– Король сделал это ради себя, не ради нее.
– Мне кажется, Генрих любил ее. И до последнего времени они жили душа в душу. Приходится признать, что я не знаю ничего. Ни о мужчинах, ни о женщинах. Ни о собственной вере, ни о вере других. Она спросила меня: «Я попаду в рай? Я сделала много добрых дел».
Такой же вопрос Анна-королева задала Кингстону. Возможно, она спрашивает об этом каждого встречного.
– Королева говорит о поступках. – Кранмер качает головой. – Не о вере. А я-то надеялся, она понимает, как понимаю теперь я, что мы спасены не нашими делами, а единственно Христовой жертвой. Его заслугами, не нашими.
– Надеюсь, вы не пришли к заключению, что все эти годы она была тайной паписткой. Какая ей в том выгода?
– Мне жаль, что вам пришлось распутывать это все, – говорит Кранмер.
– Когда я начинал, я не знал, что меня ждет. И хорошо, что не знал, ибо открытия подстерегали меня на каждом шагу.
Он вспоминает похвальбу Марка, джентльменов в зале суда, отводящих глаза и отдергивающих руки, чтобы ненароком не коснуться друг друга. Он узнал о человеческой природе много нового.
– Гардинер из Франции требует подробностей, но я не хочу предавать их гласности, они слишком отвратительны.
– Опустим над ними завесу тайны, – соглашается Кранмер.
Впрочем, короля подробностями не смутить.
Кранмер рассказывает:
– Он всем твердит о своей книге. Вот и вчера в доме архиепископа Карлайла… кстати, дом снимает Фрэнсис Брайан… В разгар вечера король вытащил свои записки и начал читать вслух. Совсем помешался с горя.
– Несомненно, – говорит он. – В любом случае Гардинер будет доволен. Я обещал, что трофеи достанутся ему. Должности, пенсии, те, что вернутся короне.
Однако Кранмер не слушает:
– Она спросила меня: после смерти я останусь женой короля? Нет, мадам, отвечал я, король хочет аннулировать брак, и я прибыл, чтобы получить ваше согласие. Я согласна, говорит она, но я останусь королевой? Думаю, по закону – да. Я не знал, что еще ей сказать. Кажется, она обрадовалась. Но этому не было конца! Королева то смеялась, то молилась, то бранилась. Расспрашивала меня о ребенке, которого носит леди Вустер. Анна думает, что плод не шевелится, хотя леди Вустер уже на пятом месяце, и что причиной тому сильный испуг. Мне не хотелось ей говорить, что эта дама свидетельствовала против нее.
– Я разузнаю о здоровье миледи, – говорит он, – но не спрашивайте меня о здоровье ее супруга. Граф так и зыркал на меня в суде. Знать бы, чем я ему насолил.
По лицу архиепископа проходит череда загадочных выражений.
– Так вы не знаете? Что ж, значит, слухи оказались ложными, чему я весьма рад. – Кранмер молчит. – Нет, вы и впрямь не знаете? При дворе болтают, что ребенок леди Вустер – ваш.
Он потрясен:
– Мой?
– Говорят, вы часами просиживали с ней, заперев дверь на замок.
– И это доказывает супружескую измену? Выходит, доказывает. Вот и расплата. Лорд Вустер проткнет меня насквозь.
– Непохоже, чтобы вы испугались.
– Испугался, но не лорда Вустера.
Скорее новых времен, тех, что грядут. Анна карабкается по мраморным ступеням рая, а ее добрые дела, словно драгоценные камни, оттягивают запястья и шею.
Кранмер говорит:
– Не знаю, что заставляет ее так думать, но Анна верит, будто для нее еще не все потеряно.
Все эти дни он не один. Его союзники не сводят с него глаз. Фицуильям всегда рядом, из головы казначея не выходит полупризнание Норриса, которое тот немедленно взял обратно, Фицуильям без конца говорит о нем, пытаясь вычленить связный рассказ из сумбурных слов. Николас Кэрью всегда рядом с Джейн, но Эдвард Сеймур порхает между сестрой и королевскими покоями, где не спят, и дыхание короля, словно дыхание Минотавра, слышится в лабиринте комнат. Он понимает: его новые друзья защищают свои вложения. Они не допустят его колебаний. Он должен дойти до конца, а их руки скрыты, и если король выразит хоть малейшее недовольство, то виноват будет Томас Кромвель, и больше никто.
Рич и мастер Ризли тоже не отходят от него ни на шаг.
– Мы хотим помочь, хотим учиться, понять, как вы это делаете, – твердят они.
Куда им. Мальчишкой, сбежав от отца через Ла-Манш, гол как сокол, он промышлял на улицах Дувра финтом с тремя картами.
– Вот королева. Смотрите на нее. Опля! И где теперь ваша королева?
Королева в рукаве, а денежки в кармане. «Тебя выпорют!» – кричали игроки.
Он приносит Генриху бумаги на подпись. Кингстон до сих пор не получил инструкций, как следует казнить приговоренных. Он обещает, что заставит короля принять решение.
– Ваше величество, – говорит он, – на Тауэрском холме нет виселицы, и едва ли благоразумно везти их на Тайберн. Могут начаться волнения…
– Волнения? – удивляется Генрих. – Лондонцы не испытывают к ним никаких теплых чувств. Горожанам нет до них никакого дела.
– Разумеется, но стоит ли давать повод для беспорядков, к тому же дни стоят погожие…
Король ворчит. Хорошо. Пусть будет палач.
А Марк?
– Видите ли, я обещал ему смягчить приговор, Марк признался добровольно, а посему…
– Француз здесь? – спрашивает король.
– Жан де Дентвиль. Представил грамоты.
– Нет.
Не тот француз. Палач из Кале.
– Ваше величество полагает, королева утратила девственность при французском дворе?
Генрих молчит, размышляет, затем говорит:
– Она всегда, заметьте, всегда кичилась передо мной превосходством французов. Думаю, вы правы. Я не верю, что ее девственность отнял Гарри Перси. Он не стал бы лгать. Ложь несовместима с его достоинством пэра Англии. Да, именно при французском дворе ее и развратили.
Считать ли приглашение палача-француза – наверняка мастера своего дела – жестом милосердия, или этот вид убийства просто отвечает жестоким представлениям Генриха о том, как следует казнить королеву?
Наверное, к лучшему, что король ополчился против какого-то неизвестного француза, обесчестившего Анну, иностранца, которого, возможно, уже нет на свете.
– Так это был не Уайетт? – спрашивает он.
– Нет, – отвечает Генрих мрачно. – Не Уайетт.
На этом и остановимся. Однако нужно написать Уайетту, пусть знает: суд ему не грозит.
– Ваше величество, – говорит он, – королева жалуется на свое окружение. Она хотела бы видеть рядом собственных фрейлин.
– Ее двор распущен. Об этом позаботился Фицуильям.
– Вряд ли дамы отправились по домам.
Ему известно: фрейлин в ожидании новой госпожи приютили друзья.
Генрих говорит:
– Пусть останется леди Кингстон, остальные – на ваше усмотрение. Если кто-нибудь согласится ей служить.
Вероятно, Анна не догадывается, что ее все оставили. Если верить Кранмеру, она воображает, будто друзья оплакивают ее, в действительности же они потеют от страха и ждут не дождутся, когда голова королевы упадет с плеч.
– Кто-нибудь согласится из милосердия, – говорит он.
Генрих рассматривает бумаги на столе, словно не понимает, что в них.
– Смертные приговоры. Подписать, – напоминает он.
Он стоит рядом с королем, когда тот обмакивает перо в чернила и выводит подпись на каждом приговоре: квадратные, витые буквы тяжело ложатся на бумагу; твердая мужская рука, когда все слова сказаны.
Он заседает в Ламбете, в суде о королевском разводе, когда любовники Анны умирают: сегодня последний день слушаний. На Тауэрском холме племянник Ричард, его глаза и уши. Рочфорд, сохраняя присутствие духа, произносит прочувствованную речь. Палач начинает с него, довершая начатое с третьего удара. После этого остальные говорят немного. Все объявляют себя грешниками, признают, что заслужили кару, и опять – ни слова о том, за что. Марк, оставленный напоследок, поскальзывается на окровавленном эшафоте, взывает к Божьему милосердию и просит собравшихся за него молиться. Палач взял себя в руки и после первой оплошности всякий раз обходится одним ударом.
На бумаге все завершено. Судебные записи у него, можно поместить их в архивы, уничтожить, потерять, но мертвые тела не ждут. Тела следует сгрузить на повозку и вывезти за стены Тауэра: их можно увидеть, груду безголовых трупов, бесстыдно сплетенных, словно в постели, или словно убитые на поле боя. Внутри крепостных стен с них снимут дорогие одежды, которые уйдут палачу и его подручным, и оставят в одних рубашках. Нетитулованных похоронят на кладбище церкви Святого Петра в Оковах, одного Рочфорда зароют под плитами церковного пола. Но сейчас, когда тела лежат в ряд, без знаков отличия, выходит путаница. Один из могильщиков говорит: пошлите за королевой, она быстро сообразит, какая часть тела кому принадлежит, но остальные, со слов Ричарда, быстро затыкают ему рот. Черствость тюремщиков можно понять, замечает он, они слишком многое видели.
– Уайетт смотрел вниз из-за решетки в Колокольной башне, – рассказывает Ричард. – Он подал мне знак, и я хотел показать ему, что есть надежда, но не сообразил как.
Его выпустят, говорит он, однако не раньше, чем казнят Анну.
Часы, оставшиеся до казни, кажутся бесконечными.
Ричард обнимает его:
– Если бы она правила дольше, то скормила бы нас собакам.
– Если бы мы позволили ей править дольше, мы бы это заслужили.
В Ламбете королеву представляют двое поверенных, от имени короля выступают доктор Бедилл и доктор Трегонвелл, а также Ричард Сэмпсон, королевский советник. Кроме них, присутствует он, Томас Кромвель, лорд-канцлер и другие члены совета, включая герцога Суффолкского, чьи семейные дела так запутаны, что ему пришлось изучить некоторые разделы канонического права, которые его светлость проглотил, как дитя глотает микстуру. И сегодня Брэндон сидит, гримасничая и вертясь в кресле, пока священники и судейские подробно разбирают обстоятельства дела. Они приходят к выводу, что в суде обойдутся без Гарри Перси.
– Не понимаю, как вы умудрились не добиться его согласия, Кромвель, – говорит герцог.