Идеалы стремятся подыскивать для себя общие основания и так же они вбирают в себя побуждения. По крайней мере, так это видится наблюдателю.
Странность изложения как раз и связана с тем, что Кавелин пытается передать ощущение наблюдателя, пытающегося созерцать одновременно некий идеал и входящие в него побуждения и соображения. Идеал будто соплетается из них, будто ткется, как некий сложный ковер, на котором изображено царство мечты…
Для наблюдателя естественнонаучного, который идет от тела, движение к идеалу и будет через побуждения или, на его языке, мотивы. Так же и для приверженца «положительной науки», то есть науки, исходящей из того, что дано, а не из того, что желанно. Кавелин же и относит себя к таковым.
Но приглядимся: вот Пушкин говорит, что его идеал хозяйка да щей горшок. О чем он говорит в действительности? Зная Пушкина, мы понимаем, что он говорит о чем-то совсем ином. Либо он, как полагается денди, издевается над общественным вкусом, либо он, как полагается великому художнику, мечтает о покое для творчества… И в том и в другом случае за словами и поступками мы найдем устремление к чему-то такому, что никак не рождается из желания поесть щей или не думать об их приготовлении, поскольку это забота хозяйки.
Он достиг такой творческой зрелости к этому времени, что смог сказать такое, что не по плечу ни одной посредственности. Он превзошел свою среду и смог говорить просто о самом великом, а это значит, он говорит простые слова не телом, а пребывая в величии своего духа. Он высказывает какие-то желания своей души и вполне мог бы сказать: теперь мне по душе тишина деревенского уединения. Однако душа не ест щей, а если и любуется хозяйкой, то отнюдь не как телом, а тем, как эта женщина сумела воплотить идеал хозяйки…
Идеал – это нечто, что душа принесла с собой и лелеяла как смутную потребность не физического тела. Это нечто вызывало движение духа, заставляющее искать и творить иную жизнь. «Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты, тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты…» Вот так идеал, живущий в нашей душе, вызывается к жизни случайным узнаванием и заставляет потом поменять всю жизнь, превращая ее в поиск мимолетного видения… Вся жизнь Пушкина-поэта была посвящена поиску этого идеала, и это отнюдь не был поиск женщин, это был поиск Женщины…
Как вы помните, нигилисты времен Чернышевского и Ленина, презирали Пушкина и тех романтиков, что читали его. Такой способ поведения казался слабачеством. Искать надо было не утонченных воспоминаний души, а того, что можно пощупать и расчленить. Поиск идеалов продолжался, но теперь их нельзя было видеть и называть движениями души. Вот это и заставляет Кавелина идти от непосредственных жизненных потребностей и побуждений, убеждая носителей новой культуры делать следующий шаг созерцания. Там, за побуждениями, собирая их в некую цельность, – идеал!
Про то, что это – позыв души, Кавелин уж и не заикается.
Но мы психологи и смотрим на все только через душу. И понимаем: если душа позовет, человек сделает все, чтобы было по душе. Даже если не признает ее или считает уязвимым признаваться в том, что у него есть душа. Поэтому мы должны понимать: телесные потребности, как бы много их ни было, в идеал сложиться не могут. Просто потому, что тело успокаивается, получив свое. Для рождения идеала нужно нечто, что не удовлетворится после того, как тело накормлено и обласкано. Нечто, что ищет более тонких наслаждений, выходящих за потребности.
А именно то, что пришло в этот мир затем, чтобы насладиться веществом, для чего ему и потребовалось приспособление, обладающие способностью к восприятию. Душам не дано испытывать то, что могут испытывать тела. Души проходят сквозь вещество, воспринимая его как призрачный мир. И лишь воплощенность дает им возможность насладиться этим прекрасным и яростным миром бушующим…
Ради этого стоит удовлетворить тело. Тогда оно успокаивается, как будто весь этот шумный бал случайно замирает на мгновение, и в эту щель безвременья проливается восприятие поэта или мистика, выхватывающее из мира то, что хочет почувствовать душа. Этими поэтами и мистиками бываем все мы в те мгновения, когда превышаем потребности удовлетворенных тел. Попросту, в такие мгновения все люди живут жизнью души.
Именно такие условия, которые позволяют так жить, и считаем мы идеальными для наших истинных желаний. Именно их и создаем, разматывая из себя, как паучок ниточку, цепью бесконечных задач: если я хочу этим наслаждаться, мне придется сделать то-то, то-то и то-то… а для этого необходимо…
И так далее, и так далее, и так далее… до телесных потребностей, без удовлетворения которых ничего невозможно. Вот так они и становятся некой основой для созидания идеальных условий нашей жизни. И при этом не имеют к идеалу никакого отношения. Точнее, они просто в другом мире и являются главной помехой для достижения идеала, поэтому человеку их неизбежно приходится учитывать и удовлетворять, если он хочет воплотить свой идеал жизни или найти идеал в избранном им человеке…
Этот поиск и это усилие – главное в жизни любого человека, который придет к прикладному психологу за помощью. Собственно говоря, именно видение этой битвы за идеал и лежит в основе искусства понимания другого. Об этом и говорит Кавелин:
«Но было бы ошибочно видеть в идеале только одну эту сторону, именно общую мысль, продукт мышления. Как предмет созерцания, возбуждающий в нас известные ощущения или чувства, мысль, представление еще не есть идеал; идеалом они становятся, когда вызывают деятельность, дают мотивам известный общий строй и руководят ими, направляя их так или иначе в виду известной цели» (Там же).
Этим наблюдением Кавелин подошел к понятию целеполагания, а я бы сказал, и целеустроения. Мы – чрезвычайно целеположные существа. Слово «цель» не русское, оно привилось у нас лишь в первой трети восемнадцатого века. Но сейчас оно очень хорошо передает состояние нацеленности человека на нечто, что его ведет. На идеал. Хотя раньше сказали бы: на достижение Мечты. О целеустроении надо говорить особо и много, поэтому я пока ограничусь лишь замечанием: Кавелин заметил важнейшее орудие прикладной психологической работы. Без владения понятиями цели, целеполагания и целеустроения понять человека и помочь ему невозможно.
«В этом смысле идеал и цель – синонимы; только словом цель – означается ближайший, непосредственный, практический идеал, а слово идеал – более отделенная и обширная цель, с ударением на общую мысль, которая всегда лежит в основании сознательной, осмысленной деятельности, но стушевывается в ближайших, практических поступках, и все ярче выступает вперед, чем цель отдаленнее, общее и обширнее» (Там же).
Если бы выразить эту мысль по-русски, а не на том языке, на котором Кавелин вынужден был говорить с современниками, то прозвучала бы она так: словом цель обозначается ближайшее желание, а словом идеал – отдаленная мечта. И чем больше мечта, тем она кажется менее достижимой…
Но Кавелин говорит, как говорит. Он решает задачу этики, а это значит, он занят прикладной задачей воздействия на нравы своей эпохи. Я не вправе от него требовать простого психологического языка. Мне приходится его понимать, потому что я принимаю ту задачу, которую он решал. Поэтому буду переводить для себя используемые им выражения, к тому же это позволит лучше понимать эпоху и культуру, в которой он творит.
Что же касается психологии, скрытой в его этике, то следующим шагом он переходит к деятельности:
«По различению предметов, на которые направлена сознательная деятельность, идеалы бывают субъективные и объективные. Это различие весьма существенно, но на него почти не обращают внимания, что не мало способствует путанице понятий, заслоняющей смысл этических учений.
Всякая сознательная деятельность может быть направлена или на условия и обстановку человеческого существования, или прямо и непосредственно на сознательные мотивы деятельности. В первом случае, цель ее – такая переделка условий и обстановки, чтоб они отвечали желаниям человека, благоприятствовали, или хотя бы не мешали, или менее мешали его интересам, выгодам и пользам, как он их понимает; во втором, задача – прямо, непосредственно действовать на самые мотивы, ослабить одни, усилить другие, соответственно цели или идеалу.
Конечный результат и объективной и субъективной деятельности один и тот же – произвести нужное, полезное или желательное человеку действие» (Там же, с.955).
Итак, с чем бы ни пришел к психологу человек, он сражался за какую-то мечту, которая, если мы приглядимся, была душевной потребностью, и где-то на этом пути либо попал в ловушку, либо совершил ошибку. И в итоге не смог совершить действия так, чтобы получить желаемое…
Всё, других задач в психологии не бывает. Либо ошибка, либо ловушка. Ошибка – это слабость разума, который не смог решить задачу, выстроенную жизнью. Ловушка – это плохое знание мира, то есть слабо выстроенный образ мира, в котором и строятся условия для решения задач.
Разум, бьющийся за воплощение идеалов, то есть душевных потребностей, либо не владеет теми орудиями, с помощью которых мог бы решить эти задачи, либо не имеет всего необходимого для их решения, поскольку не познал мир и общество.
Чаще всего, именно общество, поскольку оно сложней.
Все задачи, связанные с обществом, как миром, в котором живут наши души, – нравственные задачи.
Чтобы решать задачи мира, нужны знания, чтобы решать задачи общества – владение нравственностью, как прикладной наукой выживания в обществе.
«Нравственность и знание ведут человека, разными путями, к одной и той же главной, последней цели – возможному его удовлетворению и благополучию. Оба, в отдельности взятые, недостаточны и бессильны для достижения этой цели; только идя рука об руку они вместе представляют действительную, непобедимую силу» (Там же, с.957).
Нельзя победить и достичь своей мечты в обществе, если не познал мир природы в достаточной мере. Как нельзя и сбежать от людей и жить только природной жизнью. Земля обучает наш разум в самом начале нашего пути, когда ребенок познает мир как явление стихийное. Но как только он понимает, что жить ему придется в обществе, эта часть разума становится основанием, – материком, – на которое ложатся знания об устройстве более сложного и тонкого мира – мира людей.