– Господин секретарь, мне нужно поговорить с королем!
– Увы, – отвечает он с грустью, словно и впрямь сожалеет, – его величество нуждается в покое и уединении. Право, милорд, в сложившихся обстоятельствах вам не помешало бы последовать его примеру.
– Обстоятельствах? – бурчит Норфолк. С минуту, пока барка выбирается в фарватер Темзы, герцог молчит, хмурится, наверняка вспоминая свою благоверную и прикидывая, как от нее избавиться. В конце концов решает обойтись насмешкой: – Кажется, вы с герцогиней на короткой ноге, господин секретарь? Если Кранмер аннулирует наш брак, забирайте ее себе. Что, не хотите? Герцогиня переедет к вам со своей периной и мулом, ей много не надо, не бойтесь, она вас не объест. А я буду платить за нее сорок шиллингов в год – и по рукам.
– Милорд, опомнитесь! – набрасывается на Норфолка лорд-канцлер, вынужденный прибегнуть к последнему аргументу. – Не забывайте о вашем происхождении.
– Происхождение – слабое место Кромвеля, – усмехается герцог. – Так вот, Сухарь, когда я хочу видеть Тюдора, сын кузнеца мне не указ.
– Он может поработать над вами молотом, – произносит Ричард Рич (остальные и не заметили, как тот проскользнул на борт). – Возьмет и расплющит вам череп. Вы не представляете, что умеет господин секретарь.
После невыносимой сцены на причале на них нападает глупая смешливость.
– Он перекует вас, – подхватывает Одли. – С утра встали герцогом, к обеду обратились конюхом.
– Он вас расплавит, – не отстает от него Фицуильям, – были герцогом – стали каплей свинца.
– Так и проживете остаток жизни треножником, – снова вступает Рич. – Или крюком.
Тебе придется рассмеяться, Томас Говард, думает он, или ты лопнешь, взорвешься изнутри. А когда ты воспламенишься, мы окатим тебя водой из реки.
Норфолк дергает плечами, отворачивается, берет себя в руки.
– Скажите Генриху, что я отказываюсь от этой девки. Скажите, она мне больше не племянница.
Он, Кромвель, произносит:
– У вас будет возможность продемонстрировать его величеству свою преданность. Если дойдет до суда, вы станете председателем.
– По крайней мере, мы думаем, что такова будет процедура, – встревает Рич. – Никогда еще королева не представала перед судом. Вы согласны, лорд-канцлер?
– Меня не спрашивайте. – Одли заслоняется ладонями. – Вы с Ризли и господином секретарем, как обычно, все решили между собой. Только, Кромвель, вы ведь не собираетесь сделать судьей Уилтшира?
– Ее отца? – улыбается он. – Не собираюсь.
– Какое обвинение мы предъявим лорду Рочфорду? – спрашивает Фицуильям. – Если предъявим.
– Судить будут троих? – бросает Норфолк. – Норриса, Рочфорда и музыкантишку?
– Нет, милорд, – отвечает он спокойно.
– Больше? Клянусь мессой!
– Сколько же любовников у нее было? – с живостью спрашивает Одли.
– Лорд-канцлер, вы видели короля? – В разговор снова вступает Рич. – А я видел. Бледен как смерть, места себе не находит. Разве это не есть измена? Разве королевскому телу уже не нанесен урон?
Если бы собаки умели чуять измену, Рич был бы бладхаундом, лучшей на свете ищейкой трюфелей.
– Я еще не решил, – говорит он, – какое обвинение предъявить этим джентльменам: в измене или в сокрытии измены. Если они станут утверждать, что были лишь свидетелями преступлений, которые совершали другие, им придется честно и открыто назвать этих других. Если откажутся, мы вправе заподозрить их самих.
Грохот пушки застает их врасплох, звук раскатывается над рекой, отзывается в костях.
В тот же вечер от Кингстона приходит послание. Коменданту Тауэра велено докладывать обо всем, что Анна делает или говорит, и Кингстон – честный малый, отменный служака, порой слишком прямолинейный, рьяно берется за дело.
Когда советники удалились к барке, Анна спросила: «Мастер Кингстон, меня бросят в подземелье?»
Нет, мадам, заверил он, вас поместят в покои, где вы дожидались коронации.
В ответ Анна заливается слезами, докладывает комендант.
«Я этого недостойна. Господи помилуй».
Затем, продолжает Кингстон, королева рухнула на камни и стала молиться, потом зарыдала, а после, к изумлению коменданта, принялась хохотать.
Он молча передает письмо Ризли. Зовите-меня поднимает глаза от бумаги и тихо спрашивает:
– Что же она сделала, господин секретарь? Даже представить страшно!
Он раздраженно смотрит на Зовите-меня:
– Вы же не собираетесь заводить старую песню о колдовстве?
– Не собираюсь, и все же… Если она считает себя недостойной, значит она виновна. Только я не уверен, в чем именно.
– Напомните мне мои слова. Какой правды мы добиваемся? Разве я говорил, что нам нужна вся правда?
– Вы сказали, лишь та ее часть, что может нам пригодиться.
– И повторяю это сейчас. Хотя мог бы не повторять. Вы схватываете на лету, Ризли, вам достаточно одного раза.
Он коротает теплый вечер, сидя у окна в компании племянника Ричарда. Тот знает, когда молчать, а когда трещать без умолку. Это у Кромвелей семейное. Кроме Ричарда, его радует лишь общество Рейфа Сэдлера, но Рейф сейчас с королем.
– Я получил письмо от Грегори, – говорит Ричард.
– Письмо?
– Ну, вы же знаете Грегори.
– Погода стоит солнечная. Мы отлично поохотились и отменно отужинали. Я здоров, чего и вам желаю. Засим за неимением времени откланиваюсь.
– Грегори не меняется, – кивает Ричард. – Хотя, наверное, меняется. Думает о возвращении, считает, что должен быть рядом с вами.
– Мне хочется оградить его от того, что тут происходит.
– Понимаю, но, может быть, стоит ему уступить? Грегори давно вырос.
Он размышляет. Если приучать сына к королевской службе, пусть знает, что его ждет.
– Можешь идти, – говорит он Ричарду. – Наверное, я сам ему напишу.
Прежде чем уйти, Ричард прогоняет ночную прохладу, затворяя окно. За дверью слышно, как племянник тихим голосом раздает поручения: принесите дяде халат на меху и захватите побольше свечей. Иногда его, Кромвеля, удивляет, что кого-то искренне волнуют его телесные нужды; слуги не в счет, им он платит. Он размышляет, что чувствует Анна в Тауэре, среди новой челяди. Теперь при ней неотлучно находится леди Кингстон, и, хотя он позаботился окружить Анну женщинами из семейства Болейн, вряд ли королева, будь ее воля, остановила бы выбор на них. Эти дамы многое повидали, они знают, откуда дует ветер, от их острого слуха не ускользнет ни всхлип, ни шепот: «Я этого недостойна».
Ему кажется, что в отличие от Ризли он понимает Анну. Слова, что королевские покои Тауэра слишком для нее хороши, не признание вины. Анна заявляет: я недостойна их, потому что проиграла. Анна поставила на Генриха: заполучить его и удержать. Теперь, когда Джейн Сеймур отняла у нее короля, ни один суд не осудит ее строже собственного. Вчера, когда король вскочил на лошадь и ускакал от нее, Анна превратилась в самозванку, ребенка, дурочку, ряженную в королевское платье и запертую в королевских покоях. Прелюбодеяние – грех и преступление, но проиграть для Анны грех куда больший.
Ричард просовывает голову в дверь:
– Письмо Грегори, хотите, я напишу? Хватит вам глаза портить.
Он говорит:
– Анна махнула на себя рукой. Отныне она не причинит нам хлопот.
Он просит короля уединиться в своих покоях и никого не принимать. Стражникам велено разворачивать всех просителей: мужчин, женщин. Он хочет, чтобы решения короля не зависели от суждений его последнего собеседника, как иногда бывает; никаких уговоров, лести или давления. Кажется, Генрих готов уступить его просьбе. В последние годы королю не впервой уединяться: сначала для того, чтобы побыть наедине с Анной, затем – чтобы побыть без нее. За королевскими покоями у Генриха есть тайное убежище. Иногда, после того как громадное королевское ложе расстелют и благословят, после того как потушат свечи, Генрих, завернувшись в дамастовое одеяло, заползает в свою берлогу и спит на простой кровати, как обычный человек, обнаженный, предоставленный самому себе.
Здесь, в тишине комнат, увешанных шпалерами, изображающими сцены грехопадения, король говорит ему:
– Кранмер прислал письмо из Ламбета. Прочтите его вслух, Кромвель. Я уже прочел, теперь вы.
Он берет письмо. Можно почувствовать, как архиепископ съеживается в тщетной надежде, что чернила потекут, а буквы выцветут. Анна-королева оказывала ему покровительство, обращалась за советом, поддерживала новую веру. Справедливости ради, и она многим обязана архиепископу, хотя Кранмер об этом не помнит.
«Я пребываю в замешательстве, – пишет Кранмер, – ибо всегда считал ее примером женского благочестия».
Генрих перебивает:
– Только подумайте, как мы обманывались!
– «…что заставляет меня сомневаться в ее виновности, – читает он дальше. – Однако ваше величество не зашли бы так далеко, не будь она безусловно виновна».
– Погодите, пока он услышит все! – восклицает Генрих. – Он про такое и не слыхивал. По крайней мере, надеюсь, что не слыхивал. Подобного срама не видел свет.
– «Ибо вашему величеству известно, что из всех живых созданий после вашего величества именно к ней я испытывал самую горячую привязанность».
Генрих снова перебивает:
– Там дальше он пишет, если она виновна, ее следует покарать без пощады, в назидание остальным. Памятуя, что я возвысил ее из грязи. А еще он пишет, те, кто придерживается евангельской веры, должны испытывать к ней не сочувствие, а отвращение.
Кранмер добавляет: «Мне остается надеяться, что ваша приверженность истинной вере, примеры коей вы не раз являли в прошлом, диктовалась не одной лишь привязанностью к королеве, а подлинным рвением».
Он, Кромвель, откладывает письмо. Вроде бы все пункты упомянуты. Она не может быть виновной. И все же она должна быть виновной. Мы, собратья по вере, отрекаемся от нее.
– Сэр, – произносит он, – если вы нуждаетесь в Кранмере, пошлите за ним. Утешите друг друга, постараетесь найти объяснение. Я велю вашим слугам впустить архиепископа. Вам не помешает прогулка на свежем воздухе. Спуститесь в сад, там вас никто не потревожит.