По–видимому, тема скитаний во многом навеяна условиями VI века до н. э., когда израильтяне были депортированы из земли обетованной и оказались лишенными всего, что обычно поддерживало их общину, — Храма, города и монархии. Связь между пустыней и пленомстанет еще заметнее, если мы вспомним, что Пятикнижие обрело более или менее фиксированную форму именно в VI—V веках до н. э.: опыт того времени явно проецировался на прошлое.
Еще один смысловой пласт здесь связан с темой «хаоса»: хаос как первичное состояние неупорядоченности и антижизни, угрожающее жизни Израиля и всего мира (относительно характеристики хаоса см., например, Ис 24:1–13). Все это лишний раз наводит на мысль, что данное повествование — не исторический репортаж, но творческий, богословский акт размышления над традицией.
Итак, повествования о путешествии в пустыне (Исх 16–18), в условиях отсутствия необходимых жизненных ресурсов, замечательно отвечают опыту «плена» и угрозы со стороны «хаоса». Особое внимание комментаторов в этом смысле привлекала 16–я глава с ее рассказом о манне. Два главных составляющих этого повествования — (а) отчаянная нужда Израиля, (б) непостижимая щедрость ГОСПОДА. Помимо этого, повествование делает следующее: (а) предлагает модель экономики, основанную на Завете и взаимном братстве (ст. 17–18); (б) подчеркивает сопротивление Израиля этой модели (ст. 19–21); (в) утверждает важность субботы (ст. 22–26). (Последний элемент характерен для эпохи вавилонского плена: Священническая/Жреческая школа осмысляла традицию в свете существующих культовых институтов и обычаев.) Но главное в этом рассказе — показать верность ГОСПОДА Израилю, находящемуся в крайней нужде.
III
Когда Израиль приходит к Синаю, начинается новая часть повествования, не менее сложная и пространная. Ее основные элементы: (а) заключение Завета между ГОСПОДОМ и Израилем; (б) возвещение заповедей ГОСПОДА, которые являются условием и содержанием Завета. О реальной истории, да и о географическом положении Синая, ничего не известно. Вот что пишет один крупный библеист о значении данной горы в экзегетической традиции:
Синай — утопическое место за пределами обычных земных пространственно–временных координат. Ассоциация божественного Закона с этим местом достигается через серию шагов, которые стали реальностью благодаря катастрофе, происшедшей с Израилем. Синай — точка опоры для законодательной системы, не связанной с государственной властью, а потому не выражающей традицию и обычай… Само выживание Израиля, вопреки завоеванию, уничтожившему другие народы, связано с вымышленной точкой в вымышленном прошлом. Израиль спасся от всех земных правителей, а потому стал выше земных царств
Рассказ о Синайском откровении продолжается в Книге Левит и далее до Числ 10:10, когда Израиль покидает это место. Как видим, этот материал очень объемный: с ходом времени традиция старалась охватить заповедями каждый аспект израильской жизни, личной и общественной, светской и культовой. Вглядываясь в этот корпус, можно различить многие слои традиции и голоса многих интерпретаторов. В принципе, различить можно и, так сказать, «основное русло» традиции, но в результате многочисленных ответвлений и добавлений материал в его нынешней форме не воспринимается как единое когерентное целое. Эта традиция составляет средоточие иудаизма: послушание Торе ГОСПОДА. Напротив, в христианстве ей, как правило, придавалось мало значения, — отчасти потому, что ее ошибочно понимали как «Закон», ставящий своей задачей «заработать» милость Божью, сквитаться с Богом «делами». Поэтому христианам сейчас очень важно пересмотреть свое отношение к заповедям Торы, сбросив за борт балласт искажений и передержек, которые нередко сопутствовали толкованию Пятикнижия в прошлом.
Самые важные заповеди приходятся на Исх 19–24, так называемую «синайскую перикопу». Возможно, это древнейший пласт в традиции заповедей, и в любом случае он задает понимание последующего. Сюда входят подготовка к встрече с ГОСПОДОМ (19:10–25), Десять Заповедей (20:1–17), установление Моисея в качестве нормативного медиатора Торы (20:18–21), а также заключительное повествование об установлении Завета, где Израиль приносит клятву верности ГОСПОДУ (гл. 24). Заповеди и эта клятва — определяющие элементы Завета, связывающего Израиль с ГОСПОДОМ в послушании. Хотя Декалог вряд ли относится к древности, он содержит самые базовые из заповедей Торы. И в каком–то смысле остальные заповеди можно считать комментарием к Декалогу.
Законодательный корпус в 21:1–23:19 обрамлен повествованиями в главах 19–20 и 24. Обычно считается, что он представляет собой самый древний свод израильских законов. (Отметим: он написан, похоже, для достаточно скромной земледельческой общины!) Скорее всего, эта традиция первоначально не была привязана к Декалогу, но в нынешней компоновке текста она выглядит как его разъяснение. Из–за Исх 24:7 ученые привыкли называть данный раздел «Книгой Завета», хотя его изначальную интенцию такое название не отражает. Вообще перед нами самый древний пример динамики в израильском подходе к Торе: старые заповеди непрестанно повторяются, разъясняются и переосмысляются на новый лад.
Это собрание заповедей вмещает в себя некоторые основные принципы, характерные для Торы. С одной стороны, Тора включает так называемую «гуманитарную» традицию — традицию с коммюнотарными ценностями, ценящую всех членов общины. Показательно уже самое первое установление: попытка ограничить долговое рабство, создать добрососедские отношения между кредиторами и должниками (21:1–11). Аналогичную цель преследуют законы о вдовах, сиротах, пришельцах и бедняках (22:21–24, 25–27; 23:9). Согласно этим законам, в экономических отношениях необходимо относиться к людям как к ближним. С другой стороны, есть и вещи очень категоричные, даже безжалостные (21:12–17; 22:18–20), направленные на поддержание определенного социального устройства. Превратности традиции привели к тому, что эти тенденции идут рука об руку, но примирить жесткую установку на порядок с состраданием к беззащитным нелегко (Hanson 1977). Как видим, нравственный/богословский абсолютизм и сострадание вполне могут уживаться, но при этом отчасти и противоречить друг другу.
Синайская перикопа (Исх 19–24) завершается восхождением Моисея на гору, на сорок дней и сорок ночей (24:18). В 25:1 начинается новый раздел, который относится к совершенно иному жанру. В Исх 25:1–31:18 Моисей получает прямые указания ГОСПОДА о том, как построить святилище, в котором Святому предстоит пребывать среди Израиля. Этой череде заповедей соответствует далее Исх 35:1–40:38, где будет сказано, что Моисей выполнил все указания: святилище ГОСПОДУ построено. Финальное удостоверение Моисееву послушанию мы видим в 40:34–38: слава ГОСПОДНЯ действительно покрыла скинию. Таким образом, Моисей не только великий интерпретатор Торы, но и великий гарант присутствия ГОСПОДА в Израиле.
Отметим здесь два момента. Во–первых, этот материал относится к «священнической/жреческой традиции» (в библеистике данным термином обозначается древнеизраильская богословская школа, для которой во главе угла стояла тема ритуальной чистоты и порядка: ритуальная чистота делала возможным пребывание ГОСПОДА среди Израиля). В принципе святость может быть присуща любой стороне жизни, но священническая традиция делала основной упор на богослужебных обычаях, считая, что именно там наиболее ощутимо присутствие ГОСПОДА. Соответственно, ее создатели условно называются «священниками/жрецами».
Скорее всего, эта традиция, наложившая глубокий отпечаток на Быт — Числ, обрела свой нынешний вид в эпоху вавилонского плена (т. е. это традиция присутствия в условиях остро ощутимого отсутствия). Безусловно, ее представители обращались и к более древним материалам, но прежде всего их подход был творческим: Присутствие обеспечивается в условиях отсутствия. Из всех слоев Пятикнижия этот слой легче всего поддается идентификации: ему присущ определенный педантизм, любовь к порядку и симметрии (см., например, описание крышки ковчега завета в Исх 25:17–22).
Во–вторых, материал в Исх 25–31 можно разделить на семь речей, начинающихся словами: «И сказал ГОСПОДЬ Моисею…» (Исх 25:1; 30:11, 17, 22, 34; 31:1, 12). По одному из толкований, они соотносятся с семью днями творения в Быт 1 (также документ священнической традиции!) (см. Blenkinsopp 1977; P. Kearney 1977, 375–386). Кульминацией семи речей, как и кульминацией семи дней творения, является суббота (Быт 2:1–3:4а/Исх 31:12–17). Очень может быть, что среди хаоса и беспорядка, присущим изгнанию, священнические авторы представляли себе упорядоченное творение, которое и ощущалось ими во время богослужения (Levenson 1988, 66–77). Скиния реплицирует творение, хотя бытовая реальность, казалось бы, противоречит этому.
Поскольку читать эти материалы скучно, комментаторы к ним обращаются нечасто. Однако нельзя упускать из виду то огромное творческое воображение, которое в них вложено, а также глубокую пастырскую заботу: показать людям близость Бога. Хотя в основе рассказа о скинии могло лежать реальное воспоминание о каком–то древнем шатре, где присутствовал ГОСПОДЬ (Исх 33:7–11), эта древняя память переосмыслена в свете памяти о событиях недавнего прошлого, а именно об Иерусалимском Храме. Тем самым скиния — это воображаемый конструкт, сотканный из воспоминаний о древнем и современном опыте. Здесь важен богословский смысл, отраженный, в частности, в этимологии: слово «скиния» (mskn) происходит от еврейского глагола skn («обитать»). Т. е. скиния — это «место Обитания», «место Присутствия». Имеется в виду, конечно, присутствие Бога: мы неоднократно читаем о божественной «славе», пребывающей в скинии (Исх 40:34–38). Более того, в скинии есть особое место милости, примирения и прощения — крышка ковчега Завета (Исх 25:17–22). Само слово «крышка»