– Боюсь, вас почти не в чем упрекнуть, – говорит он, Томас Кромвель, занимая место за столом. – Сядьте, хватит мельтешить. Мне рассказывали, узники умудряются протоптать в камне тропинку, но я не верю. Им потребовалось бы триста лет.
Болейн говорит:
– Вы обвиняете меня в заговоре, в сокрытии прелюбодеяния, совершенного сестрой, но это обвинение ничтожно, потому что никакого прелюбодеяния не было!
– Нет, милорд, не в сокрытии.
– В чем тогда?
– Вас обвиняют в другом. Сэр Фрэнсис Брайан, который славится бурным воображением…
– Брайан! – Болейн испуган, путается в словах. – Но вы же знаете, мы с ним враги! Что… что он сказал, как… как можно ему верить?
– Сэр Фрэнсис мне все разъяснил. Мужчина, почти не знавший сестру, снова встречает ее через много лет. Она такая же, как он, и в то же время другая. Она похожа на него, и это еще больше возбуждает. Однажды родственные объятия затягиваются. Дальше – больше. Возможно, оба не понимают, что происходит, пока не заходят слишком далеко. Насколько далеко, не ведаю, ибо не обладаю воображением сэра Фрэнсиса. – Он замолкает. – Это началось до свадьбы? Или после?
Болейн начинает дрожать, слова застревают в горле.
– Я отказываюсь отвечать.
– Милорд, мне не впервой иметь дело с теми, кто отказывается отвечать.
– Вы угрожаете мне дыбой?
– Разве я пытал Томаса Мора? Мы просто посидели вдвоем в Тауэре, в комнате, похожей на эту. Я слушал бормотание внутри его молчания. Порой молчание бывает весьма красноречивым. Так будет и на сей раз.
Джордж говорит:
– Генрих убил советников своего отца, убил герцога Бекингема. Погубил кардинала, приблизив его кончину. Отрубил голову величайшему европейскому мыслителю. А теперь задумал уничтожить жену, ее семью и Норриса, который был его лучшим другом. Что заставляет вас думать, что вы от них отличаетесь и вас минует их судьба?
– Не вам и вашему семейству поминать имя кардинала. А уж тем более Томаса Мора. Ваша сестра жаждала отомстить, не отставала от меня: как, Томас Мор все еще жив?
– Кто меня оклеветал? Не Фрэнсис Брайан. Моя жена? Мне следовало догадаться.
– Вы высказали предположение, но я не обязан с ним соглашаться. Должно быть, вы сильно виноваты перед женой, если допускаете, что она способна измыслить подобное.
– И вы ей поверили? – вопрошает Болейн. – Поверили слову одной женщины?
– Множество женщин пали жертвами вашей неотразимости. Ради их спокойствия я постараюсь избавить этих дам от показаний в суде. Вы привыкли менять женщин как перчатки, милорд, теперь не жалуйтесь, если они отплатили вам той же монетой.
– Выходит, меня будут судить за мои любовные похождения? Это все зависть, вы все мне завидовали, моему успеху у женщин.
– Успеху? Вы по-прежнему называете это успехом?
– Не знал, что это преступление. Предаваться любви по взаимному согласию.
– Не советую вам приводить этот аргумент в свою защиту. Если вы предавались любви с сестрой… судьи сочтут ваши слова… дерзостью. Проявлением неуважения. Вас спасет – речь идет о спасении вашей жизни – только подробное свидетельство об отношениях вашей сестры с другими мужчинами. В ваших интересах отвлечь судей от ваших собственных прегрешений.
– Вы считаете себя христианином и просите меня дать показания, которые погубят мою сестру?
Он разводит руками:
– Я ни о чем не прошу. Я лишь предлагаю возможное решение. Мне неведомо, готов ли король проявить милосердие. Генрих может выслать вас за границу, может смягчить способ казни. Или не смягчить. Изменников казнят публично, они умирают в унижении и страшных муках. Я вижу, вы меня понимаете, видели собственными глазами.
Болейн съеживается, обхватывает себя руками, словно защищая утробу от мясницкого ножа, падает на стул; давно бы так, ведь я говорил, мне не обязательно до тебя дотрагиваться, чтобы усадить.
– Вы исповедуете истинную веру, милорд, значит спасены. Однако ваши поступки едва ли заслуживают спасения.
– Не лезьте мне в душу, – говорит Джордж. – Такие вопросы я обсуждаю со священником.
– Вы настолько уверовали в свое прощение, что надеялись жить в грехе еще много лет, и, хотя Господь все видит, Он должен был терпеть, пока вы состаритесь и ответите на Его призыв. Или я не прав?
– Я буду говорить об этом с моим духовником.
– Теперь я ваш духовник. Вы прилюдно обвиняли короля в половом бессилии?
Джордж ухмыляется:
– Король бывает мужчиной только в хорошую погоду.
– Выходит, вы сомневаетесь в законном праве принцессы Елизаветы на трон, а это ли не измена? Ведь она – наследница английского престола.
– Faute de mieux[13].
– Теперь король уверен, что ваша сестра не родила ему сына, потому что их брак незаконен. Генрих подозревает скрытый физический изъян, считает, что Анна была с ним нечестна. Король задумал жениться, и новый брак будет чист.
– Что-то вы разоткровенничались, – замечает Джордж. – Кто бы мог подумать.
– Я хочу лишь, чтобы вы не питали ложных надежд. Священники, о которых вы толкуете, я пришлю их вам. Самое время.
– Господь дарует наследников последнему нищему, – говорит Джордж. – Награждает сыновьями незаконные союзы, а равно и законные, не делая различий между шлюхой и королевой. Я удивляюсь простодушию короля!
– Это святая простота, – отвечает он. – Он помазанный суверен и потому очень близок к Господу.
Болейн пристально всматривается в него, подозревая скрытую иронию, но напрасно. Он уверен в своем лице.
Оглядываясь на придворную карьеру Болейна, вы видите: тут Джордж просчитался, а там сплоховал. Здесь подвела гордость, там нежелание обуздать свой норов. Ему еще учиться держать нос по ветру, как умеет его отец, но часы, отпущенные на учение, стремительно истекают. Есть время сохранять достоинство и время забыть о гордости, если хочешь выжить. Время ухмыляться хорошему раскладу и время швырнуть на стол карты и деньги со словами: «Томас Кромвель, ваша взяла».
Джордж Болейн; правая рука.
К тому времени, как он добирается до Фрэнсиса Уэстона (правая нога), семья юноши успевает предложить ему солидную сумму. Он вежливо отказывается. На их месте он поступил бы так же; впрочем, трудно представить, чтобы Грегори или кто-нибудь из его домочадцев свалял бы такого дурака, как этот юнец.
На этом Уэстоны не успокаиваются, обращаются к самому королю, обещая щедрое пожертвование в казну без всяких предварительных условий.
– Я не вправе советовать его величеству, – говорит он Фицуильяму. – Возможно, им удастся добиться смягчения приговора. Зависит от того, насколько задета королевская гордость.
Однако Генрих непреклонен.
– На месте Уэстонов, – заявляет Фицуильям мрачно, – я бы все равно заплатил. На будущее.
Примеру Уэстонов не мешало бы последовать Болейнам (тем, кто выжил) и Говардам. Он еще растрясет древние дубы и каждый год будет получать обильный урожай золотых монет.
Когда он входит в камеру, где содержат Уэстона, тот уже знает, кто арестован, знает или догадывается, что ему грозит. Сведения поступают от надзирателей, потому что он, Кромвель, пресек общение между четырьмя обвиняемыми. Другое дело – болтливый тюремщик: никто лучше не склонит заключенного к откровенности.
Вероятно, Уэстону известно, что идея со взяткой провалилась.
Вы смотрите на Кромвеля и думаете: если не взятка, то что? Бесполезно протестовать, отрицать и упорствовать. Остается унизиться, вдруг повезет?
– Я насмехался над вами, сэр, – говорит Фрэнсис. – Я вас недооценивал. Нижайше прошу у вас прощения. Вы – королевский слуга, и мне следовало отнестись к вам с должным уважением.
– Умная защита, – замечает он. – Впрочем, вам следовало бы просить прощения у Господа и короля.
– Вы ведь знаете, я недавно женился, – говорит Фрэнсис.
– И сейчас ваша жена в деревне. Разумное решение.
– Разрешат ли мне написать ей? Моему сыну не исполнилось и года. – Фрэнсис замолкает. – Я хочу, чтобы за мою душу молились после смерти.
Господь сам разберется, но Фрэнсис верит, что Создателя можно улестить и, возможно, подкупить. Словно в ответ на его мысли, Уэстон говорит:
– Я в долгах. Тысячу фунтов. Теперь я сожалею.
– Странно было бы ждать бережливости от такого щеголя, – замечает он мягко, и Уэстон поднимает глаза. – Разумеется, вы не в состоянии оплатить ваши долги и, даже вступив в права наследства после смерти отца, останетесь должны. Ваша непомерная расточительность заставляет задуматься: на что рассчитывал юный Уэстон?
Мгновение юноша смотрит на него с изумлением и гневом, словно недоумевая: при чем тут его долги? Не сразу до арестанта доходит. Он, Кромвель, протягивает руку и хватает Фрэнсиса за грудки, чтобы не дать тому рухнуть.
– Судьи сразу смекнут, в чем дело. Нам известно, что королева давала вам деньги. Ваше безрассудство легко объяснить. Что для вас тысяча фунтов, раз вы замышляли после смерти короля жениться на вдове.
Почувствовав, что Уэстон может сидеть ровно, он ослабляет хватку. Юноша задумчиво одергивает одежду, расправляет оборки на воротнике.
– Вашу жену не бросят на произвол судьбы, не тревожьтесь за нее. Король не обижает вдов. Осмелюсь предположить, о ней будут заботиться лучше, чем заботились вы.
Уэстон поднимает глаза:
– Я не могу осуждать ваши домыслы и понимаю, как можно истолковать мои поступки. Я вел себя как дурак, а вы были рядом и все видели. Я сам себя погубил. Я также не стану осуждать ваши поступки, в прошлом я делал все, чтобы вам навредить. Я прожил дурно… я прожил… понимаете, я думал, впереди еще лет двадцать или около того, и когда я состарюсь… когда мне будет лет сорок пять – пятьдесят, я стану жертвовать сирым и неимущим, и тогда Господь поймет, как мне совестно…
Он кивает:
– Никто не знает своего часа, верно, Фрэнсис?
– И все же, господин секретарь, в чем я неповинен, так это в прелюбодеянии с королевой. Я вижу по вашему лицу, вы и сами так думаете, и, когда меня поведут на смерть, все увидят, что я невиновен. И король поймет и раскается. Меня будут помнить как невинно убиенного.