В сочельник Антони поет «В кругу друзей забавы», изображает короля, нацепив вместо короны миску, раздувается на глазах: тощие руки и ноги становятся мясистыми. У короля смешной голос, слишком высокий для такого здоровяка. Обычно при дворе мы делаем вид, будто не замечаем этого. Однако сейчас он смеется, прикрывая рукой рот. Где Антони видел короля? Да так близко, что запомнил каждое движение? Может, много лет вертелся во дворце, получая поденную плату, и никто не спросил, откуда такой взялся. Если можешь изобразить короля, сумеешь изобразить и деловитого слугу.
Наступает Рождество. Звонят колокола Святого Дунстана. В воздухе порхает снег. У спаниелей на шее ленточки. Первым приходит мастер Ризли, который в свои кембриджские деньки блистал на тамошней сцене, а теперь руководит всеми домашними спектаклями.
– Дайте мне маленькую роль, – упрашивал его Кромвель. – Скажем, дерева. Тогда мне не придется ничего учить. Деревья шутят экспромтом.
– В Индии, – встревает Грегори, – деревья умеют ходить. В сильный ветер они поднимаются на корнях и уходят туда, где меньше дует.
– Кто тебе сказал?
– Боюсь, что я, – отвечает Зовите-меня-Ризли. – Но, думаю, беды не случилось, а Грегори зато порадовался.
Хорошенькая жена Ризли наряжена девой Мэрион, волосы распущены и ниспадают до талии. Сам Ризли в женском платье, его двухлетняя дочь цепляется за юбки.
– Я – девственница, – объявляет Зовите-меня. – Сегодня они такая редкость, что на их поиски отправляют единорогов.
– Фу. Подите переоденьтесь. – Он поднимает вуаль на лице Ризли. – Не больно вы похожи на девицу, с вашей-то бородой.
Зовите-меня делает реверанс:
– Но мне нужно маскарадное платье, сэр.
– У нас остался костюм червяка, – вставляет Антони. – Или можете нарядиться исполинской розой.
– Святая Ункумбера была девственница, и у нее выросла борода, – сообщает Грегори. – Борода отпугивала ухажеров и защищала ее целомудрие. Женщины молятся святой Ункумбере, когда хотят избавиться от мужей.
Зовите-меня уходит переодеваться. В червяка или в цветок?
– Нарядитесь червяком в цветке! – кричит вслед Антони.
Входят Рейф и племянник Ричард, переглядываются. Он, Кромвель, берет на руки дочку мастера Ризли, хвалит ее чепец, спрашивает про новорожденного братца.
– Мистрис, я позабыл ваше имя.
– Меня зовут Элизабет, – отвечает дитя.
– Вас теперь всех, что ли, так называют? – смеется Ричард Кромвель.
Я переманю Зовите-меня на свою сторону, думает он, окончательно докажу ему, что служить Гардинеру невыгодно, а выгодно быть верным только мне и королю.
Когда приходит Ричард Рич с женой, он восхищается ее новыми рукавами червленого атласа.
– Роберт Пакингтон запросил за них шесть шиллингов, – негодует она. – И четыре пенса за подкладку.
– А Рич ему заплатил? – смеется он. – Лучше не платить, а то Пакингтон совсем обнаглеет.
Приходит и сам Пакингтон, насупленный и мрачный, явно хочет что-то сказать – и не просто осведомиться о здоровье. С Пакингтоном Хемфри Монмаут, член гильдии суконщиков, несгибаемый реформат.
– Уильям Тиндейл по-прежнему в тюрьме и приговорен к казни. – Пакингтон собирается с духом. – В наш праздник я думаю о его страданиях. Что ты сделаешь для нашего брата, Томас Кромвель?
Пакингтон евангелист, реформат, один из старейших друзей Кромвеля, и Кромвель по-дружески излагает ему свои затруднения: для переговоров с властями Нидерландов нужно королевское разрешение Генриха, которого Генрих не даст, поскольку Тиндейл не признал его развод. Как и Мартин Лютер, Тиндейл считает брак с Екатериной законным и упрямо стоит на своем, не слушая никаких резонов. Уж казалось бы, для спасения собственной жизни можно и уступить королю, но Тиндейла сдвинуть не легче, чем гранитную глыбу.
– Так пусть идет на костер, ты это хочешь сказать? Счастливого тебе Рождества, господин секретарь. Люди говорят, деньги бегут за тобой, как спаниели за хозяином.
Он берет Пакингтона за локоть:
– Роберт… – И тут же отступает на шаг. – Да, люди говорят правду.
Он знает, о чем думает его друг. Государственный секретарь способен повлиять на короля, но не заступается за Тиндейла, потому что озабочен только своей мошной. Хочется сказать: бога ради, дайте мне хоть день передышки.
Монмаут говорит:
– Ты помнишь наших братьев, которых сжег Томас Мор? И тех, кого он затравил до смерти? Тех, кого сломило заточение?
– Тебя оно не сломило. И ты дожил до казни Мора.
– Однако он тянет руки из могилы, – говорит Пакингтон. – Мор разослал агентов, они и выдали Тиндейла голландским властям. Коли тебе не по силам убедить короля, может, его умилостивит королева?
– Королева сама нуждается в помощи. И если вы хотите ей помочь, скажите женам – пусть придержат свои злые языки.
Дети (вернее, пасынок и падчерица) Рейфа зовут его полюбоваться их нарядами, однако от разговора остался горький привкус во рту, который не пройдет до конца праздника. Антони сыплет шутками; он, Кромвель, не слушая, смотрит на девочку в костюме ангела. Это падчерица Рейфа, дочь его жены Хелен. За спиной у нее крылья из павлиньих перьев, сделанные им для Грейс когда-то давным-давно.
Давным-давно? Еще и десяти лет не минуло. Глазки на перьях мерцают; день темный, но свечи озаряют алые ягоды остролиста в венках из золотой мишуры, серебряную Рождественскую звезду. Вечером, когда за окном сыплет снег, Грегори спрашивает его:
– Где теперь живут мертвые? Есть у нас чистилище или нет? Говорят, оно по-прежнему существует, но никто не знает где. Говорят, без толку молиться за страдающие души. Мы уже не можем, как раньше, их отмолить.
Когда умерли его близкие, он сделал все, что тогда было положено: внес пожертвования, заказал мессы.
– Не знаю. Король не позволяет проповедовать о чистилище, слишком это спорный вопрос. Можешь побеседовать с епископом Кранмером. – Он кривит рот. – Узнаешь от него, как принято думать сегодня.
– Очень грустно, что мне не разрешают молиться за маменьку. Или говорят: молись, если хочешь, но тебя все равно никто не услышит.
Как вообразить полнейшую тишину в преддверии Божьих покоев, где каждый час – десять тысяч лет? Раньше представлялось, что души усопших лежат в огромной сети, в протянутой Богом паутине – хранятся там до поры, когда им придет время вступить в Его свет. Но коли она порвана, высыпались ли души в ледяное ничто, падают ли с каждым годом все дальше в безмолвие, чтобы в конце концов исчезнуть без следа?
Он подводит малышку к зеркалу – показать крылья. Девочка ступает мелкими шажками, благоговея перед самой собой. Павлиньи глазки говорят с ним из зеркала. Не забывай нас. На исходе каждого года мы здесь: шепот, касание, веянье перышка между тобою и нами.
На четвертый день Святок в Стипни приезжает Эсташ Шапюи, посол Священной Римской империи. Все радушно встречают гостя, желают ему счастья на латыни и на французском. Эсташ – савояр, немного знает испанский, английским не владеет совсем, хотя в последнее время начал кое-что понимать на слух.
В Лондоне они сдружились домами после того, как в особняке Шапюи случился пожар и черные от копоти погорельцы, таща на себе уцелевшие пожитки, заколотили в ворота Остин-фрайарз. Посол лишился мебели и гардероба; нельзя было без смеха смотреть, как бедолага кутается в обгорелую занавеску поверх одной лишь ночной рубашки. Шурину Джону Уилкинсону пришлось освободить для нежданного визитера свою комнату; домашние посла ночевали в гостиной на соломенных тюфяках. На следующий день щуплый испанский посланник вынужден был, к своему смущению, явиться на людях в непомерно большой одежде с хозяйского плеча – не надевать же кромвелевскую ливрею, а другого платья в доме не сыскали. Кромвель тут же задал работу портным. «Не знаю, найдем ли мы ваш любимый огненно-алый шелк, но я уже написал в Венецию». На следующий день они вместе обошли полусгоревший дом. Разгребая палкой мокрую черную массу – все, что осталось от официальных бумаг, – Шапюи тихонечко всхлипнул. «Как вы думаете, это Болейны?»
Посол так и не признал Анну Болейн, так и не был ей представлен. Генрих сказал, что Шапюи не увидит новую королеву, пока не согласится приветствовать ее как положено. Шапюи верен старой королеве, той, что сейчас в Кимболтоне. Генрих говорит: когда-нибудь, Кромвель, надо ткнуть его носом в реальность. Хотел бы я видеть, как поведет себя Шапюи, если окажется перед Анной и увильнуть будет некуда.
Сегодня на голове у посла курьезная шапка – такая больше пристала бы повесе вроде Джорджа Болейна, чем солидному дипломату.
– Как она вам, Кремюэль? – Посол сдвигает шапку набекрень.
– Очень к лицу. Мне надо будет раздобыть себе такую же.
– Позвольте вам презентовать… – Шапюи изысканным жестом сдергивает убор с головы, но тут же замирает. – На вашу голову не налезет. Я закажу для вас чуть больше. – Берет Кромвеля под руку. – Мон шер, общество ваших домашних, как всегда, чрезвычайно приятно, но нельзя ли нам поговорить с глазу на глаз?
Наедине посол сразу бросается в бой:
– Говорят, король прикажет священникам жениться.
Атака застает его врасплох, но он решает не терять благодушия:
– Тут есть свои хорошие стороны – лицемерия было бы меньше. Однако могу вас заверить, этого не будет. Король и слышать о таком не желает. – Он пристально смотрит на Шапюи: уж не прознал ли тот, что Кранмер, архиепископ Кентерберийский, тайно женат? Нет, в таком случае посол не стал бы молчать. Все они, так называемые католики, ненавидят Томаса Кранмера почти как Томаса Кромвеля. Он указывает послу на лучшее кресло. – Может, присядем и выпьем немного кларету?
Шапюи не дает сменить разговор:
– Я слышал, вы хотите выбросить на улицу всех монахов и монахинь.
– Кто вам сказал?
– Подданные вашего короля.
– Послушайте, сударь. Мои проверяющие только и слышат от монахов что просьбы их отпустить. А монахини в слезах умоляют моих людей избавить их от неволи. Я собираюсь назначить монахам пенсии или отыскать полезное занятие. Если они учены, пусть идут в университеты. Если рукоположены – в приходы. И монастырские деньги, хотя бы отчасти, я хочу отдать приходским священникам. Не знаю, как в вашей стране, а у нас иные приходы дают четыре-пять шиллингов в год. Как печься о душах за деньги, которых не хватает на дрова? А когда священники получат доход, на который возможно жить, я поручу каждому наставлять и поддерживать одного бедного студента, чтобы тот мог окончить университет. Начиная со следующего поколения у нас будет образованное духовенство. Передайте своему господину мои слова. Объясните, что я хочу не растоптать религию, а возрастить.