– Но я не видел Джейн, – говорит Генрих. – Мне хочется смотреть на нее. Можно привести ее сюда?
– Еще рано, сэр. В народе брожение, толпы горожан хотят ее видеть, сочиняют о ней гнусные песенки.
– Песенки? – Генрих изумлен. – Найдите сочинителей и примерно накажите. Вы правы, пока воздух не очистится, Джейн здесь делать нечего. Ступайте к ней, Кромвель. Передайте мой подарок.
Король извлекает из бумаг крохотную книжечку, усыпанную каменьями, такие вещицы дамы привязывают золотой цепочкой к кушаку.
– Осталось от жены, – говорит Генрих и тут же поправляется, стыдливо опуская глаза: – Я хотел сказать, от Екатерины.
Ему не хочется ехать в Суррей, в дом Кэрью, но приходится. Красивое соразмерное здание возвели лет тридцать назад, особенно великолепен главный зал – предмет зависти и подражания окрестных домовладельцев. Он уже бывал здесь во времена кардинала. Кажется, Кэрью нанял для перепланировки сада итальянцев. При его приближении садовники снимают шляпы. Дорожки ведут в летнюю благодать, птицы щебечут в вольерах, трава подстрижена так тщательно, что напоминает отрез бархата, нимфы взирают на него каменными очами.
Теперь, когда назад пути нет, Сеймуры учат Джейн, как быть королевой.
– С этим надо что-то делать, – говорит Эдвард Сеймур. Джейн моргает. – Ты мнешься на пороге и юркаешь в дверь, словно мышь.
– А сами велели держаться скромно. – В подтверждение своих слов Джейн застенчиво опускает глаза.
– Выйди, – велит Эдвард. – А потом снова войди. Как королева, Джейн.
Джейн шмыгает за дверь. Дверь отзывается скрипом. Они разглядывают друг друга в образовавшуюся щель. Затем дверь распахивается. Долгая королевская пауза. В дверном проеме по-прежнему пусто. Наконец Джейн появляется, медленно огибая угол.
– Так лучше?
– А знаете, что я думаю? – говорит он. – Теперь Джейн не придется самой открывать себе двери, так что вряд ли это умение ей пригодится.
– А по мне, – возражает Эдвард, – скромность приедается. Подними глаза, Джейн, я хочу видеть выражение твоего лица.
– А вы уверены, – бормочет Джейн, – что я хочу видеть выражение ваших?
В галерее собралось все семейство. Два брата: рассудительный Эдвард, вспыльчивый Том. Почтенный сэр Джон, старый развратник. Леди Марджери, некогда писаная красавица, «сама учтивость, кротость, доброта», написал про нее Джон Скелтон. Впрочем, нынче от кротости не осталось и следа, на лице почтенной матроны злобное торжество: ей удалось вцепиться в хвост удаче, пусть на это ушло почти шестьдесят лет.
В комнату вплывает Бесс Сеймур, вдовая сестра Джейн. В руках у нее сверток, обернутый тканью.
– Господин секретарь, – учтиво приседает она, обращается к брату: – Подержи, Том. Присядь, сестра.
Джейн садится на табурет. Так и ждешь, что кто-нибудь протянет ей грифельную доску и начнет экзаменовать в знании алфавита.
– А теперь, – говорит Бесс, – долой это!
В первое мгновение кажется, будто она бросается на сестру с кулаками: обеими руками вцепляется в подковообразный каркас, дергает на себя и вместе с вуалью передает куль в руки матери.
В белом полотняном чепце Джейн выглядит обиженной и неодетой, узкое личико покрывает болезненная бледность.
– Чепец тоже долой, и все заново, – командует Бесс и тянет завязки из-под подбородка. – Что ты с ними делаешь, Джейн? Жуешь ты их, что ли?
Леди Марджери протягивает ножницы для вышивания. Щелчок – и Джейн свободна. Сестра убирает чепец, и бледные жидкие волосы Джейн, узкая лента света, рассыпаются по плечам. Сэр Джон хмыкает и отводит глаза, старый ханжа, как будто увидел что-то, чего мужчинам видеть не след. Но свобода длится недолго: леди Марджери подхватывает светлые пряди и безжалостно наматывает на руку, словно моток шерсти. Джейн морщится, когда волосы поднимают с затылка, закручивают в хвост и прижимают новым жестким чепцом.
– А теперь подколем, – говорит Бесс, поглощенная работой. – Так куда изящнее, только придется потерпеть.
– Я сама не люблю завязки, – поддакивает леди Марджери.
– Спасибо, Том.
Сестра забирает у брата сверток, откидывает ткань.
– Потуже, – велит Бесс.
Ее мать собирает материю, перекалывает булавки. В следующее мгновение на голову Джейн водружают старомодный гейбл. Она закатывает глаза, всхлипывая, когда каркас царапает кожу.
– Кто бы мог подумать, Джейн, – замечает леди Марджери, – что у тебя такая большая голова.
Бесс сгибает проволоку, Джейн сидит ни жива ни мертва.
– Так лучше, – говорит леди Марджери, – только натяни поглубже да расправь отвороты. На уровне подбородка, Бесс, как у старой королевы. – Она встает, чтобы оценить, как выглядит дочь в чепце, каких не носили с начала царствования Анны. Задумчиво прикусывает губу. – Криво.
– Это Джейн виновата, – говорит Том Сеймур. – Сядь ровнее, сестра.
Джейн поднимает руки, осторожно касаясь гейбла, словно тот жжется.
– Не трогай, – велит мать. – Ты уже носила такой. Привыкай.
Бесс извлекает откуда-то кусок превосходной черной вуали.
– Сиди ровно, – велит она сестре и, хмурясь, начинает подкалывать вуаль к каркасу по кругу.
Ой, это моя шея, вскрикивает Джейн, и Том Сеймур заливается бессердечным хохотом, какая-то шутка, вероятно слишком непристойная, чтобы произносить вслух.
– Извините, что задерживаю вас, господин секретарь, – говорит Бесс, – но нужно приладить его как следует. Мы же не хотим лишний раз напоминать государю сами знаете о ком.
Только не перестарайтесь, думает он тревожно, а то напомните Генриху Екатерину, умершую четыре месяца назад.
– Этот каркас не единственный, – говорит Бесс сестре, – если тебе его правда не удержать на голове, придется снимать этот и пробовать другие.
Джейн закрывает глаза:
– Я постараюсь.
– Как вы добыли их так быстро? – спрашивает он.
– Держали в сундуке до лучших времен, – отвечает леди Марджери. – Женщины нашего круга верили, что когда-нибудь они вернутся. Слава богу, теперь мы долго не увидим при дворе французских фасонов.
Старый сэр Джон произносит:
– Король прислал ей подарок.
– Вещички, которые Ла Ана уже носить не будет, – говорит Том Сеймур. – Скоро они все перейдут к Джейн.
– В монастыре они Анне ни к чему, – говорит Бесс.
Джейн поднимает глаза – наконец-то она встречает взгляд братьев – и снова опускает очи долу. Всякий раз звук ее голоса удивляет его: такой тонкий и слабый, так не подходящий к словам, которые ей велено произносить.
– Я не понимаю, чем тут поможет монастырь, – говорит Джейн. – Сначала Анна объявит, что носит королевское дитя, и королю придется ждать, и напрасно, потому что это всегда так бывает. После придумает что-нибудь еще, и мы никогда не будем в безопасности.
– Она знает тайны Генриха, – замечает Том Сеймур. – И может продать их своим друзьям-французам.
– Они ей теперь не друзья, – возражает Эдвард. – Уже не друзья.
– Но она попытается, – настаивает Джейн.
Она наблюдает, как они смыкают ряды: знатное английское семейство.
– Вы готовы на все, чтобы погубить Анну Болейн? – спрашивает он Джейн. В тоне нет упрека, он просто любопытствует.
Джейн задумывается, но только на миг:
– Никто не виноват в том, что с ней случилось. Она сама себя погубила. Нельзя делать то, что делала она, и надеяться дожить до старости.
Он должен понять Джейн, разгадать выражение ее потупленных очей. Когда Генрих ухаживал за Анной, та ни от кого не прятала лица, гордо задирала подбородок, а близко посаженные глаза горели, словно темные озера, на бледной светящейся коже. Джейн не выдерживает пристального взгляда – тут же смиренно опускает очи долу. Выражение задумчивое, замкнутое. Он уже видел его раньше. Сорок лет он смотрит на картины. Когда был мальчишкой – до того, как сбежал из Англии, – картин не было, только похабные рисунки мелом на заборах да святые с мертвыми глазами, на которых он таращился, подавляя зевок, во время мессы. Во Флоренции художники писали неприступных луноликих скромниц, судьба которых совершается в их утробе, медленный подсчет в крови; глаза обращены внутрь, к образам страдания и славы. Видела ли Джейн эти картины? Вероятно, художники срисовывали с натуры, с обрученных дев, с юных женщин, увлекаемых к церковным вратам родней. Французский арселе или старомодный гейбл не спасет Джейн. Если бы она могла полностью спрятать лицо, то так бы и поступила, скрыв свои вычисления от мира.
– Что ж. – Ему неловко отвлекать внимание на себя. – Я приехал передать подарок от короля.
Сверток обернут в шелковую материю. Джейн поднимает глаза, вертит сверток в ладонях.
– Однажды вы уже сделали мне подарок, мастер Кромвель. Тогда никто мне ничего не дарил. Я не забыла и, если это будет в моей власти, отплачу вам добром.
Не успевает Джейн произнести речь, которую шталмейстер ни за что не одобрил бы, как в комнате появляется сам сэр Николас Кэрью. Не входит, как обычный человек, а вкатывается, будто осадное орудие или метательное устройство. После чего замирает перед Кромвелем, словно хочет выпустить в него снаряд.
– Мне рассказали про песенки, – произносит сэр Николас. – Как вы допустили подобное, Кромвель?
– В этих песенках ничего оскорбительного, – отвечает он. – Старые куплеты, со времен, когда Екатерина была королевой и Анна грезила о троне.
– Как можно их сравнивать! Эта добродетельная дама и та… – Кэрью запинается.
И впрямь, юридически еще ничего не оформлено, обвинение не предъявлено, посему непонятно, как теперь называть Анну. Если изменницей, ожидающей вердикта суда, она все равно что покойница, хотя Кингстон пишет, что Анна ест с аппетитом и хихикает, подобно Тому Сеймуру, над скабрезными шуточками.
– Король переписывает старые стихи, – говорит он. – Вымарывает темноволосую даму, вставляет светловолосую. Джейн знает, как бывает, она состояла при старой королеве. А если у Джейн, несмотря на молодость, нет иллюзий, то уж вам, в ваши-то годы, сэр Николас, негоже их иметь.