении характера, Аристотель образовал прилагательное “этический” для того, чтобы обозначить особый класс человеческих качеств, названных им этическими добродетелями. Этические добродетели являются свойствами характера, темперамента человека, их также называют душевными качествами» (Гусейнов, Апресян, с.9).
Аристотель, надо честно признаться, весьма непоследователен в своей этике, и его словно бы мотает на нити маятника из чрезмерной рассудочности в неумеренную зависимость от бытовых представлений. Зависимость эта в каком-то смысле оправданна, но исследователь должен ее хотя бы осознавать, скажем, как собственную культуру, которая снабдила его понятиями. Аристотель же, кажется, еще вовсе не осознает того, что часто вместо действительного понятия использует лишь то, что кажется ему действительным, поскольку таковым считает его общественное мнение.
Об этом, однако, немало писали, и я не буду выискивать примеры у самого Аристотеля, а приведу мнение историка античной философии Дж. Бернета, которое разделяю:
«Я пришел к заключению, что большинство трудностей, которые возникают в связи с “Этикой”, связаны с тем, что, хотя уже давно допускали диалектический характер многих ее пассажей, исследователи никогда не признавали ее насквозь диалектической. Они пытались найти в ней научную и метафизическую основу моральной философии Аристотеля, и, когда вместо этого обнаружили, что основания изложенного здесь учения чрезвычайно шатки, ибо заимствованы как таковые то из обыденных представлений, то из вульгарного платонизма, они готовы были обвинять Аристотеля в непоследовательности или сомневаться в аутентичности сочинения…» (Бернет, цит. по: Н.Брагинская, Никомахова этика //Аристотель, соч.т.4, с.691).
Брагинская, приведшая это высказывание Бернета, совершенно оправданно говорит далее о том, что иначе и не могло быть: философу негде взять понятия, которые он обсуждает, иначе как в собственном языке. И если там и нет понятия, вроде «этики», в готовом виде, но там есть «этические понятия», которые знакомы ему и как слова и как понятия языка. Их-то он и разбирает, чтобы вывести понятие научного качества. Повторюсь: вопрос лишь в том, осознает ли он, что использует эти понятия в своей работе, или же оказывается зависим от них и в силу этого слеп…
Что же касается примера чрезмерной рассудочности, или, говоря языком самого Аристотеля, логичности, я приведу пример из «Никомаховой логики». Пример рассуждения, которое чрезвычайно важно Аристотелю для выведения понятия о нравственном поведении.
Поведение, как мы это понимаем, всегда чем-то управляется. Если нет управления, невозможно и вести себя, а жизнь превращается в простые действия. В обществе людям надо ужиться, лишь тогда возможно то, что может быть высшим благом для них, а именно, счастье. Казалось бы, очевидность и важная очевидность. Но Аристотель не хочет опираться на простые наблюдения над жизнью и людьми, он пытается вывести счастье логически.
В самом начале сочинения Аристотель заявляет нечто, что не могло не понравиться власть предержащим:
«Надо, видимо, признать, что оно, [высшее благо], относится к ведению важнейшей [науки, то есть науки], которая главным образом управляет. А такой представляется наука о государстве, [или политика].Она ведь устанавливает, какие науки нужны в государстве, и какие науки и в каком объеме должен изучать каждый» (Аристотель, Никомахова этика, 1, 1094a, 25).
В сущности, это как раз пример бытового рассуждения, которое не осознается мыслителем. Нам, в послесоветской России, читать такое и больно и смешно: жизненный опыт показал, что государство очень охотно рвется к тому, чтобы навязывать своим гражданам, что им читать и как им думать. Однако это никак не сводит наши души в ад, если мы не сгибаем их приспособленчеством. Жизнь разнообразней полисного мышления Аристотеля, и в силу этого отменяет множество его рассуждений.
Аристотель, правду сказать, и сам отвергает это свое рассуждение, когда начинает говорить о трех видах счастья – скотского, деятельного и созерцательного. Созерцательное благо и счастье для него выше блага политика, не говоря уж о простом народе. Но выглядят эти его рассуждения так же подозрительно, как заигрывания с Властью: он будто бы пытается логическими доводами убедить тех же власть предержащих, что они должны создавать условия мыслителям. Очень похоже на ту болезнь, которой болеют интеллектуалы в современном обществе…
Но нелогичность, непоследовательность и противоречивость, или, как писал Бернет, диалектичность Аристотеля настолько высока, что он и рассуждения о созерцательном счастье отменяет, чтобы всего через несколько строк заявить:
«Исследуемый вопрос проясняется также из нашего определения счастья, ибо сказано, что счастье – это определенного качества деятельность души сообразно добродетели. Что же касается прочих [благ], то одни из них даны как необходимое [условие счастья], а другие по своей природе являются подсобными и полезными орудиями.
Это, видимо, согласуется со сказанным вначале: мы полагали целью науки о государстве наивысшее благо, потому что именно эта наука больше всего уделяет внимания тому, чтобы создать граждан определенного качества, то есть добродетельных и совершающих прекрасные поступки.
Мы, стало быть, разумно не называем счастливым ни быка, ни коня и никакое другое животное, ведь ни одно из них не может оказаться причастным такой деятельности. По той же причине и ребенок не является счастливым» (Там же, 1099b, 25–30).
И вообще, нельзя считать счастливым никого, кто не прожил всю жизнь до смерти счастливо…
Мы вполне можем видеть, что ребенок счастлив. И не называем животных счастливыми лишь потому, что не понимаем, осознают ли они это свое состояние. Впрочем, кто видел, как собака после долгой разлуки радуется своему хозяину и, напрыгавшись и нализавшись, засыпает у его ног, вряд ли усомнится, что животные могут быть счастливы. По нашим понятиям…
Вопрос только в том, что такое счастье. Ведь никто не дал определения этому понятию. И я говорю о том, что мы видим счастье, пользуясь лишь своим бытовым понятием о счастье, а оно – лишь узнавание того, что мой народ называет счастьем. Однако слово «счастье» создано народом и предназначено обозначать именно то, что народ понимает под счастьем. В этом смысле мое понимание счастья совершенно, если оно совпадает с народным.
Как бы там ни было, Аристотель выводит понятие нравственного поведения именно из задачи совершать поступки по достижению счастья, а счастье понимает как некую вписанность в государство. Возможно, для государства с очень узким слоем тех, кто мог считаться его гражданами, каким и были Афины, это соответствует действительности. Но если под народом считать не только свободных, то есть полноправных граждан, а всех, кто живет в этом сообществе, то понятие и о счастье и о нравственности резко изменится.
Во всяком случае, это так для России, где несколько веков государство и народ были чужды друг другу, поскольку нами правили иностранцы. Впрочем, началось это еще с варяжского призвания.
Русский народ вовсе не отождествляет себя с государством и живет по своим нравственным законам, оставляя властям их этикет, а интеллигенции ее мораль.
Но продолжу историю. Так возникло понятие «этика».
Понятие «мораль», возникает несколькими веками позже в Риме.
«Для точного перевода аристотелевского понятия этического с греческого языка на латинский Цицерон сконструировал термин “moralis” (моральный). Он образовал его от слова “mos” (mores – множественное число) – латинского аналога греческого “этос”, означавшего характер, темперамент, моду, покрой одежды, обычай. Цицерон, в частности, говорил о моральной философии, понимая под ней ту же область знания, которую Аристотель называл этикой. В IV веке н. э.в латинском языке появляется термин “moralitas” (мораль), являющийся прямым аналогом греческого термина “этика”» (Гусейнов, Апресян, с. 9–10).
В Европу слово мораль проникает только в эпоху Возрождения, а попытки понять, что оно означает, начинаются лишь в Новое время, то есть не раньше семнадцатого века.
Как вы понимаете, искать в сознании европейцев какое-то отличное от слова «этика» значение для слова «мораль» бессмысленно, хотя и возможно. Но это будет лишь искусственное различение.
Вполне естественно, что эти слова, поскольку их использовали очень крупные мыслители в сочинениях, оказавших огромное влияние на умственное развитие западного человечества, использовались в речи как заимствования. Просто потому, что не было иных слов для обозначения этих предметов. Однако так было не всегда.
Французский, правда, так до сих пор и пользуется латинской «моралью», оправдывая свою принадлежность к романским языкам, то есть языкам, основывающимся на культуре Рима. Зато германский и славянский языки предпочли быть независимыми. Поэтому в немецком и русском есть свои слова для передачи этого понятия. «Это в русском языке “нравственность”, в немецком языке “Sittlichkeit”. Они, насколько можно судить, повторяют историю возникновения терминов “этика” и “мораль”: от слова “нрав” (Sitte) образуется прилагательное “нравственный” (Sittlich) и от него уже – новое существительное “нравственность”» (Там же, с.10).
Это «насколько можно судить» в устах лучших русских знатоков этики очень показательно. Русская наука об этике, похоже, не озадачилась тем, чтобы выяснить для себя, как и когда появляется в русском языке слово «нравственность». Этимологические словари русского языка такого слова не знают. Нет его и в «Словаре древнерусского языка» Срезневского, а вот для Даля оно уже привычно, будто знакомо с детства и само собой разумеется. Это значит, что оно возникает не позже начала девятнадцатого века. В действительности оно уже есть в «Словаре Академии Российской» 1793 года. Точней сказать не могу.
Но тогда же к русским мозгам прививается французскими гувернантками и цирюльниками и словечко «мораль». Прививается в несколько неожиданном значении:
«Значительно сложнее с понятиями “мораль” и “нравственность”. До сих пор считается, что в русском языке это просто синонимы. Собственно говоря, так оно и было… Научная литература настаивает на их тождестве, и во всех словарях эти два слова пишутся как синонимы. Но самый живой, обыденный, разговорный язык тут же опровергает это. В общеизвестном выражении “Ну вот! Нам опять прочитали мораль” невозможно заменить это слово на “нравственность”.Почему?
Объяснение опять-таки дает история. Слово “мораль” пришло из французского языка. Гувернеры-французы своим воспитанникам в буквальном смысле слова “читали мораль” – то есть наставления, назидания, касающиеся правильного поведения. “Нрав” не имел ничего общего с книжной ученостью. Произведенное от “нрав” понятие “нравственность” касалось реального поведения, практического действия, поступка.
То есть понятие “мораль” относится к сфере сознания (моральный кодекс, моральные нормы, моральный выбор), тогда как понятие “нравственность” характеризует реальное поведение (нравственный поступок, нравственный конфликт). Отсюда – удачное выражение, предложенное Н.Н.Крутовым: “Нравственность – мораль в действии”» (Иванов В.Г., с. 8–9).
Прекрасное историческое объяснение профессора Иванова, хотя я и не соглашусь с итоговым выводом. Возможно, сейчас, глядя на то, что мы имеем, и можно увидеть взаимоотношения морали и нравственности как созерцания и праксиса, говоря языком Аристотеля. Но в действительности различия объяснены все той же историей, которую рассказал Иванов. Мораль – это правила поведения, которые читались детям того сословия, которое могло позволить себе нанять французского гувернанта. В сущности, французская мораль – это этикет, правила поведения правящего сообщества.
А русские нрав, норов и нравственность – это не этикет, это то, что определяет поведение простого русского человека. Различия в понимании русских «морали» и «нравственности» – классовые или сословные. А широта распространения у нас «этики», «морали» и «этикета» объясняется, в первую очередь, страстным желанием сначала русского дворянства, а потом интеллигенции приобщиться к власти через европейское образование и европейский облик.
В 1920 году в России прекратили преподавать этику как предмет. С тех пор в нравственной философии происходил упадок, а в языке – беспредел и путаница.
Поэтому я завершу эту главу определением из учебника этики А.Гусейнова и Р.Апресяна, которое считаю наиболее приемлемым. Оно хорошо еще и тем, что четко разграничивает сферы использования каждого из понятий, что почти несвойственно нашим ученым.
«В рамках учебной дисциплины “этикой” мы будем называть науку, область знания, интеллектуальную традицию, а “моралью” или “нравственностью”, употребляя эти слова как синонимы – то, что изучается этикой, ее предмет» (Гусейнов, Апресян, с.11).
Это лучшее определение нашей науки, хотя, как вы уже поняли, и оно не совсем точно. Но это данность, в которой существует наука о нравственности. Данность и ограничение, потому что, несмотря на заветы Аристотеля, философы не изучают нравственность психологически, как деятельность души. Они только поминают о душевных проявлениях, но затем одергивают себя. Все-таки этика – это наука самоограничения.
Как писал Кант, вслед за Аристотелем очень ратовавший за «этическое государство», в одном из своих сочинений:
«…ведь здесь ставится также вопрос о месте души как в аспекте ее способности воспринимать чувственные данные, так и в аспекте ее способности сообщать движущую силу.
Тем самым искомый ответ может вызвать спор двух факультетов по вопросу о границах их компетенции – медицинского, к ведению которого относится анатомия и физиология, и философского, к ведению которого относится психология…
…и здесь легко могут возникнуть неприятности, связанные со спором факультетов о том, кому из них надлежит вынести решение по вопросу, предложенному в том или ином случае университету (как учреждению, являющему собой сосредоточие всей мудрости)» (Кант, Об органе души, с.620).
Глава 3Что же такое нравственность философов?
Итак, философы считают, что этика – это наука о нравственности и морали. Мораль я разбирать не хочу, потому что для русского человека это не более, чем занесенный на нашу землю европейский этикет прошлых веков. Он, безусловно, способ управления поведением, но только определенного класса людей. Когда-то аристократов, сейчас – тех, кто считает себя повыше, пообразованней других.
Неплохо бы теперь было понять, что же понимают философы под русским словом «нравственность».
Дело это непростое. Философы чрезмерно отягощены делами своего сообщества и трудно пишут для простых людей. Самым показательным является пример первого русского философского словаря Эрнеста Радлова.
Радлов настолько занят нерусскими делами философов, что попросту отказывает нравственности в праве на существование и пишет в статье «Нравственность: смотри этика».
А этике дает определение как «учению о нравственности и человеческой деятельности», естественно, не дав определения ни одному из этих составляющих для него этику понятий. А затем сам постоянно сбивается на использование по-бытовому понятного ему слова нравственность. Но при этом так ничего и не говорит о ней, а целых две с половиной страницы очень мелкого шрифта излагает, что говорили об этике самые разные учения и школы. Иначе говоря, затаскивает читателя в жизнь сообщества, подменив этим действительную задачу словаря.
Брать понятие нравственности из старых работ европейских мыслителей тоже бессмысленно. Во-первых, они все-таки писали не о нравственности, во-вторых, у тех, кто считается главными творцами этического учения, как на подбор есть одна помеха пониманию действительной природы нравственности. Помеха эта психологическая. Объясню на трех примерах – Аристотеля, Канта и Милля.
Вот Аристотель заявляет мысль, которая ощущается бесспорной не только мной, но и всеми философами: в основе нравственности – душевные движения. Поэтому этика должна выводиться из психологии и вести к той цели, ради которой творит ее создатель. Если это государственник, то к этическому государству, то есть к государству, где люди нравственны в том смысле, в каком они удобны для государственного управления. Удобны, поскольку их делают управляемыми не только принуждения и законы, но и внутреннее чувство.
Для этого этика или искусственно создаваемая государством нравственность должны доходить до людских сердец или душ. Пример подобного творения мы видели и даже пробовали на себе, когда были частью новой общности людей – Советского народа. Творцы коммунизма хорошо понимали, как важно заложить в сознание управляемой толпы новые мировоззрение и нравственность, и творили их вполне осознанно и даже успешно… до какой-то черты.
Нравственность должна доходить до души…
То есть докуда?
Не хочу разворачивать длинное исследование, воспользуюсь словами издававшего этические сочинения Аристотеля Ф.Кессиди, опиравшегося на крупного немецкого филолога Вернера Йегера:
«Исследователи (В.Йегер) полагают, что “Никомахова этика”, а также некоторые части “Метафизики” и “Политики” были написаны Аристотелем в последний период (то есть с 336 по 322 годы) его жизни и деятельности. В это время он подвергает критике теорию идей Платона и развивает учение о форме и материи, изложенное в ранних частях “Метафизики”, а также формулирует идею о единстве души и тела. Он выдвигает концепцию, согласно которой взаимоотношение души и тела аналогично отношению формы и материи; душа является энтелехией (“осуществлением” цели) тела, то есть органического существа, предназначенного для жизни; душа придает смысл и цель жизни» (Кессиди, Этические, с.6).
Это высказывание точно передает суть Аристотелева трактата «О душе», и означает это то, что для Аристотеля души нет, а есть психика… то есть нечто присущее телу, несамостоятельное, и пусть еще не деятельность нервной системы, но без тела и невозможное. А я выходил из тела! И для меня это значит очень простую вещь: Аристотель не знает действительности. А более сложная вещь такова: от этой точки по имени «понятие о душе», за которой начинаются его Этика и Политика, он движется неверным путем, он расстался с истиной.
Другой великий творец научной нравственности – Иммануил Кант – вообще чрезмерно стремился вписать себя в естественнонаучное сообщество. В прошлой главе я приводил его ужимки по поводу того, как не навлечь на себя неудовольствие ученых братьев. Вот его определение души из сноски к уже приводившемуся мною сочинению для книги Земмеринга «Об органе души»:
«Под душой следует понимать лишь способность суммировать данные представления и создавать единство эмпирической апперцепции (animus), а не субстанцию (anima) в ее полностью различенной от материи природе…» (Кант, Об органе души, с.621).
Так и тянет процитировать Булгаковского Воланда, который говорил «старику Иммануилу» что-то о том, что мудрено завернул, не поймут-с… Мудрено значит, далеко от того, что человек видит в действительности и просто узнает, как соответствие ей.
Что же касается создателя утилитарной этики Джона Стюарта Милля, то он как ловкий политический оратор завершает свою огромную «Систему логики» большим этическим трактатом в духе Аристотеля, приводя всё изложение на последней его странице не к выводу, а к мнению, которое хоть и не логично, зато эмоционально и потому действенно:
«…я просто выскажу свое убеждение, что тот общий принцип, с которым должны сообразовываться все практические правила, и тот признак, которым надо пользоваться для их испытания, есть содействие счастью человечества или, скорее, всех чувствующих существ; иначе говоря, конечный принцип телеологии есть увеличение счастья» (Милль, с.867).
Аристотель тоже начинает свою «Никомахову этику» с телеологии, то есть с целеустроения, а потом путается в том, как определить счастье. И не может не путаться, потому что счастье каждый понимает по-своему, как свое счастье. И если для Аристотеля счастьем было прожить жизнь, ощущая себя выше и умнее великих мира сего, то для друга и соратника Милля – Александра Бэна – получить уважение естественнонаучного сообщества.
Бэн был очень уважаем Миллем, потому что, как считалось, он продолжал дело его отца – Джеймса Милля, а дело это было – создание ассоциативной психологии как английского или, точнее, шотландского варианта психологии сознания. Так вот завершил Бэн это дело тем, что выпустил сочинение «Чувство и интеллект», выпустил тогда, когда «Система логики» была уже в печати, и потому Милль младший смог лишь вставить в нее небольшую сноску, в которой оценивает труд Бэна.
Сноска эта ценна тем, что она косвенно показывает, что понимал Милль под душой. У него есть большой раздел, посвященный духу и психологии, но явственного определения души он там не дает. Зато ссылка позволяет понять, что он согласен с тем, как видит душу Бэн:
«Когда была написана эта глава, профессор Бэн не выпускал еще и 1 части (Чувство и интеллект) своего глубокомысленного трактата о духе. В этом сочинении законы ассоциации изложены более обстоятельно и более обильно пояснены примерами, чем у кого бы то ни было из прежних писателей. Вообще на книгу Бэна… можно указать теперь как на несравненно более полное аналитическое изложение психических явлений на основе правильной индукции, чем какое мы находим во всех других появившихся до сих пор произведениях подобного рода» (Там же, с.776).
В действительности же эта книга Бэна была полным предательством психологии сознания и на большую часть была попыткой вывести ассоциации из работы нервной системы. Если кто-то листал этот увесистый том, то мог заметить: слово душа не поминается в его подробнейшем оглавлении, как нет его и в «Системе логики» Милля…
Счастье счастьем, но мы достигнем очень разных состояний, если отправимся из разных исходных точек. Особенно трудно достичь взаимопонимания, если мы будем говорить, что выводим нравственность из души без души.
Вот этим и болеют философские определения. Они пытаются описывать, как нравственность правит поведением людей, обращаясь не к их страху за жизнь тел и не к их стремлению удовлетворять телесные потребности, но не говоря, что же вызывает желательные изменения поведения. Выглядят такие определения подлинной эквилибристикой ума, пытающегося сказать о том, о чем нельзя сказать, не назвав имени, но очень нужно…
«Философский энциклопедический словарь» Губского, Россия, 1997:
«Нравственность – один из самых важных и существенных факторов общественной жизни, общественного развития и исторического прогресса; мораль. Заключается в добровольном самодеятельном согласовании чувств, стремлений и действий членов общества с чувствами, стремлениями и действиями сограждан, их интересом и достоинством, с интересом и достоинством общества в целом.
Добровольность и самодеятельность согласования отличают всякое явление нравственности. Нравственное чувство является, по Канту, “некоторой ощущаемой зависимостью частной воли от общей”».
Приводить определение нравственности из советской «Философской энциклопедии» я не хочу, тем более, что она отсылает к морали. А «Новая философская энциклопедия» 2001 года в лице Р.Г.Апресяна хитро сбегает от определения, кратенько рассказывая, что понимал под этим термином Гегель.
То же самое повторяет А.Разин в «Словаре философских терминов» в 2004 году. Вот такая беда!
Нравственности у философов, похоже, и нет…Я в растерянности…
И мне остается лишь вернуться к уже приводившемуся мною определению Гусейнова и Апресяна, которое можно считать вершиной современной этической философской мысли:
«В рамках учебной дисциплины “этикой” мы будем называть науку, область знания, интеллектуальную традицию, а “моралью” или “нравственностью”, употребляя эти слова как синонимы – то, что изучается этикой, ее предмет» (Гусейнов, Апресян, с.11).
Это точное по рассуждению и точное с точки зрения задач, которые ставят перед собой философы, определение. По-своему оно верно и одновременно неверно. Оно верно в рамках задач философского сообщества.
Но этики никогда не создавались философами. Во все века их писали люди, которые с их помощью хотели переделать общество. В сущности, творение этик и соответствующих им нравственностей дело революционеров. Поэтому, если вы не забыли, сами творцы этик и некоторые из философов называют этики практическими философиями.
В действительности этика – это наука о том, как управлять поведением людей с помощью нравственности и морали. Нравственность же и мораль – почти одно и то же, то есть некие писанные или неписанные своды правил поведения, только для разных слоев общества или для разных сообществ. При этом нравственность – это управление поведением на бытовом уровне с помощью народного обычая, а мораль – с помощью искусственно разработанного этикета.
Так было не всегда, но так сложилось к последним векам.
Глава 4Этика Кавелина. Исходные предпосылки
Этика может быть философской дисциплиной, изучающей даже не столько мораль и нравственность, сколько историю учений о них, как это сейчас сложилось в философском сообществе. Действительная этика все же не совсем наука, как и психология. Это искусство, говоря на языке Аристотеля, скорее технэ, чем эпистеме, то есть знание как делать, как достигать желаемого. А желаемое – это перестройка общества через изменение поведения его граждан путем обращения к тому, что меняет их поведение изнутри. То есть к душе.
Это значит, что действительными Этиками могут считаться лишь те, что писались психологами, и не по званию или образованию, а по сути. То есть людьми, которые исходили из того, что этика есть прикладная психология, а психология – это наука о душе.
Последним, кто признавал душу предметом психологии и писал этику, был Константин Дмитриевич Кавелин. Из известных мне, конечно. Вот его этику я и перескажу по возможности подробно.
Нужно сказать, что восемнадцатый и девятнадцатый века вообще были богаты на Этики. Вызвано это было несомненно теми революционными преобразованиями, что происходили вместе с научной революцией. Наука несла смену мировоззрения, а значит, и смену мира, в котором мы живем. Это бесспорно. И это свершилось, когда победила Великая французская революция. Революция победила, новый мир наступил, в нем стало возможно жить, в нем стало необходимо жить, но как в нем жить, никто не научил.
И вот множество европейских мыслителей предлагают свои способы существования в мире победившей Науки. Способы эти на поверку оказывались нравственностями, или этиками и моралями, как это звучало на тех языках, на которых их писали. Некоторые из этих этик, как «Этика» Спинозы, были не более чем философскими попытками создать язык для разговора о науке, как о некой нравственности. Поэтому его этика больше похожа на математику, – на каком еще языке говорить о жизни в научном сообществе, если математика его главный язык?!
Другие, вроде Канта, Конта, Милля или Спенсера, избирали главной физику и производные из нее науки, поэтому позитивизм больше походил на социальную физику, но при этом был не чем иным, как этическим учением, приучающим образованную часть человечества к жизни в научном мировоззрении.
Марксизм тоже по сути своей был нравственным учением, лишь прикрывающимся экономической естественнонаучностью. Его даже можно назвать нравственным идеализмом, хотя он и воевал с идеализмом немецкого и платонического толка. Он был идеализмом в том смысле, что прекрасно осознавал важность идеалов для нравственной перестройки мировоззрения народа. Как писал о нем один современный исследователь:
«Успех Ленина заключался в том, что он открыл существование нравственного идеала, позволяющего объединить массовое сознание и нравственность, организовать победоносную борьбу за превращение его в господствующий в условиях раскола идеал» (Ахиезер, с.344).
Прикладники от этики не писали Этик, они писали Позитивные психологии, романы и статьи, вроде «Что делать?» Чернышевского и Ленина. Поэтому в России почти не родилось своих нравственных учений, облеченных в оболочку этик, в России рождались прямые нравственные обращения к народу, подвигавшие его на действия и революции. Я плохо знаю русскую философию, поэтому, кроме анархиста Кропоткина, я не смог вспомнить ни одного из наших мыслителей, кто бы создал в девятнадцатом веке свою Этику. А наши учебники Этики, даже содержащие исторические обзоры, почти ничего не знают о русских этических философах.
Они рассказывают об этических взглядах тех или иных из наших мыслителей – Чаадаева, Чернышевского, Достоевского, Толстого, Козлова, – но нет ни одного упоминания сочинения с названием «Этика», написанного в России. И поэтому особенно странно, что чуть ли не единственный человек, создавший не просто русский учебник Этики, но и полностью оригинальное этическое сочинение, независимое от европейской мысли, остался настолько незамеченным. Я не встретил ни одного упоминания о Кавелине в трудах наших современных знатоков этики…
Даже Гусейнов и Апресян, рассказывая об этических взглядах Чернышевского, не поминают Кавелина. Но Этика Кавелина создавалась как итог долгой битвы, в первую очередь, именно с Чернышевским как главой шайки «бесов», вытравливавших Душу из России.
Нам долгие годы, целый век прививали уважение к Чернышевскому и той своре террористов и прихвостней Запада, что его окружала, поэтому мы считаем, что он был одним из спасителей России. Но Чернышевский, кроме травли лучших людей старой России и вытравливания духовности, сделал только одну вещь – он написал посредственный роман «Что делать?».
Роман, которым пытался привить русской интеллигенции новую нравственность. Нравственность эта была полностью экспортирована им из Европы, а еще точнее, это было механическое переложение на диалоги полуживых персонажей утилитаристской этики Милля, которого я поминал чуть раньше.
Утилитаризм создается в начале девятнадцатого века Иеремией Бентамом (1748–1832). Создается именно как нравственное учение, построенное на понятии количества пользы и счастья. Сначала Бентам очень расстарался для французской революции, за что был награжден новыми властями тем, что они даровали ему французское гражданство. Потом, пожив в России под Могилевом, пытался продать Екатерине Второй проект тюрьмы…Конец жизни посвятил изменению Англии, которую приучал к новой жизни, став законодателем.
Этика его пишется государственником и исключительно от лица государства. Суть ее в очень простой и близкой торгашескому сердцу великобританца мысли: законодатель при устроении общества должен исходить из принципа наибольшей суммы счастья для наибольшего числа людей. Просто и математично, точнее, арифметично и даже бухучетно…
Именно эта простота определения пути к благополучному государству купила сначала Милля младшего, который, как помните, завершает свои Логику и Этику призывом множить количество счастья. Затем на нее купились духовные дети англичан – американцы, создав свой прагматизм. И именно эту простоту в том, как создавать государственность и править народом, и прививал России Чернышевский. Как вы помните, его учение восторжествовало в Советском Союзе, где человек перестал цениться, ценились лишь массы и общественные движения…
Именно на подобный количественный подход к счастью Достоевский ответит своими словами про слезы одного ребенка, которые дороже, чем весь мир счастливых торгашей. С ним же сражается в своей Этике и Кавелин, почему его и стерли из памяти потомков.
Чтобы обрисовать исходную среду, которая зарождается в России усилиями врагов души и всего русского, с которой и спорит Кавелин, приведу рассказ Гусейнова и Апресяна об этике Чернышевского.
«Но утилитаризм – это теория, направленная против эгоизма, против такой точки зрения, согласно которой добро заключается в удовлетворении человеком личного интереса. Приемлемость или неприемлемость получаемого в каждом конкретном случае удовольствия или выгоды определяется тем, содействуют ли они достижению высшей цели, а именно общему счастью. На этом же основываются определения (оценки) явлений и событий как хороших или дурных.<…>
Знаменитый русский последователь Милля Н.Г. Чернышевский выразил эти идеи таким образом: человек всегда стремится к наслаждению; но наслаждения бывают мимолетные и устойчивые. Редкий погожий день в Петербурге – источник бесчисленных облегчений в жизни, бесчисленных приятных ощущений для жителей города, но эта хорошая погода – явление мимолетное. Наслаждения устойчивые представляют собой пользу. Иногда хорошая погода в Петербурге стоит несколько дольше, и в это время некоторые горожане могут поправить свое здоровье; хорошая погода для них полезна. Устойчивая и продолжительная польза является добром» (Гусейнов, Апресян, с.150).
Это суть главного этического произведения Чернышевского «Антропологический принцип в философии». Вполне естественно она и перекочевала в его роман:
«Новые люди в романе Н.Г. Чернышевского “Что делать?” не признавали самопожертвования, даже ради друга. Они жили по Миллю. Однако утилитаризм не то чтобы отрицает самопожертвование; он не приемлет самопожертвование как цель саму по себе.
“Сознательная способность жить без счастья составляет самое надежное орудие для достижения всей той полноты счастья, какая только теперь достижима”» (Там же, с.161).
Как вы помните, и Милль и Чернышевский не признавали души. Для них человек – это биоэлектрическая машина, как его рисует физиология. Поэтому Чернышевский яростно насаждал в умах русской интеллигенции идеи Конта и Сеченова о том, что души нет, а психологию нужно изгнать из жизни общества, ну уж если не изгнать, то передать физиологам. А физиологи, если вы помните, в то время были крутыми парнями и, как учитель Сеченова Гельмгольц со товарищи, приносили клятвы на крови, что создадут объяснения человеческого существа, основываясь только на законах телесной физики…
Чернышевский не обладал даром, чтобы самому творить какие-то идеи, поэтому он отдал себя продвижению чужих идей и с такой силой травил всех защитников души, объявляя их мракобесами, что искалеченное той травлей поколение русских интеллигентов передало свой страх и ужас детям и внукам как нравственный завет о единственно правильном поведении, позволяющем выжить в этой стране… Поражением сознания наших интеллигентов, более сильным, чем эпоха «Современника», через который и велись просвещение и травля России, был только сталинский Гулаг…
Травил Чернышевский и Кавелина. Травил страшно. Травил вместе с Антоновичем и Сеченовым.
Кавелин ответил на эту травлю совершенно спокойно, написав ответ не Чернышевскому, а сторонникам Сеченова. Ответ этот писался десять лет и вышел в 1872 году под названием «Задачи психологии». Кавелин не сводит в нем никаких личных счетов, он действительно размышляет о том, какой должна быть подлинная наука о душе. Но именно о душе! И поэтому новое сообщество образованных людей, родившееся в России, предало эту работу забвению. Это вполне обоснованно, потому что Кавелин говорил не о физиологическом, а о культурно-историческом подходе к психологии, а это не только отменяло моду, но и обгоняло свое время на век…
В 1876 году Кавелин делает следующий шаг и издает вытекающую из «Задач психологии» свою первую этическую работу «Идеалы и принципы», а к 1884 году, за два года до смерти, разрабатывает «Задачи этики». В сущности, это был выход на прикладную культурно-историческую психологию.
И эти работы были замолчены и забыты нашим научным сообществом, будто проклятье Чернышевского до сих пор действенно и правит учеными. Но даже по названию первой этической работы ясно, что Кавелин понимает, на чем будут строиться самые действенные нравственные учения будущего, он предугадывает значение идеалов для уничтожения России и пытается их исследовать в обеих работах с психологической точки зрения.
Этика Кавелина – это не учебник истории европейских этических учений, это, кажется мне, единственное настоящее научное исследование нравственности, сделанное в России. Именно научное, потому что Кавелин, как и европейские мыслители, думает о том, как человеку жить в новом мире, захваченном наукой.
Главная задача Этики Кавелина – как душе выжить в научном обществе, точнее, как выжить в нем русской душе.