Вверяю сердце бурям — страница 6 из 6

ДАММАСКИЙ КИНЖАЛ

I

Человеческая судьба и за одну ночь не раз переменится.

Закир Кабадиапи

Он до того обрадовался его приезду, что если бы такому дорогому гостю вздумалось позабавиться и отсечь голову всем его близким и даже родному брату, он бы получил превеликое удовольствие.

Гассан Тебриэи

Встреча ошеломила поэта и летописца Али.

Жар пустыни, песчаный вихрь, мучительная жажда — и вдруг видение каравана. И вот сам караван... Это ибрагимбековцы с добычей — на конях несколько женщин, закутанных в персидские искабэ. Али со своими людьми обратил их в бегство. Одна женщина осталась. Она сама приподняла покрывало.

И тогда

Силы небесные бросили его

в пылающий костер.

Он опустил покрывало и, отступив на несколько шагов, склонился в поклоне. И точно издалека до его слуха сквозь свист ветра донеслось:

— И ты, Али, тоже разбойничаешь? Не ждала от тебя!

Али не стал возражать. Он был так рад, что вырвал Наргис из лап басмачей Ибрагимбека, напавших на караван Мирзы в песках к югу от Амударьинской переправы и пленивших Наргис.

— О, Наргнсхон, разве вы не знаете, что натура моя полна пылких вздохов, от которых может воспламениться лед ледников Гиндукуша?

— Господи, — сказала совсем просто Наргис, — вы стали совсем почтенным дядюшкой, но мыслями ничуть не повзрослели. Что вы, Али, изволите делать среди барханов? И почему вы оказались на моем пути?

— Нет пределов моему счастью! Неземная радость озарила мое сердце. Каанэ мархамат! Пожалуйте в наши края, ханум моего сердца!

Но Наргис ничуть не изменилась. Защищая лицо от пригоршни горячего песка, брошенного злобным ветром, капризно протянула:

— Спасибо, дядюшка. Но скорее уведите нас отсюда, а не то эти бандиты, слуги Ибрагима-вора, снова вернутся, и нам придется худо.

— Скорее, госпожа моего сердца, вперед, прочь из этой проклятой пустыни под сень чинаров!

Он даже не сел на услужливо подведенного ему коня в богатой сбруе, а ухватил поводья лошади, на которой сидела вместе с еще одной пленницей Наргис и с трудом, проваливаясь в горячий песок, потащился вверх по склону крутого, сыпучего бархана.

— Идем, сияние моего сердца, скорее идем!.. И вы скоро узрите сады рая. Сейчас вы утолите жажду ледяной водой источников нашего имения. Вот смотрите! Еще немного терпения, и ваши муки, столь неподобающие для ангела, кончатся...

Он вел коня с восседавшей в седле царицей его грез, наслаждался звонким голосом, которого не могли заглушить ни скрип песчинок барханов под порывами жестокого «афганца», ни тяжелый храп вьючных верблюдов. «О, Али, теперь и ты в минуты шуток и веселья сможешь восклицать:

О, свалились груды камней с моей груди, истомленной многолетним ожиданием счастливой встречи!

Изнемогая от усталости, потрясенная событиями дня, Наргис не отвечала ни слова.

А когда они наконец обрели в оазисе благодатную тень над головой и оказались в имении господина помещика и владетельного бухарского каракулевода отца Али муфтия, Наргис, поблагодарив своего спасителя, нашла, наконец, отдых на женской половине дома.

Лишь на следующий день страдающий от разлуки поэт смог встретиться и поговорить с Наргис. Она равнодушно слушала его восторженные признания и предложение об их прекрасном будущем среди розовых и жасминовых цветников вдали от войны и тревог.

— О, Наргис, владычица моего сердца! Вы здесь вдали от всех страхов и злобы. Поверьте, ваш раб Али сумел создать для вас уголок блаженства и красоты. Посмотрите вокруг — на эти цветы, на эти журчащие арыки, на эти расписные мехмонханы, на этих радужнохвостых павлинов, на серебряные подносы с персиками и прочими плодами, и воскликнете: «Слава их создателю!» — а создатель этого блаженства поэт Али.

Надо сказать — за годы эмигрантской жизни в стране Гиндукуша лирический поэт Али сумел проявить не только поэтические способности, но и немало практической сметки. С помощью умело сбереженного золота своего отца муфтия он обзавелся в Валхской провинции немалым количеством плодородных джерибов, владея в окрестностях достославного города Мазар-и-Ше-рифа обширным имением.

С гордостью он рассказал Наргис о своих жизненных успехах и даже попытался изобразить все это в стихотворной форме, но опасался, что Наргис ему не поверила. И в самом деле было так:

Ложью стираются все хорошие качества,

Уничтожаются без остатка все свойства.

Ложь губит все хорошее, что в нем есть.

— Вы, Али, умело воспользовались тяжелыми обстоятельствами, в которых я оказалась. Неужели вы такой низкий и подлый человек? Сейчас мне некуда деваться и негде искать спасения. Я о поэтах думала лучше. Послушайте, Али, когда смерть и гибель носились рядом, вы нашли для меня путь спасения. И не один раз. Но неужели вы требуете за свое благородное дело плату? Нет, не поверю, что произошло с вами? Вы ведь знаете, что я не люблю вас и не могу полюбить и все-таки хотите меня заставить...

Воздев руки, Али ошалело взирал на девушку. И Наргис процедила сквозь зубы:

— Я знаю, что вы думаете. «О аллах, до чего эта Наргис безнравственна! Вместо того, чтобы склонить шею и скромно, потупив глаза, сказать — «повинуюсь и сочту за великую милость ваше благорасположение, о господин», — она, дерзкая, смеет возражать и отворачивать лицо». Уходите! Сейчас же уходите!

Али ушел с опущенной головой, всхлипывая. И Наргис стало жаль его. Лучше было бы, если бы он повел себя, как полагается всесильному господину?

Взгляд ее скользил по гранатовым драгоценным коврам, по золоченым светильникам, но шелковым гардинам на высоких зеркальных окнах-дверях!

И среди всей показной роскоши азиатских хором она увидела в огромном до потолка зеркале болезненно бледное, без кровинки лицо в обрамлении черных траурных кос, спадавших черными змеями на плечи. Лицо прекрасное, на взгляд поэта, да и любого, но несчастное, жалкое, с точки зрения самой Наргис. А впрочем, вовсе неплохо, что она попала в Афганистан и находится под защитой Али.

Так или иначе она встретится с эмиром. Она ни на минуту не забывала о том, что она посвятила себя благородной мести. И Наргис снова и снова вспоминала, лаская рукой смертоносную, такую изящную игрушку, спрятанную под атласным широким платьем, слова, прочитанные где-то у любимого Тургенева:

«Тут не до частной мести, когда дело идет о народном, общем отмщении».

Не за себя одну она будет мстить, а за Шамси и в лице его за всех. Эмир притаился и строит козни против Советов, против народа. И все — и разоренные кишлаки, и изуродованные трупы, и плач женщин и детей — все-все, что Наргис видела у себя на родине, все это идет из Бухарского центра. А главой этого заговорщического центра является не кто иной, как Сеид Алимхан — виновник ее несчастий и горя.

А теперь, кажется, сама судьба вручает ей карающий меч. Сколько лет она в своем воображении шла по пятам.эмира и находилась вблизи его в Ситоре-и-Мохасса, сколько раз в лихорадочных мыслях она протягивала в его сторону свою недрогнувшую руку... Белое, пухлое лицо, в обрамлении черной бородки, расплывалось в кошмаре. Теперь-то она отомстит!

Что же делать? Али, старый друг, ее Меджнун, он ей поможет осуществить свой замысел, он отвезет ее в Кала-и-Фату,

II

Богач любит в родне свои деньги. Вне денег нет родных. Сердца же их изъедены собственностью.

                         Кабадиани

Только здесь, в Мазар-и-Шерифе, Наргис воочию убедилась, что из себя представляет ее братец Мирза. Он предстал перед ней в новом свете, когда ей пришлось переехать к нему, — было признано, что ей приличествует жить в доме брата. На этом настоял Мирза, который любил с важным видом повторять: европейская цивилизация разрушает принципы собственности, всецело окунулся в эту самую «цивилизацию» и усердно насаждал ее в благоприобретенном в недавние годы обширном имении близ священного города Мазар-и-Ше-рифа, избранного им как постоянное место жительства, с тех пор как обстановка в Средней Азии сделала невозможным его пребывание в Таджикистане и Узбекистане.

Все в имении — и дом, более похожий на дворец-замок, и ковры, и мебель, телефон, электрическое освещение, скаковая конюшня, и водопровод, и даже автомобиль дорогой марки, и сельскохозяйственные машины, и комнаты для гостей со всеми удобствами: ванными, душевыми и прочее — все говорило о том, что это имение вполне цивилизованного помещика западноевропейского типа, вроде английского лорда.

Наргис очень скоро обнаружила это «но». Правда, ей была отведена прекрасная двухкомнатная квартира со всеми удобствами. Да и как могло быть иначе — ведь она супруга самого халифа Сеида Алимхана — эмира, правда, бьтшего, Бухары. Прислуживали ей две кенизек — горничных в крахмальных передничках и кружевных наколках. Кушания подавались в столовую лакеями в министерских фраках.

Однако цветники, разбитые перед главным зданием замка и благоухающие розами и цветами всех географических широт (Мирза, показывая на них, говорил: «Я могу себе все позволить»), упирались в голубой кладки высокую кирпичную стену с маленькой калиточкой...

О женское любопытство! А оно не могло не проявиться и в Наргис... Она спросила:

— А что за стеной?

— Тебе будет интересно?

— А вот и интересно!

Мирзе же, по всей видимости, не хотелось удовлетворить любопытство Наргис. Хотя для нее было очевидно, как богат Мирза, но он привык скрывать это, выказывая себя как «бессребреника», как некоего дервиша-каландара, бескорыстного борца за веру.

О Мирзе говорили, что из имущества у него только то, что на нем: чалма белоснежная, четки, халат верблюжьей шерсти, мягкие ичиги. И все... Что даже одеяла у него не имеется и кошелька нет... Что он аскет, отказавшийся от мирных утех. Что он даже дал обет не сочетаться браком до тех пор, пока хоть одна большевистская нога будет топтать улицы городов Туркестана...

И вот крайне нехотя, побледнев еще больше под «змеиным» взглядом этой неземной красавицы, которой ни в чем не мог отказать, он своими бледными трясущимися пальцами повернул ключ в замке калитки и позволил Наргис переступить порог.

В эндарун! В гарем!

В европейски цивилизованном имении, принадлежащем дервишу, монаху, оказывается, имеется женская половина — принадлежность жилища правоверного мусульманина, где он хранит своих жен.

Это было для Наргис что-то новое и неожиданное.

В лицо пахнуло затхлостью. В комнатах, на айванах ни одного стула, ни одной электрической лампочки. За розовой клумбой первобытная «холиджой» — отхожее место.

В глубине двора — длинное низкое здание со многими дверями, выходившими на мощенную плоским квадратным кирпичом террасу. В приоткрытых дверях мерцают огоньки чирагов. Почти на каждом пороге сидела молодая женщина с рукодельем в руках.

Но все они вышли не подышать вечерней прохладой, а посмотреть на редкое зрелище. Два здоровых батрака вилами собирали и забрасывали конский навоз на арбу с огромными колесами. На оглоблях арбы восседал молодой черноусый арбакеш и смущенно выбивал из тыквянки зеленые крошки наса и заправлял их под язык. Кучер был явно смущен. Юные красавицы бесцеремонно разглядывали его и вслух обсуждали его арбу, его коня и его самого, его бекасамовый халат и синюю в стеклярусе чалму.

«Сидит как петух на дувале. А бедняги работают. Эй, петушок, спой свое ку-ка-реку. А навоз-то надо было давно убрать».

Юные затворницы морщили носики и хихикали. Арбакеш багровел и кряхтел.

— О, — иронически поджав губки, заметила Наргис, — а я-то думала, что это ты прячешь за спиной. Оказывается, тут такой цветник! Прелестный букет!

Оказывается, у отшельника-женоненавистника целый восточный сераль с женами-затворницами. Хороши же клятвы и заверения!

— Обезьяны настоящие. Не могут не шкодить. Только отвернись. Эй, кто тут есть?

Из дома уже семенил в полной растерянности евнух, с другой стороны бежали мелкими шажками старухи.

Мирза уже теснил Наргис обратно к калитке и бормотал смущенно:

— Ты — владетельница этого дома, Наргис... И хозяйка. Прикажи — и ни одной обезьяны здесь не будет... Поверь, наше положение помещик-а, бая заставило... Косо смотрят, что за человек без жен.

— И потому ты завел двадцать жен... Умница!

— Мне по положению... Высокие обязанности... Власть.

Но Наргис остра на язык. Она не могла удержаться:

— Не заносись выше головы... Почести почестями... Помни:

Но свои почести он несет,

Словно навьюченный золотом осел.

Он кряхтит под своей ношей,

Он тащит ее туда,

Куда его вздумают погнать!

Мирза был отвратителен. Ненависть мутила сознание Наргис. Но ей нельзя было рвать с Мирзой. Только он мог помочь ей выполнить задуманное...

И она сдержала свой язычок...

— Ты прав, братец. Хорошая жена — спасение. А много жен — рай на земле...

III

Не сгорит никто от страсти,

муки страстной не познав.

Храбрецом никто не станет,

битву злую не познав.

                    Машраб

Если бы он мог,

то скупости ради

Дышал бы

через одну ноздрю.

              Ибн ар-Руми

Мирза, странствуя по Таджикистану, давно избрал своим постоянным местопребыванием священный город Мазар-и-Шериф. Помимо усадьбы в этом городе, он приобрел и пригородное поместье с домом, который своим богатством и благоустройством мог поспорить с замком феодала-пуштуна. И это свидетельствовало не только о материальном благополучии, но и о политической роли советника беглого эмира Бухарского, если не во всей стране, то, во всяком случае, в Афганском Туркестане к югу от Амударьи.

До последнего времени узбеки не имели права владеть здесь землей. В конце прошлого века этот богатейший край афганские завоеватели отобрали у бухарских ханов, и узбеки были только батраками и чайрикерами у помещика.

В корне изменилось положение лишь после того, как низложенный с трона Сеид Алимхан нашел прибежище в Афганистане. Бежавшие с ним его приверженцы-эмигранты, с разрешения правительства Кабула, получили возможность обосноваться на Севере страны и пустить в оборот свои капиталы и держать каракульские отары, воровски прихваченные с собой. Среди них предприимчивые такие, как муфтий, Мирза и некоторые другие «господа богатства», обзавелись обширными поливными земельными угодьями и пользовались славой преуспевающих помещиков, на которых работали тысячи обманутых беглецов-бухарцев.

Когда, весьма довольный «захваченной добычей», господин Мирза привел «владычицу сердец» Наргис в свой дом, он надменно объявил:

— Ты — владетельница и хозяйка сего жилища!

Наргис, хоть ей было не до того, высмеяла самодовольного и напыщенного Мирзу с его, как он принялся тут же разглагольствовать, «передовыми и цивилизованными» взглядами и привычками, что особенно он подчеркивал «высокой прогрессивной, свойственной тюркам, культурой».

— Только что ты мне сделал предложение, говоря о возвышенной любви, а у самого целый выводок жен. Очень современно, не правда ли? Ты ханжа.

— Прикажите, о божественная, — и ни одной «обезьянки» здесь не будет,

— Что ж, выгнать несчастных слабых созданий на улицу, в степь... Это очень похоже на тебя.

Наргис отказалась даже разговаривать на эту тему. Ей важно было выиграть время. Тем более, что до поездки к эмиру за разводом, Мирзе не подобало даже заикаться о будущем.

Наргис случайно узнала, что в доме Мирзы есть радио. Не без внутреннего трепета Наргис очень скоро поняла, куда привели ее замыслы и сколь трудно ей будет распутать паутину, которую она сама сплела.

Прежде всего было ясно, что мазаришерифская усадьба Мирзы и является Бухарским центром. Эмир оказался не столь глупым человеком, чтобы непосредственно навлечь на себя все удары. Он сидел себе в своем Кала-и-Фату и руководил всеми контрреволюционными действиями через Мазар-и-Шериф. Этот весьма почитаемый на Востоке город он избрал для сосредоточения всех антисоветских сил, тем более, что Мазар-и-Шериф находится у самой границы, менее чем в одном пути от границы Советского Узбекистана.

Город, несмотря на многократные разорения, оставался могущественным и богатым. Здесь скрещивались торговые и стратегические дороги. Сюда стремились со всего Востока люди, товары, материальные средства. Сюда, к величественным священным мавзолеям, исламским святыням тянулись бухарцы, узбеки, таджики, туркмены, хозарейцы, могулы, пуштуны, здесь завязывались клубки интриг и заговоров в среде эмигрантских кругов.

Здесь же, у самого главного купола святыни халифа

Али, под крылышком старого, уже порядочно одряхлевшего муфтия находился Бухарский центр. Муфтий был богатейшим коммерсантом, и золотые ручьи текли в его трясущиеся руки, по-прежнему не выпускавшие колосовых четок, которые вечно шевелились, пощелкивали, потрескивали наподобие гремучей змеи.

И подлинно своими змеиными повадками почтеннейший муфтий снискал от Кашгара до Багдада и Каира себе славу «бухарской кобры». Поговаривали, что муфтий без особых церемоний держит за горло самого эмира Бухарского, который, как все знали, числится в миллионерах Среднего Востока.

Старческая бородка тряслась, поблекшие глаза прикрывались красными веками, беззубый рот шамкал, кокосовые четки издавали змеиное потрескивание. Темные дела творились здесь, в скромной мехмонхане, устланной текинским с геометрическим орнаментом ковром, единственной, быть может, ценной вещью в обиталище того, кто на самом деле являлся хозяином и главарем Бухарского центра, как выяснила Наргис после того, как Мирза приводил ее к муфтию на допрос.

Ласково, но явно недоверчиво ее расспрашивал муфтий. Начал он с Тилляу, проявил великолепную память насчет семейства батрака Пардабая, поохал, вспоминая Сахиба Джеляла, ее отца, и очень тактично и осторожно насчет «несчастной», «брошенной» Юлдуз.

«У тебя красивая, достойная мать. Но правда ли, что теперь она раис кишлака Тилляу и большевичка?»

Сердце у Наргис упало было, но Мирза поспешил напомнить муфтию, что Наргис воспитывалась в семье доктора Ивана Петровича, стала избранницей эмира, является женой халифа и после многих лет разлуки стремится вернуться к законному своему супругу, согласно установлениям шариата и адата.

Неясно, убедили ли доводы Мирзы старца, но он пошамкал беззвучно и произнес одобрительно:

— Бабаракалла! Похвально! Принадлежащее халифу да принадлежит ему!

Он тут же вознес хвалу доктору, когда-то вернувшему ему зрение, и принялся расспрашивать: где доктор? Жив ли? Здравствует ли? Лечит ли? Возвращает ли людям свет?

Вряд ли «зловещий старик» — так его прозвала Наргис — поверил объяснениям молодой женщины. Скорее наоборот, но воспоминание о «чуде», совершенном с его глазами доктором, дало толчок его мыслям совсем в ином направлении. А затем, по-видимому, Мирза познакомил старца со своими планами, и муфтий благословил весьма важно и благодушно намерение Наргис явиться пред светлые очи эмира для получения законного развода.

Наргис понимала, что муфтий опасен для нее и для ее замыслов, что именно здесь, в этой комнате, украшенной резьбой по алебастру, заваривались самые хитроумные заговоры, предательство, измена, шпионаж, целью которых было подчинение советских рабочих и крестьян вновь власти эмира. Это отсюда тянулись нити диверсий — железнодорожные катастрофы, взрывы мостов, — спекуляция на базарах хлебом и мясом, саботаж на промышленных предприятиях, убийство колхозников за отказ подчиниться запрету сеять хлопок, убийство учительниц на глазах школьников, зверские убийства сбросивших паранджу...

Неужели этот жалкий старичок — главный в Бухарском центре? Не может быть.

Невольно она посмотрела на Мирзу, скромно потупившего свои крысиные глаза.

И вдруг мелькнула мысль:

«А не братец ли здесь главный...»

И тошнота подкатила к горлу.

«Неужели, чтобы пресечь всякие заговоры, предательство, провокации достаточно...»

И она снова посмотрела на Мирзу. А он, более бледный, чем обычно, с надвинутой на лоб белой чалмой, из-под красных век, осторожно поглядывал на светившееся красками молодости, возбужденное лицо сестры. И тут же прятал глаза, не выдержав жесткого, испытующего взгляда молодой женщины.

Да, да, какой момент, какая возможность одним ударом пресечь зло, нанести удар по Бухарскому центру и помочь Красной Армии. Никакой пощады врагам, никакой пощады изобличенному тирану!

Да, тирану! Это будет возмездие, а здесь — два презренных червяка... Даже местью не назовешь, если...

Но послушайте, что говорит, шамкая и распуская слюни, этот старикашка. О, он, оказывается, несмотря на свою дряхлость, полон фантастических замыслов:

— Прекрасная Наргис, вы не только красивы, вы умны... И ваша миссия велика. А когда... когда вы получите трижды таляк и освободитесь от уз брака, вы скажете за занавеской «да» достойному нашему мюриду Мирзе? Он, хоть и из черной кости, но достойный помощник и продолжатель нашего дела. И вы станете женой великого назира, мудрого и могущественного, нашего помощника.

Плохо понимающая невнятное бормотание старца, Наргис не могла удержаться от вопроса, хотя ей надлежало в присутствии столь высокочтимых собеседников лишь молчать и слушать, а она...

— Но если я получу развод у халифа, как же я буду женой визиря и первого советника... халифа... Кто же халиф?..

Муфтий испуганно взглянул на нее.

— Дочь моя, любезная красавица, халифом мусульман надлежит быть достойному и светлому уму. А когда ум меркнет и халиф впадает в неприличную слабость, жизненный путь его закончен, тогда надлежит достойному избраннику... э... занять место... освободившееся... Но мы недоумеваем... — обратился он к Мирзе... — Разве восхитительная гурия не едет в Кала-и-Фату? И эта нежная ручка... — он вдруг встрепенулся и погладил руку Наргис, что заставило ее с отвращением отстраниться.

В отвратительном настроении Наргис вернулась к себе в худжру. В ее комнатке все было перевернуто, перерыто. «Что там искали? Пусть! С тем, что искали, — с оружием, — она не расставалась. А обыскать ее Мирза, видимо, не решился. Впрочем, успокаивала себя Наргис, все идет пока в соответствии с заданием, данным в отделе разведки Георгием Ивановичем.

IV

Носом звезды сшибает.

Глазами луне подмигивает,

Лев ступает по земле гордеца

Мягко, словно врач

ощупывает больного.

             Али Мутаньби

Он затаил месть в сердце.

               Алишер Навои

Поэт Али не скрывал своих намерений. Едва переступив порог парадной мехмонханы, он подошел к возвышению. Склонившись в глубоком, почтительном поклоне перед Наргис, он сказал:

— Да будет с вами мир, госпожа моего сердца! Добро пожаловать в наши находящиеся под солнцем правоверия края.

Одетый в полуевропейское одеяние с элегантным небольшим тюрбаном на черных длинных волосах, с изящнейшими усиками, без столь непременной для узбека того времени бороды, поэт и летописец Али походил на молодого индусского раджу. И держался он так, что казался белым лочином-соколом среди мрачных неуклюжих чалмоносцев, ввалившихся гурьбой в залу — мехмонхану, где хозяин поместья Мирза, бледный и хилый, совершенно потерялся.

Но именно к ней обращался надменно державшийся,— это что-то новое, подумала, скромно опустив глаза и наблюдая за поведением присутствующих, Наргис — все еще напыщенно говоривший Али:

— Что вы так недовольно смотрите, дорогой братец Мирза? Да, да! Говорю полным голосом и пусть все слышат. Я кланяюсь госпоже, супруге халифа, и осмеливаюсь смотреть на красоту ее лица без всякого смущения, ибо я смотрю на сияющий лик, как на солнце. И пусть все слышат мое слово: «Клянусь, если кто хоть пальцем коснется золотого луча из кос госпожи, тому не жить...»

И Али наполовину выхватил клинок из ножен, усеянных драгоценными камнями, и, полюбовавшись блеском дамасской стали, снова поклонился Наргис и почтительно прикоснулся губами к подолу ее парчового длиннополого камзола.

Как и подобает супруге халифа правоверных, Наргис даже не улыбнулась — хотя ей и хотелось от души посмеяться над поведением своего старого поклонника, усвоившего за годы эмиграции нравы и обычаи этой страны — обычаи пуштунских и хазарейских кочевников, у которых женщина пользуется большой свободой и во всяком случае отнюдь не может считаться гаремной затворницей. Но эта легкость и свобода, конечно, не распространялась на городских жителей Мазар-и-Шерифа и тем более на городскую знать.

Поведение Али многим в мехмонхане не понравилось.

Надменнее всех держался Мирза, боясь за свой авторитет в глазах всех этих фанатиков — курбашей и беков, которые явились к нему в дом, прослышав о прибытии из-за рубежа самой супруги халифа, каким в то время провозгласил себя бывший эмир Бухарский

Сеид Алимхан. Стараясь проявить свои верноподданические чувства, главари басмаческих шаек принесли с собой подарки и заверения в преданности, чтобы попросить ханум эмиршу замолвить словечко за них, попросить побольше английского оружия и всякого рода боеприпасов, каковыми распоряжался, сидя в Кала-и-Фату господин эмир. Свое недовольство поведением Али они не выказали. Все знали, что Али сын муфтия, что за последние годы он еще более разбогател, что у него на пастбищах Гиндукуша пасется по меньшей мере сто тысяч каракульских баранов, а в приамударьинских долинах полтора десятка табунов чистокровных карабаиров и «арабов», что, наконец,— и это, может быть, самое главное — он содержит свыше четырехсот вооруженных с головы до пят воинов, готовых по малейшему его знаку скакать, рубить, жечь.

Ибрагимбек, который был назначен эмиром Сеидом Алимханом главнокомандующим армией ислама, тяжело зашагал по бесценному ковру к возвышению, на котором восседала Наргис в драгоценных монистах, поклонился не очень низко — на нем было по меньшей мере полдюжины халатов по локайскому обычаю — но достаточно подобострастно:

— Госпожа бегим, позволь сказать слово.

Он говорил глухо, невнятно. И Наргис думала:

«Вот он какой, Ибрагимбек, мрачный и дикий, видимо, здесь играет первую скрипку. Почему и другие курбаши, узнав о моем приезде, сбежались сюда. Мирза говорил, что со мной, женой халифа, они пошлют в Кала-и-Фату свои «ариза» — прошения и заверения, они только ждут сигнала от эмира из Бухарского центра, чтобы вторгнуться в пределы Таджикистана и Узбекистана...»

Она старалась запомнить каждое слово Ибрагимбека.

Монгольские складки век курбаши, несколько деформированные глазными болезнями, превращали глазницы в щелочки, сквозь которые хитро поблескивали черные зрачки. Широкий тупой нос шевелился и лоснился меж широченных скул, обрамленных от висков черной курчавой бородой. Губы шлепали и брызгали слюной и, в такт им, грозно шевелились борода и кожа на лбу, и небольшая, по-афгански завязанная на голове темно-красная чалма, и даже многочисленные болтавшиеся на груди тумары с заговорами колдунов и молитвами ишанов от вражеских пуль.

Ибрагимбек говорил, а Наргис, стараясь уловить смысл его путаной речи, в то же время разглядывала его:

«И этот тупой, морщинистый скотовод, с противно оттопыренными, звериными ушами, с выпирающими надбровными дугами первобытного человека, — орудие эмира и тех, кто заседает в Бухарском центре».

И невольно она перевела взгляд с багрового потного лица Ибрагима на бледно-мертвенное лицо Мирзы. И надо же — в то самое мгновение Мирза поднял веки, и в глазах его Наргис прочитала все, о чем она думала...

«Боже! Не Ибрагим, не тупые курбаши, не эмир Сеид Алимхан — зачинщики и виновники разорения, крови, страданий народа... А вот он, ее «братец», елейный святоша и дипломат! Он!»

А Мирза прочитал в прекрасных глазах Наргис ненависть и презрение... Иначе он мгновенно не опустил бы синеватые, больные веки и не прикрыл бы глаз бессильно приподнятой ладонью...

Наргис перевела взгляд на курбашей. Но их физиономии слились в безобразное серое пятно, из которого выделялся своими малиново-красными скулами и чернющей бородой Ибрагимбек. Поймав взгляд госпожи эмирши, он заговорил:

— О, ханум, о, бегим! Мы подняли зеленое знамя и скоро большевики затрепещут от грома нашей конницы. Мы приказали нашим людям отправить письмо в Локай, в Гиссар, в Нурек, в Кабадиан всем нашим родичам и друзьям, чтобы нас встречали, дабы наш поход был победоносным и успешным. Эй, писец, прочитай-ка, что мы написали.

— Не надо! — воскликнул Али и встал между Ибрагимбеком и Наргис. — Зачем утруждать слух госпожи сердец всякими там писаниями?!

— Нет, пусть прочитают, — вмешался тихо и вкрадчиво Мирза, он даже слегка поднял руку от лица и пристально поглядел на возбужденного Али.

— Читайте! Читайте! — забурдели курбаши.

Выскочивший из толпы курбашей человечек быстро произнес «бисмилля!» и принялся гнусаво читать:

«Командующий армией ислама мусульманам Гиссар-ского вилайета домулле Хаку, домулле Асадулле Мак-суму. Рады вашему письму. Но все, что вы писали — ложь. Вы пишете — «Советская власть сильная». Нет.

Бог сильнее. Нет никого сильнее аллаха, так как бог создал на свете все существа. Из этого следует, что создающий существа сильнее существ. Советская власть-существо, и она не сильнее бога.

Сила Советской власти против бога тоже ничего не стоит. Вы написали нам: «Советская власть помогает дехканам, вспахивает землю машинами, получает много хлопка». Все это «курук гап» — сухой разговор. А до Советской власти вы видели, что ли, чтобы кто-либо умирал от голода и холода. Бог всем дает. Вы упрекаете нас, что мы были на стороне Баче Сакао... А мы вам говорим, что сейчас падишахом здесь Надир-Хани. По закону шариата мы должны все исполнять. Мусульманин мусульманину никогда не будет врагом. Слава богу, Афганистан — ислам. Падишах Надир — ислам, эмир Сеид Алимхан — ислам, и мы мусульманин. Вы стали грешниками. Мы ваших посланцев хотели убить. Но для того, чтобы они передали вам мое слово, я их велел отпустить.

Не бойтесь казни от большевиков. Бойтесь,казни от бога. Скоро мы придем к вам с войском и тогда спросим с вас исполнение воли аллаха. Мы хотим освободить правоверных от большевиков и наставить их на путь ислама. Если бог позволит, в скором времени будет такой конец».

Писарь замолк и вопросительно взглянул на Ибрагимбека. Тот напыжился, упер руки в бока и посмотрел на Наргис, словно ожидая одобрения. Но она молчала.

— Пусть их высочество Сеид Алимхан знает, что мы бьем в барабан похода! Две тысячи наших всадников точат сабли! — довольный, выкрикивал Ибрагимбек.

Тут Али выхватил клинок из ножен и двинулся на укутанного халатами Ибрагимбека.

— Уходи! Госпожа утомилась слушать тебя, Ибра-гим-конокрад!

Но Ибрагимбек меньше всего собирался слушать этого изысканного красавчика и тоже обнажил свою саблю. Так они и стояли друг перед другом, похожие на двух бойцовых петухов. Мирза суетливо метался вокруг Ибрагима и Али, готовых кинуться друг на друга.

— Прекратите спор, — сказала с возвышения Наргис. — Спрячьте свое оружие. Нечего спорить. Через неделю мы прибудем к эмиру, и он все решит.

Али со звоном послал клинок в свои драгоценные ножны и приказал:

— Госпожа супруга халифа изволит удалиться! Всем почтенным бекам отправиться на покой!

На возвышение взбежали закутанные в чадры прислужницы и увели Наргис.

Курбаши цепочкой, один за другим, направились к выходу. Мехмонхана опустела.

Посреди ее остался Ибрагимбек, который держал в нервно-вздрагивающей руке саблю и тупо поглядывал на нее, а в стороне стоял Мирза, сосредоточенно перебирая зерна четок.

V

На насилие отвечают насилием.

                      Кайс ибн Зарих

Сладкое сделать горьким легко, а горькое сладким не сделаешь.

                    Узбекская пословица

Мужчина построил дом —

женщина его разрушила.

Но вот когда женщина

построила,

и дьявол не смог

его разрушить.

                     Баба Тахир

Наргис не считала поведение Али надоедливым. Али по крайней мере ее развлекал и успокаивал. В бурном и жестоком Мазар-и-Шерифе это было весьма кстати.

Чуть ли не ежедневные беспорядки на базарах, стрельба пуштунов, публичные казни на площадях, виселицы с разложившимися трупами мятежников, тревожные вести из Кабула, слухи о кровавых замыслах курбашей, вождей горных племен... Все это внушало тревогу и беспокойство.

А тут еще разговоры о разбойничьих замыслах Ибрагимбека, который, имея в своем распоряжении несколько тысяч боеспособных воинов, собирался объявить себя шахом Горно-Бадахшанского царства, независимого от Афганистана.

Наргис с открытым лицом — какое нарушение законов религии! — в сопровождении Али совершала поездки по стране Афган, которую раздирали междоусобицы и сотрясали мятежи.

Поэт и летописец Али понимал всю опасность положения Наргис, пытался протестовать, но под взором ее прекрасных глаз он терялся, превращаясь в покорного исполнителя ее воли: он безропотно сопровождал Наргис в ее верховых прогулках, не снимая руки с резной рукоятки своей дамасской сабли, готовый, несмотря на отнюдь не воинственную свою натуру, выхватить клинок из ножен и кинуться на защиту своей возлюбленной.

Он не смел порицать сумасбродного поведения молодой женщины, которая в порыве своих замыслов совершала один безрассудный поступок за другим, то она бросалась, очертя голову, в гущу всадников, дравшихся из-за козла в байге, то мчалась на чистокровном скакуне куда-то в ущелья Гиндукуша, чтобы своими глазами увидеть, как басмаческие банды Ишана Халфы точат ножи и чистят свои винтовки, готовясь вторгнуться в советские пределы, то, совершенно пренебрегая обычаями ислама, отправлялась в глубь городских махал-лей посмотреть на многотысячные моления местного духовенства.

И все это делалось открыто, откровенно, и все свои поступки она прикрывала тем, что она супруга халифа.

«Пади ниц и целуй стремя!» — восклицала она.

И ее, жену халифа, слушали, и падали ниц перед прекрасным видением всадницы в парчовом камзоле, в бархатной шапке, отороченной лисьими хвостами, с золоченым оружием на поясе.

Во всех поездках поэт и летописец Али был рядом с Наргис и отговаривал ее от поездки в Кабуд: Он боялся, что эмир воспримет появление Наргис совсем не так, как ей хотелось. Ведь эмиру уже через Гиндукуш донесли о появлении пропадавшей столько лет супруги, и Али совсем не был уверен в том, что Наргис оставила у слабовольного эмира воспоминания, достаточные для того, чтобы принять ее вновь.

Кроме того, Али ревновал, с мукой вспоминая, как именно он, Али, по настоянию своего хозяина — Змеиной головы — так он с той поры называл про себя Мирзу — отвел трепещущую, ошеломленную, жаждущую мести Наргис к воротам эмирского гарема.

И теперь очень боялся за Наргис, которая должна, по ее мнению, явиться в Кала-и-Фату и увидеть эмира, чтобы... боже! Он даже не мог понять, зачем!

А Наргис слишком поверила его чувствам, его открыто заявляемой любви, забыв об осторожности.

— Они, эти мерзавцы из Бухарского центра и сам гнусный тиран эмир, готовы ворваться в мою страну убивать, резать, жечь. И это ужасно, зажечь пожар в мирной стране, где колхозники трудятся на полях, где детишки бегут в школы, где девушки и юноши поют прекрасные песни о любви. Надо помешать ему свершить кровавое дело. И сделать это смогу только я. Только я одна создана, чтобы поразить своей рукой тирана.

Али, горяча своего коня, чтобы не отстать от прекрасной всадницы, покорно слушал. И слова мести эмиру были бальзамом на его сердечную рану.

Ведь Наргис уже не раз за время пребывания в Мазар-и-Шерифе говорила ему, что ей нужна его помощь и что Али заслужит ее искреннюю и величайшую благодарность. И это она говорила даже в присутствии Мирзы.

«Пусть погибнет эта Змеиная Голова. Она тоже осмеливается смотреть на эту красоту!» Конечно, эта реплика произносилась Али мысленно. И он сравнивал Наргис с индусской богиней мести — Кали.

Словно в густом тумане он внимал ее словам.

— Надо во что бы то ни стало помешать эмиру! Разве не видно, что эти звери-курбаши, этот отвратительный павиан Ибрагимбек и все его присные трясутся от страха? Мало кто из них горит желанием продолжать войну. Один эмир, подталкиваемый англичанами и сидя на мягких курпачах в Кала-и-Фату, толкает басмачей на новые зверства. Надо остановить их, остановить во что бы то ни стало.

Наргис и Али скакали в облаках золотистой балх-ской пыли, озаренной гиндукушским солнцем.

Али был против того, чтобы Наргис, его повелительница, поехала к эмиру.

Из намеков, отдельных слов', обрывистых фраз он вдруг понял скорее инстинктивно, чем сознательно, что Мирзой руководят какие-то странные стремления.

Мирза очень решительно поддерживал намерение Наргис поехать в Кала-и-Фату. Почему?

Объяснял М^ирза это тем, что Наргис должна попросить у эмира развод.

Но если Наргис получит развод, она не будет супругой халифа и тогда к чему было устраивать аудиенцию, приглашать виднейших глав басмаческих банд? И разве станет эмир слушать разведенную супругу, когда мусульманские правители вообще не прислушиваются к мнению даже самых любимых жен.

Тогда зачем же надо ехать Наргис в Кала-и-Фату?

Кто заинтересован в том, чтобы молодая, в расцвете красоты женщина, жена являлась пред очи мужа? Для чего?

Одна мысль об этом заставляла Али корчиться от ярости. Но это не мешало ему думать. Его вдруг озарило...

«Так вот зачем Мирза везет Наргис в Кала-и-Фату!»

Окажись Али в эго мгновение в присутствии Мирзы, вполне возможно, что он кинулся бы на него и несладко бы пришлось худосочному Мирзе в руках Али.

Значит, это правда, что Мирза затаил мысль самому жениться на прекрасной Наргис.

Вот что он замыслил! Он хочет сочетаться браком с бывшей супругой халифа. Поднять свое имя и авторитет.

Али знал о том, что халифы Багдада и Мисра выдавали своих надоевших им жен за своих визирей и полководцев и таким образом одаривали приближенных.

Проклятие! Эта Змеиная Голова в постели рядом с чудом любви и красоты!

Вбежав в конюшню, Али вскочил на первого попавшегося коня и поскакал в степь. Он хотел хоть немного успокоиться и все обдумать.

Он отъехал довольно далеко от города и очутился в лагере Ибрагимбека. Его приняли как дорогого гостя, несмотря на столкновение в имении Мирзы. Он сидел на красной почетной кошме, его кормили жареной бараниной с тающим нежным салом, поданной на выделанной, тисненной золотом кобыльей коже, его поили крепким, бьющим в нос, локайским кумысом да и коньяк не забыли преподнести. В честь его пели лучшие певцы, прикрывая рот тарелками из кузнецовского старорежимного фаянса. А Ибрагимбек, расчесывая свою кудлатую бороду жирной пятерней, все гудел на ухо Али, а тот вначале не понимал, хотя очень важно было понять. Ибрагимбек говорил о Наргис, о своем намерении жениться на ней.

И только усталость от скачки, туман в мозгу, опьянение от кумыса и коньяка помешали Али сразу воспринять сказанное Ибрагимбеком.

Все-таки смысл он уловил.

Да как он, этот лошадник, навозник смеет даже думать о совершенстве красоты!

Али ответил Ибрагимбеку:

— Что вы, бек? Она жена халифа... наставника веры истинной. И кто не знает, что особа женского пола, удостоенная хоть раз милости и благосклонности халифа, неприкосновенна... запретна, раз и навсегда.

Али говорил, отчаянно стараясь сдержать ярость. Не будь он один-одинешенек здесь, в лагере воинственных соплеменников «дикаря и людоеда» Ибрагимбека, и сопровождай его, Али, хотя бы две сотни его джигитов, тогда бы он заговорил другим языком.

«Скотина, конокрад! — думал Али. — Ему бы конюхом в конюшне караван-сарая выгребать навоз, а он корчит из себя владетельного эмира».

Али понял главное — на честь и свободу его мечты, его возлюбленной готовится покушение. Надо быть начеку, надо предупредить насилие. Но для этого прежде всего необходимо вырваться из западни, в которую он сам завел себя, надо спокойно уехать, не вступая в пререкания с Ибрагимбеком. Иначе он мигом засадит тебя в яму,

А Ибрагимбек бубнил прямо в ухо:

— Что из того, что красавица была женой... этого, так сказать, халифа... Ну была... Ну и что? Халифу Алимхану не грешно было бы подарить эту прелестницу нам, верховному главнокомандующему.

Сколько ни уклоняйся, а разговор ведь не оборвешь грубо. Уже собираясь вдеть ногу в стремя, Али повернулся к Ибрагимбеку и самым любезным тоном сказал:

— О, великий сардар, мы милостью аллаха не воин... Мы поэт, в грудь которого бог вдохнул талантливый дар воспевать природу и властелинов, розы и возлюбленных... Без стеснения скажу, что по всей Бухаре трудно было найти равного нам в искусстве складывать стихи и поэмы:

На устах моих

сладкоголосый соловей,

И передо мной все остальные поэты

держат во рту по вороне!

А имея такой талант, мне подобает заниматься торговлишкой... считать и пересчитывать барыши?

Али ехал по степи медленно, стараясь не подгонять коня. И нет-нет да и оглядывался: не скачут ли за ним локайцы, не дошел ли до мозгов Ибрагимбека отказ Али помогать ему. Не догадается ли Ибрагимбек, что нельзя выпускать из рук того, кто теперь может предупредить всех об опасности, грозящей Наргис.

«О, госпожа красоты и счастья! О сколько бед и несчастий на пути твоих изящных ножек! О, несчастный влюбленный поэт Али! Уже много лет ты терпеливо переносишь удары кинжалов ресниц красавицы. Утомляешься скачкой своих коней! Притесняешь своих близких и слуг! И все ради того, чтобы увидеть на нежных твоих губках подобие улыбки, о жестокосердная!»

VI

Хоть одаряй, хоть почитай,

хоть доверяй, хоть угрожай.

Хоть поучай —

непостоянна женщина.

                Баба Тахир

Спрошу я вас,

убивает ли человека любовь?

                                 Джемили

Бурные, суматошные дни, подобные кошмарному сну! Гаремные стены, усаженные поверху железными шипами, «бахчисарайские» фонтаны, розы, евнухи или служители, несчастные чернокосые наложницы, одуряющие курения, черноликие старухи «ясуманы».

И все же Наргис вырвалась из-под свирепого надзора. Она с отвращением отвергала гаремное заключение, властно поломав все прутья золотой клетки, куда попытался было ее засадить Мирза.

«И ничего он не может, потому что я ему нужна, а без моего согласия он ничего в своих планах не добьется».

А может быть, он не во всем имел железный характер и пасовал перед теми чувствами, которые постепенно завладели им. Временами в его обычно пустых глазах Наргис обнаруживала что-то, похожее на обожание и восторг.

Наргис потребовала у Мирзы, чтобы он свозил ее на общегородской саиль — праздник.

Я долго проливала потоки слез,

Я ведь не скупилась.

Я сыпала вокруг жемчугом!

Из каких-то недр черствой натуры Мирзы всплыли эти поэтические обрывки. Мирза повез Наргис на саиль.

Более того, он позволил ей одеться девушкой-йиги^ том и ехать с открытым лицом, повергнув в смущение духовных лиц города, отличавшихся приверженностью к соблюдению религиозных правил и канонов.

Иное дело народ. И горные таджики, которыми кишели улицы, и длинноусые афганцы, и туркмены в белых огромных папахах, — все открыто восторгались девушкой-йигитом. Никто в северном Афганистане, за исключением, пожалуй, бухарских баев-эмигрантов, не напяливал на своих женщин и девушек паранджу или чачван. А стройная в атласно-золотом камзоле и каракулевой шапочке с разгоревшимся на солнце и горном ветру лицом Наргис пленяла взоры и вполне могла заставить сопровождавших ее Мирзу и Али гордиться такой прекрасной спутницей.

Но Мирза был подавлен, вдруг увидев себя со стороны — жалкого и блеклого.

Ослепляющая жара, иссине-темное небо.

Сюда, на большой саиль, собрались всадники со всех гор, степей и долин.

Народу набралось столько,

что друга надо искать

целую неделю.

У зеленоватого хауза дикими вскриками резались в карты и игральные кости широкоскулые хеварийцы. С воплями, словно рушится мир, горцы-таджики продавали фисташки. В отрепьях, с открытыми лицами сказочных принцесс девушки торговали пухлыми пшеничными лепешками, только что выхваченными из тандыра.

С песнями, хохотом, бранью, увешанные оружием, пуштуны вели на продажу курдючных баранов.

А это что за божественная мелодия!

Красавицы мира!

Вас украшает одежда.

А ты, красавица красавиц,

так прелестна,

что сама украшаешь свое платье.

Длинными бледными пальцами Мирза затыкает уши. Его коробят такие слова. Он как-никак хранитель чести — гаремной чести самого халифа. А тут не только любуются и восторгаются открытым лицом, но еще и воспевают красоту. Да ведь завтра же дойдет слух до Кала-и-Фату. И сколько возникнет непредвиденных осложнений.

А вот Али, едущий рядом на вороном жеребце, — доволен. Он никого не видит, кроме своей прекрасной Наргис.

Он только недовольно поморщился, когда вдруг заревели праздничные карнаи, мелодично заныли сурнаи и заглушили слова, произнесенные Наргис. Но и тут было утешение: так прелестно шевельнулись очаровательные губки молодой женщины в капризной гримаске.

Вот побежали файзабадские певцы-хафизы и, приставив фарфоровые тарелки ко рту, завели во весь голос старинный маком. Чтобы лучше слышать и из уважения к хафизам, Наргис легко и грациозно спрыгнула на землю. Ее спутники сделали то же. Тут, откуда ни возьмись, на возвышении раскинулся дорогой красножелтый палас, и Наргис с Али и Мирзой оказалась на этом паласе, окруженном толпой любителей пения.

Наргис хлопала в ладоши в такт мелодии, и Али не сводил с нее восторженных глаз. Лишь Мирза сидел деревянным чурбаном: всякий власть имущий должен быть важен, а все знали, что этот бледноликий из могущественных. Так, по-видимому, посчитал распорядитель саиля, толстяк в бархатном халате, почтительно доложив Мирзе:

— Ваша милость, начинаются скачки. Кто доскачет первым, получит белого верблюда. Сам Утанбек подарил его народу!

— На что мне твой верблюд?—с досадой сказал Мирза.

— Отдай мне! Отдай верблюда! — заверещал над ухом бледноликого не то шут, не то фокусник, вынырнувший из первых рядов зевак.

Загрохотали барабаны. Все побежали.

Вскочила с паласа и Наргис и бросилась к коню. Но Мирза вцепился в поводья и пытался что-то сказать, но лишь странное шипение вырвалось из его горла.

— Запрещаю! — прохрипел он.

Наргис вырвала у него из рук узду так резко, что сделала ему больно. Легко, по-кавалерийски она вскочила на коня и, склонившись, посмотрела ему в глаза.

— Пусти! Камчой стукну!

И столько ненависти было в ее карих глазах, что Мирза попятился.

— Ты не посмеешь! — почти выкрикнул он. — Я на позволю!

— А я и не спрашиваю...

Она хлестнула плетью коня Мирзы, а сама погнала своего коня вдогонку за всадниками. Поравнялись с ватагой готовившихся к старту йигитов. Она подняла своего скакуна на дыбы и заставила его вертеться в столбе пыли на задних ногах.

Ревом одобрения встретила площадь появление всадницы.

Подъехавший какой-то мазаришерифский вельможа с важностью заключил:

— Вот кто достоин приза! И где вы, господин Мирза, скрывали от глаз сие творение аллаха, подобную гурии всадницу.

Длинноусый пуштун с выпученными глазами, поддакивая ему, восторгался:

— Не иначе она из наших момандов. Почему только я не видел это совершенство красоты и силы? Ай да ну! Смотрите! Смотрите! Всадница, не всадница, а шестиногий и длинноголовый див. А косы-то, косы! А посадка в седле! Да разве это девушка? Это воин! Дай ей в руки меч — и ни один парень не усидит и минуту в седле!

А Мирза метался, выкрикивая:

— Остановите ее! Нельзя! Не смеет!

Но тут вмешался Али.

— Эх, братец Мирза! Разве вы из шакаленка превратитесь когда-нибудь в волка? А беретесь пугать ее.

Что бы ни делал враг врагу.

Ненавистник — ненавистнику,

Ложно направленная мысль

может сделать еще хуже.

— О аллах, о боже, — стонал Мирза.

Перед черствым, сухим Мирзой Али всегда трусил самым позорным образом. Мирзе ничего не стоило силой своей изуверской логики заставлять его делать все, чего, ему хотелось. Но когда стоял выбор между Мирзой и неземной красавицей... кто бы вздумал колебаться!

— А если она покончит с жизнью? О, всемогущий! Безумная она. Увидит, что путь к бегству закрыт, поедет по горным тропинкам... упадет — горе мне! — в пропасть. Она предупреждала. Что скажет тогда народ Кухистана. Что мы скажем их высочеству... Бегите! Скачите! Остановите ее!

Но Али оказался самым рассудительным. Он погнал своего коня вперед, перегородил путь своим наемникам, готовым ринуться в погоню, и скомандовал:

— Тихо! Ни с места! Не искать! Не стрелять, не пугать! Сейчас я поеду с вами. Найдем без шума. Уговорим добром...

И добавил уже задумчиво:

Твоя любовь, о Баба Тахир,

таит смертельный яд.

Но если ступишь

на край моей могилы,

Я скажу, вдохнув твой аромат:

— О, любимая!

Он так ехал, не замечая ни толп народа, ни скачущих взад и вперед всадников.

Позади трусил на лошади Мирза. Глухая ярость терзала ему грудь, его тонкие губы не находили ни минуты покоя и все время шевелились. Но с них отнюдь не срывались поэтические строфы:

— Провела меня как мальчишку... Оставила в дураках. Никогда не знаешь, на что способна она. Ну, попадись мне!

Не придерживая коня, Али резко повернулся в седле:

— Что ты сказал?

Взгляд его был угрожающим. Мирза вобрал голову в плечи.

— Она уехала... бежала...

— Как посмел ты так сказать?!

И, нахлестывая коня, Али умчался вслед за своими наемниками.

Ошеломленный Мирза остановился: еще никогда Али не говорил с ним подобным тоном. Что случилось с этим покорным, вечно витавшим в поэтических далях сочинителем лирических газелей?

Стоявший рядом махрам, у которого забрали коня для Наргис, задыхаясь от бега, выкрикивал:

— Конь мой! А ханум вернет мне коня?! Куда уехала ханум?!

Толстогубый вельможа, нагнавший Мирзу, важно спросил: — Господин, извольте распорядиться. Послать людей за той особой... за госпожой?.. Прикажите!

Да, Мирза в этой провинции был, несомненно, важной персоной, и эти слова подействовали на него как охлаждающий душ.

Мгновенно его лицо приняло надменное, непроницаемое выражение — надо же тушить пожар, пока он не разгорелся! — он потянул на себя узду и принялся распоряжаться.

Мирза внутренне ругал себя за то, что позволил себе погорячиться. Это было так несвойственно ему. Он решил действовать по-другому.

Попросив есаулов подъехать, он спокойно, насколько мог, заговорил:

— Не надо шума и беспорядка! Ханум — знатная госпожа, бегим... Не умеет обращаться с конем. Конь понес ее, и мы очень взволнованны. Не дай боже, что-нибудь случится!.. Господин Али поехал вслед за госпожой. Возлагаю надежду, но того недостаточно. Разошлите людей по всей долине. Ищите. Предупредите во всех селениях и аулах где бы бегим ни объявилась, предоставить ей отдых на шелковых коврах, царский прием, заботу, кушанья для принцесс... В лучшем доме на женской половине... Послать сюда арзачи с радостной вестью, что нашлась...

Проследив, что его распоряжения выполнены и десятка два всадников во весь опор поскакали во все стороны, Мирза медленно повернул коня и, понурившись, — надо же всем показать, как он всем сильно озабочен, медленно повернул к своему дому.

Самые невероятные предположения терзали его. Убежала? Но куда?

Боясь унизить свое достоинство, он силился унять беспокойство, но никак не мог утишить биение сердца. Быть может, он теряет или уже потерял Наргис для себя. Ревнивая мысль, что Али уже мог встретиться с Наргис, туманила ему мозг и вызывала что-то вроде спазматических припадков бешенства.

Все планы рухнули. Наргис коварно обманула его — многоопытного политика и дипломата, чуть ли не самого богатого человека в Афганистане. Неужели она не поняла, что достаточно ему нахмурить брови — и жизнь ее оборвется.

Но и его положение ужасно. Зачем только он исполнял капризы Наргис? И эта возмутительная прогулка верхом средь бела дня среди тысячных толп народа?

Сейчас, когда Наргис совершила непотребство и ускакала, он держался холодно, спокойно, будто ничего предосудительного не было в ее поступке.

Но Мирза терзался ревностью и злобой, и тут еще этот Али. Было от чего сойти с ума.

Мирза застонал так громко, что толстогубый чиновник с тревогой спросил:

— Что угодно, ваша милость?

Ничего не угодно было их милости господину Мирзе, кроме того, чтобы ужасное видение растаяло.

Конечно, решено. В его силах и власти сделать так, чтобы этот предатель Али больше не встречался с Наргис. И первое — не пустить его в качестве провожатого Наргис через перевал Гиндукуша. Он, Мирза, сделает так, что Али останется в Мазар-и-Шерифе.

И вдруг голос толстогубого чиновника, точно выстрел, пробудил его от размышлений:

— Ее конь! Конь ханум Наргис! Взгляните, ваша милость.

Все внутри помертвело. Остановившимся взглядом смотрел Мирза на попавшего на глаза мирно стригущего ушами отличного скакуна, на котором своенравная Наргис менее часа назад ускакала с участниками байги.

Ничего не говорило о том, что скачка была утомительной. Стоявший перед высокими глинобитными башнями ворот конь, прекрасный по всем статьям, был свеж и бодр. Он совсем не походил на скакуна, промчавшегося десяток верст. Рядом с ним топтался вороной рысак.

Мирза застонал. Он узнал этого коня. На нем уже несколько лет разъезжал не кто иной, как поэт Али.

О, ты возвел себя на трон!

Ты карабкался и падал,

Но дотянулся...

И сотворил себе призрак...

VII

Свиньи не чувствуют аромата духов. Воры боятся хозяев дома.

А песни ангелов о жертвах любви не достигают ваших ушей.

                        Джебран Халил Джебран

В тот раз после бурного празднования «саиля» Мирза вернулся к себе опустошенным. Злоба душила его. Однако он, обуреваемый ревностью, не попытался даже не только войти в таинственные ворота, у которых были привязаны кони, но даже задать вопрос вооруженному стражу — дарвазабону.

Мирза и без того знал, чьи это ворота и чей это дом. Это резиденция советского консула. Если бы Мирза, как обычно, владел своими нервами, он вспомнил бы об этом еще за три квартала. Но с Мирзой творилось что-то невероятное. Задумав сделать Наргис после развода с Сеидом Алимханом своей женой, он ни о чем не мог судить трезво.

Когда Наргис оказалась в его богатом имении, Мирзе показалось, что он приблизился к своей цели: она прямо и резко не отвергала его домогательств. Все представлялось Мирзе в розовом свете. Казалось, оставалось преодолеть последнее препятствие. Надо было добиться, чтобы эмир дал официальный развод Наргис. И Мирзе рисовалось, как он вместе с Наргис и своей «тенью» Али переправляется через высочайший горный хребет Гиндукуш из мазаришерифской провинции в долину Пяндшира. Али отводилась роль сочинителя и декламатора своих стихов среди серебряного сияния вечных снегов и среди зелени альпийских лугов, усыпанных цветами всех цветов радуги.

Но Мирза недооценивал Али, по давней привычке считая его «своею тенью». Али считал, что его многолетняя любовь к Наргис и служение ей возымеют свое действие, и Наргис станет его женой.

Совсем недавно он послал в Узбекистан по адресу: Самарканд, Михайловская, 3, такое письмо:

«Во имя аллаха единого и всемогущего и пророка пресветлого и мудрейшего пишет вам, глубокоуважаемая Ольга Алексеевна, преданнейший ваш раб и безумный поэт, известный вам Али, припадающий к подолу вашего священного одеяния, полный тревожных предчувствий и опасений. Несравненная и восхищающая взоры ангелов любимая ваша дочь Наргис отвергла все наглые вздохи и стенания этого исчадия преисподней господина Мирзы, после непродолжительного пребывания в городе Благородной Могилы намерена направить свои стопы через невероятной высоты горы Гиндукуш, достигающие луны, в резиденцию проклятого эмира, гнусного червя в яблоке надежды Сеида — будь проклят его отец Алимхан — дабы не обрушился на прелестную головку нашей любимой кровавый меч бухарского палача. Когда состоится развод с эмиром и дабы не попала, неземная, в когти проклятого Мирзы, надлежит вам, уважаемая Ольга Алексеевна, проследовать в надлежащую контору и показать это несовершенное послание, начертанное дрожащей рукой сомнения неутешного Меджнуна, проливающего свои слезы по прелестнице моей души нашей дорогой Наргис-ханум, и чтобы в Кабуле, в представительстве русского государства, узнали по телеграфу, что Наргис уже скоро прибудет в гарем эмира и чтобы посол и кто-то там другой выручили и высвободили ее, нашу несравненную Лейли, и избавили бы ее от ужасной гибели, от ножа эмирского палача Болуша. Целует пыль ваших ножек Меджнун, жалкий рифмоплет Али».

Письмо это Али писал наспех без ведома Наргис и консула, которые беседовали в кабинете у телеграфного аппарата.

Али передал свое письмо старому своему знакомому персу, служащему консульства, с тем, чтобы тот отправил его с дипломатической почтой на ту сторону Амударьи.

Лирическому поэту не подобают всякие там хитрости, но обстоятельства были слишком остры, и свое письмо Али не запечатал, вполне уверенный, что друг его перс покажет только своему начальнику, а начальник-консул прочитает его и поставит в известность советское представительство в Кабуле о поездке Наргис.

Кроме того, Али тайно надеялся на то, что консул передаст по радио, что его навестила такая-то с такой-то целью.

Верный рыцарь Али единственный, — так он думал — знал, зачем Наргис едет в Кала-и-Фату и какая; драма может быть там сыграна с главными действующими лицами: Наргис и эмиром Сеидом Алимханом.

Когда Наргис, Мирза и Али были в пути, в горах, она прямо сказала о своем возмездии, прервав лирические излияния поэта.

И пока кинжал мести

не обагрился кровавой влагой,

кто может даже заикнуться

о соловьях и розах?

Отдавал ли Али себе отчет, какой опасности подвергала себя Наргис, трудно сказать. Возможно, и представлял. Во всяком случае, напускал на себя мрачную меланхолию, и суровый взгляд его обычно добрых глаз приобрел какую-то остроту и целеустремленность, точно он видел в будущем ужасную, трагическую картину. И он твердил одно и то же:

Ангелам небесным не подобает

Своими нежными ручками

играть острыми предметами.

Не лучше ли, чтобы в руках красавицы

Мы видели розы и нарциссы,

А в лапе иблиса —

кинжал мести и яд возмездия.

На дневке в ущелье Бамиан поэт увлек любимую к гигантским колоссам, но не только для того, чтобы она могла полюбоваться неповторимыми творениями рук древнего скульптора, но и потому, что он в присутствии Наргис купил у ножевых дел мастера отличный стальной кинжал. Играя его тонко выработанной и изукрашенной золотом и рубином рукояткой, он картинно мрачно изрек:

Позолоту с горла тирана

Соскоблит золотой нож.

Но кинжал в руке Али воспринимался Наргис вовсе не трагически, а как маскарабозлик, то есть самая примитивная клоунада.

Странно и непонятно вел себя Мирза.

Он в тот же день узнал, зачем Наргис заезжала в русское консульство. «Я послала весточку своим и больше ничего», — сказала ему Наргис.

Мирзе оставалось поверить, тем более, что эта версия в какой-то степени снимала поводы для ревнивых подозрений. Наргис не могла разъезжать по азиатскому городу одна да еще с открытым лицом, и Али любезно

взялся охранять ее. Повод для посещения консульства тоже казался вполне обоснованным.

Мирза, было, хотел отложить поездку Наргис в Кабул.

— Наши дела идут к счастливому разрешению.

— Что вы имеете в виду? — насторожилась Наргис.

— Вам, очевидно, не нужно будет совершать трудного и тяжелого путешествия в Кала-и-Фату.

Наргис резко запротестовала:

— А самое главное? А развод? А уч таляк?

— Рад сообщить вам, госпожа, господин муфтий нашел в своих книгах «иджозат». Развод господин муфтий объявит здесь в Мазар-и-Шерифе. И вам не надо будет никуда ездить. И мы с вами сможем сочетаться браком. Вот здесь муфтий составит бумагу, отошлет' в Кала-и-Фату. И останется ждать ответа...

VIII

Самое его рождение на свет кажется какой-то непостижимой насмешкой судьбы.

                           Рукнуддин

Лицом к лицу он смотрит овцой, а за глаза он волк-людоед.

                             Саади

Мирза решил во что бы то ни стало жениться на Наргис. Главным считал соблюдение законов и обычаев ислама: он разведет Наргис с эмиром, получит соответствующий «иджозат» — разрешение — и затем вступит в брак по шариату. И тогда его мечта исполнится.

Любит ли его Наргис, согласна ли она стать его женой, его мало интересовало: Наргис обязана стать его женой, как только получит у эмира развод и дело с концом.

Он совсем забыл — предпочел забыть, что всю свою жизнь он делал Наргис только зло, что его поступки, могли вызвать в ней и вызвали ненависть к нему.

Он даже не заколебался, когда . увидел отчаяние в ее загадочных глазах гурии «с белым белком и черным,, как ночь, зрачком».

— О, необыкновенная,

подобная деве рая...

подающая знаки глазами и бровями... —

пробормотал Мирза.

Дальше у него не шло, потому что он вообще почти ничего не знал наизусть из поэзии, а собственных слов для выражения столь высоких чувств, как любовь, он в глубине своей черствой натуры найти не мог.

Считая Наргис уже чуть ли не женой, он не раз по пути через Гиндукуш предъявлял ей свои претензии: в частности, потребовал, чтобы Наргис закрыла лицо, надев чачван. Она категорически отказалась, согласившись накинуть на голову лишь весьма прозрачную кашмирскую кисею.

— Но, госпожа, — возмущался Мирза, — их священство эмир вправе прогневаться и возревновать.

— К кому? К вам, дорогой братец?

— Ко всем, кто видит ваше лицо. Еще в хадисе сказано: «Да не падет взор постороннего на лицо жены халифа! Такой позор искупается кровью». Прикройте лицо, прошу вас. Луна и та стосковалась по вашей тени! Некоторые впадают в отчаяние...

— Что с вами, Мирза? Вы заговорили строфами из поэтов.

— Но вы так красивы, что и луна ревнует к вам.

— Ревность? Фи! У нас, мусульманок, это чувство подменено завистью... Пришел эмир не к одной жене, а к другой, развлечения, сладости, подарки... На один день, другой... А ревновать, будучи одной из сорока, глупость... Вы, мужчины, вопите на своих жен и дочерей, сбросивших паранджу, а сами бежите в эндарун и заглядываете каждой кенизек в лицо и, как говорят поэты, «подаете знаки глазами и бровями...»

— Ты скоро будешь моей женой, — перешел на «ты» Мирза, — как смеешь так разговаривать со мной, твоим будущим мужем?! Но я не могу на тебя сердиться. Приказываю тебе — накинь на себя паранджу и чачван. Это персидское платье так непозволительно облегает твой дивный стан! Я не могу так... Этот Али смеет смотреть на тебя.

— Али — поэт, и его приятно слушать! Хоть один живой голос среди мертвых скал и снегов!

И Али не преминул откликнуться:

— Глаза подобны черным миндалинам!

Прелестны соблазны сатаны.

Когда засияет солнце,

Звезды меркнут и тухнут!

— И тебе, братец Мирза, пора бы знать это.

— Молчи, — возмущался Мирза. Он с трудом мог говорить, ибо копыта его лошади вдруг начали скользить и казалось, вот-вот под ногами развернется пропасть.

Это плохое предзнаменование — упасть в бездну, — издевательски заметила Наргис. — И разве вы не чувствуете, что из меня выйдет плохая мусульманская жена... Да и вообще у вас ничего не получится. Я не желаю и не буду!.. Разве можно покориться мусульманским обычаям? Лучше нож в сердце. Когда в семье бьют в наказание девочку, она не смеет даже кричать. Она должна говорить: «Благодарю!» Видите ли, те части тела, к которым прикасается палка или кулак мужа, не будут гореть в аду! Утешение, не правда ли?

— Так сказано в священном писании!

— А я... я бы убила того, кто поднимет на меня руку!..

— Уф! — вздохнул с величайшим облегчением Мирза. Наконец он справился со своим конем и выехал на широкую тропинку. — О ты, аллах, господь высоты и низины! Не знаю, что ты. Все что есть — ты...

Бледность, покрывшая было лицо Наргис, сменилась нежным румянцем — она невольно испугалась, потому что в азарте спора Мирза неосторожно правил конем, а опасность на этой горной тропе подстерегала всадника на каждом шагу. Минуту назад желавшая смерти ему, она испугалась.

— Мы, несчастные, горемычные жены, — сказала она громко.

Наш ад и рай всегда в нас самих,

Зачем же искать вне себя?..

Если бы кто-нибудь ехал рядом с Али, он услышал бы странные слова: — «Страсть не знает стыда! Кто знает, к кому придет удача? Но вот и средство добиться удачи — перо, калям или...»

А Наргис между тем думала... о Мирзе. Его жизнь, несмотря на видимость деятельности, пуста и бездумна! Он обрек себя на безмерный холод одиночества. И что спорить с этим человеком? Он не видит, что она его презирает. Но

Дай гневу правому созреть!

Пусть думает что хочет. Разве он может понять истинные ее чувства и намерения?

Она едет через высочайшие в мире хребты Гиндукуша, испытывает лишения пути. Она вынуждена кривить душой, притворяться, хотя с детства воспитана в духе правды, прятать истинные чувства под маской лицемерия. И все ради одного — ради возмездия.

Ты помнишь первую любовь

И зори, зори, зори!

Наргис вспоминает строки любимого поэта:

Мне пусто,

мне постыло жить.

Я не свершила того...

и сама добавляет: того, что должна была свершить...

Еще не свершила, но свершит. Не слезая с коня, Иаргис с тревогой смотрит с перевала на город Кабул, цель ее путешествия. Что ждет там, в этом, сказочно прекрасном издали, городе?

Мирза же и в Кала-и-Фату мнил себя великим политическим деятелем. Он всерьез с важностью носил дарованное Сеидом Алимханом высокое звание низам-уль-мульк, что можно примерно перевести — Устроитель Государства. Но какое государство он мог устраивать, когда эмир его вот уже несколько лет, как бежал из Бухары.

Низам-уль-мульк Мирза редко появлялся в Кала-и-Фату. Там давно уж верховодили придворные из эмигрантского — самого реакционного мусульманства, которые и близко не подпускали Мирзу к решению важных вопросов. Ему даже присвоили прозвище—Змеиная Голова. А другие чуть ли не в открытую говорили про него: «Джадид с глазами змеи», и вслух сожалели, что он не попал в резню, учиненную эмиром в предреволюционные годы в Бухаре, когда под нож попадали все «вольнодумцы».

В каждый свой приезд в Кала-и-Фату Мирза ставил себя в крайне затруднительное положение. Приходилось чуть ли не с азов заниматься «воспитанием» их высочества Сеида Алимхана, склонять на свою сторону всякими посулами, обещаниями. И Мирза чувствовал себя очень неуютно в стенах Кала-и-Фату, И только то, что каждый раз он появлялся перед эмиром с кошельком, набитым золотом, позволяло ему удержать местечко близ трона.

Эмир близоруко разглядывал Мирзу и, страдальчески щуря больные глаза, посмеивался:

«Вы юный старикашка, дорогой низам-уль-мульк, я знаю, вы начнете ворчать. Не надо. Времена такие. Поговорите лучше с нашими бухарцами».

Но и здесь Мирзе, откровенно говоря, было нечего делать. Заправилы Бухарского центра откровенно ненавидели джадидов и не доверяли Мирзе, считая его джадидом.

А этих буржуазных либералов по заданию центра сейчас беспощадно уничтожали, наряду с советскими активистами.

«Придет час, — думал Мирза, — когда нам доведется воздвигнуть дворцы демократии на месте исполкомов и большевистских совдепов. А этих ваших советников мы носом в грязь... в грязь и навоз!»

Но время было не то. Эмир благосклонно принимал от Мирзы золотые дары, выслушивал советы и столь же благосклонно отпускал своего низам-уль-мулька в его мазаришерифское имение. Там, на покое, Мирза занимался финансовыми операциями, то есть попросту ростовщичеством.

Для ростовшика деньги,

Что кровь для мухи.

Лела его процветали, но самолюбие и честолюбие не давали ему покоя.

— Лукавые еще будут говорить, как потребно.

Наргис только теперь увидела, что политик Мирза все же прежде всего торгаш.

В свое время Сахиб Джелял открыл глаза на Мирзу.

— Своей черствой лепешкой Мерген воспитывал в своем сыне Мирзе здравый ум, а он, попав в семью этого святоши муфтия, растратил его на плов баев. Настоящий джадид. А джадид — вероломная собака — стучит по полу хвостом, а сама грызет двери вечности...

Но и он кое в чем ошибался: Мирза был прямолинеен в одном — в жестокости.

Теперь же Мирзу терзали противоречивые мысли: с одной стороны, он сожалел, что привез Наргис к этому городу, что встреча ее с эмиром неминуема. А, с другой, считал, что Наргис должна мстить эмиру.

«Рука Наргис — рука смерти. Пусть!» — думал Мирза,

Сам он ненавидел эмира Сеида Алимхана глухой ненавистью. И за многое. Он никогда и никому не признавался в этом. Ни словом, ни намеком. Служил эмиру верой и правдой и... ненавидел, даже презирал его. Слабохарактерный эмир мешал «великим замыслам» тех сил, которые возглавлял Мирза. Эмира давно надо было отстранить от дел Бухарского центра. Убрать. Сам сделать этого Мирза не мог. Не был способен.

И вот появляется Наргис. У нее есть все основания ненавидеть эмира и... возникает мысль убрать эмира рукой мстительницы.

Мирза в тайниках души рассуждал: «Женщина бросит факел жизни Сеида Алимхана в реку забвения. Я спасу женщину. Женщина будет вдовой халифа и, забрав ее в жены, приму благодать и звание халифа. Я всесилен и возьму в свои руки вожжи правления Бухарским центром. Друзья англичане помогут деньгами и оружием больше, чем покойному эмиру».

Он вздрогнул. И весь долго дрожал, не в состоянии умерить волнение.

Мирза стоял на перевале. Позади бурные напряженные годы. О, он сделал немало. Теперь богат и силен. Но зачем ему богатства без власти? Мысленно Мирза смотрит с перевала на мир, лежащий у его ног. Он, Мирза, у порога власти. От него самого зависит или воспарить в небеса честолюбия или... скромненько поползти с перевала вниз, в тень от утесов, в толпу ничтожных. Нет, Мирза мечтает о власти и славе. У него сердце ноет от честолюбия. И сейчас здесь, на перевале в долину Пяндж Шир, он мог думать только о том, что все зависит от Наргис. Казалось бы, Мирза все решил: он отвозит Наргис в Кала-и-Фату. Она смиренно просит развод, и он, Мирза, с торжеством привозит ее в свое имение близ Мазар-и-Шерифа, где по истечении шестимесячного, установленного исламом срока, состоится бракосочетание.

Настойчиво, с дикой решимостью в глазах Мирза уже много раз мысленно объяснял свои намерения. И он ничуть не скрывал, что честолюбие играет едва ли не самую важную роль во всех его планах.

И вот они уже на перевале, и долина «Пять тигров» лежит у их ног. Осталось спуститься с перевала — и они на пороге Кала-и-Фату.

IX

Что видел — не истина,

Что слышал — не истина,

Что обдумал — истина.

              Ибн Хазм

Придворные летописцы и свидетели — благочестивые мюриды — сильно расходятся в своих рассказах о дне и обстоятельствах приезда супруги бывшего эмира Бухарского в Кала-и-Фату и о той встрече, которую оказал ей супруг.

В одних показаниях утверждается, что Наргис-бе-гим — из узбекского бегим ее успели переименовать из-за близости индийской границы в «бегум» — прямо прибыла во дворец беглого владыки. В других — Нар-гис-бегум проживала первое время в доме недавно поселившегося в Кабуле некоего весьма известного на Востоке коммерсанта и политического деятеля Сахиба Джеляла. Почему, зачем? Тут все очень путалось. Но в одном все сходилось — по очень достоверным данным — Сахиб Джелял был родным отцом бегум, а кому как не отцу оказать гостеприимство и прибежище в чужой стране дочери.

Но все осталось под покровом тайны. Известную ясность может внести письмо (запись в тетрадке в бархатном переплете, принадлежавшая поэту и летописцу Али), которую мы приводим целиком:

«Преклоняемся, почтительно целуем подол шелкового халата господина знатности и богатства Сахиба Джеляла, который собственнолично соизволил встретить в Чирикаре несравненную Наргис-бегим и отечески обнять ее.

Так Наргис покинула наш караван и приказала господину Мирзе и нам, ничтожному рабу ее, ждать приказаний, а сама отбыла в дом своего почтенного отца Сахиба Джеляла,—да произносится имя его с уважением!

С почтительным уважением мы узнали, что бегум была принята при дворе ее величества королевы Афганистана и ей было пожаловано звание первой придворной дамы.

О хитрость женщины! И чем красивее женщина, тем запутаннее хитросплетения золотой паутины. И Наргис-бегум еще сказала, что сама королева знает обо всем, а раз известно королеве, значит, знает о том и ее муле— король.

Нам довелось побеседовать с Мирзой и с Сахибом Джелялом. Господин сказал Мирзе, что чаще всего замыслы с коварством только выявляют и проясняют тщету человеческих намерений и желаний и что он уедет в Тибет в поисках камня мудрости».

В сопровождении отряда белуджей Сахиба Джеляла, вместе с Мирзой и Али Наргис направилась к резиденции бывшего эмира.

Наконец-то молодая женщина получила возможность добиться цели. Она в Кала-и-Фату. Здесь нашел прибежище свергнутый с трона эмир Бухарского ханства. Здесь он вот уже несколько лет ведет частный образ жизни, занятый своим гаремом и операциями по продаже каракуля. >

Да, эмир частное лицо, но... кто не знает, что Кала-и-Фату—гнездо интриг и заговоров, диверсий и террора. И, говорят, все нити Бухарского центра в руках эмира...

Ради того, чтобы суметь отомстить, Наргис простила Мирзе его домогательства. Во всяком случае пусть так думает.

Он ведет двойную игру. Она примирилась с ним, дала понять, что категорически не отвергает его противоестественного сватовства, то есть оставила ему какие-то надежды.

Когда кортеж приблизился к воротам Кала-и-Фату, его встретила эмирская стража.

— Милость с вами, бегум, — приветствовал Наргис начальник стражи... И каково же было удивление Наргис, когда она узнала в начальнике стражи Баба-Калана.

Но молодая женщина была слишком опытна и учена, чтобы хоть чем-нибудь проявить свое недоумение.

Острый ум, собранность в самые рискованные моменты жизни позволили ей молниеносно сообразить, что она не может выказать свое удивление, тем более, заговорить с Баба-Каланом.

Она выпрямила свой усталый стан, улыбнулась ровно на столько, сколько полагалось при встрече с посланцем своего супруга-халифа и процедила сквозь перламутровые свои зубки:

— Вам — милость!

И изящно кинула прямо в ладонь Баба-Калану золотую монету достоинством в один николаевский империал.

Блеск золота сгладил все шероховатости встречи супруги их высочества с начальником охраны дворца.

X

Глаза — глядите!

Уши — слушайте!

Рот — молчи!

                   Закир Кабадиани

Знанию нет конца.

                        Ду Фу

По указанию из Москвы доктор Иван Петрович срочно вылетел на самолете советского Аэрофлота в столицу Афганистана — Кабул—в распоряжение советского посольства. Его сопровождал медицинский персонал, среди которого оказался, по настоянию доктора, и Алаярбек Даниарбек...

Еще доктор приводил себя в порядок после полета через Гиндукуш и завтракал, когда Алаярбек, опоздавший к завтраку, поспешил с новостями.

— Мы присланы сюда лечить глаза их светлости эмира Бухарского Сеида Алимхана.

— Любезнейший Алаярбек Даниарбек, мы и без того это знаем, но откуда такие сведения?

Иван Петрович знал, что его, опытного офтальмолога, прислали в Кабул для того, чтобы он полечил глаза самому эмиру.

— Разве эмир здесь, в самом Кабуле? — спросил Иван Петрович. — Впрочем, припоминаю... Он здесь околачивается в эмиграции.

— Околачивается, проклятый... С тех пор, как крысой убежал сюда.

— А где именно?

— Во дворце Кала-и-Фату.

— Слышал, слышал. В Кала-и-Фату жил царский посол Российской империи. Говорят, очень красивое место... Чем же изволит болеть их бывшее высочество? Что же это вы? Садитесь... Вы еще не завтракали.

— Извиняемся. Не могу. Не полагается садиться с вами за стол.

— Здравствуйте, дорогой, это что еще за новости?

По-моему, не было случая, чтобы вы отказывались от того, чтобы перекусить.

— Извините, доктор, не могу... Я ваш слуга, а слуге в чужом государстве не подобает сидеть с господином за одним дастарханом. Я принижу ваше достоинство. Разрешите обслужить вас.

— Ну и выдумщик... Мы советские люди, а у нас нет ни господ, ни слуг...

— Нет, не могу. Извините.

Тут он отчаянно скосил глаза на дверь и, наклонившись к самому уху доктора, быстро зашептал:

— Я видел его... О, пророк Али! О, Хусан! О, Хасан!

Доктор насторожился и отставил тарелку. Алаярбек Даниарбек тайно исповедовал шиитский толк ислама, скрывая это от всех и поминая пророка шиитов Алия только в исключительных случаях.

— О ком вы говорите? Кого вы встретили здесь в посольстве?

— Нет, не в посольстве. На базаре.

Оказывается, Алаярбек Даниарбек не усидел на месте и чуть свет, вопреки запрету, успел пробежаться по базару города Кабула, где и встретил...

Красноречивую паузу резко прервал доктор:

— Кого?

— Баба-Калана!

— Что-о?

— Клянусь Алием, это был он. Но еще клянусь, я его не видел, и он со мной не говорил: его нет ни в Кабуле, ни в Кала-и-Фату... Это тайна...

— Что может делать Баба-Калан в Кабуле, а тем более в Кала-и-Фату у эмира? Да там ему давно бы горло перерезали, если на то пошло... Ведь его многие знают,

— В том-го и тайна... Знают его, а горло у него целое.

— Чтобы наш Баба-Калан, сын славного Мергена, командир...

Глаза Алаярбека совсем пропали в щелочках век. Вся его физиономия олицетворяла хитрость. Говорил он свистящим шепотом, который, вероятно, был слышен и за воротами посольства.

— Баба-Калан теперь не Баба-Калан, а начальник охраны... личной охраны при эмире. Но, клянусь, он не предатель...

— Час от часу не легче.

— Баба-Калан — хитрец. Он обманул всех. Эмир рад. Советский командир прибежал к нему, и он назначил советского командира своим миршабом — «эмиром ночи».

— Туманно. Не совсем понятно, но... и что же, Баба-Калан сказал, что я должен лечить эмира?

— Да. Сегодня вас повезут к эмиру. Очень болят у него глаза, очень испуган эмир... Темная вода в его глазах. Сколько врачей, восточных и западных, со всего света, съехались лечить глаза их светлости, будь он проклят. Но никто не может ему помочь. В прошлом году их высочество изволили ездить в Индию, и в Америку, и во Францию... И ничего не получилось. Тьма в глазах господина эмира все гуще и гуще, а лекарства не помогают. Слепнет эмир. Ужасается он, плачет. Требует новых врачей и мудрецов. Пуд золота обещает тому, кто исцелит его, вернет ему свет.

Придвинув тарелку, доктор молча ел.

Ивана Петровича не очень прельщала мысль встретиться с эмиром, с которым судьба столкнула его много лет назад, когда эмир наградил его за помощь пострадавшим во время Каратагского землетрясения. Доктор тогда резко отказался от этой награды, не счел возможным принять бухарскую звезду из рук тирана, оставившего на произвол судьбы несчастных жителей погибшего города.

Своим отказом от награды доктор, как он отлично понимал, нанес смертельное оскорбление правителю Бухарского ханства. Правда, доктор не видел оснований бояться мести или гнева эмира, просто ему было неприятно встретиться с ним. Но ничего не поделаешь: он специально направлен сюда, кроме того не в принципах доктора было отказывать в помощи кому бы то ни было. Он медик, а медик должен лечить всех — и друзей, и врагов.

— Лечить так лечить... — сказал он вслух... — А вы напрасно не садитесь со мной. Здесь повар преотличный.

— Нет, нет... А вот еще одна тайна...

— Вы, Алаярбек Даниарбек, настоящий хурджун, набитый тайнами.

— Очень важная... тайна.

— Что же это еще за тайна?

Доктор одной рукой чистил зубы изящной зубочисткой с позолоченной резной ручкой, а другой высвободился от белоснежной заткнутой за воротник крахмальной салфетки и поднял глаза на Алаярбека Даниарбека. По тем «коварным» гримасам, в которых корчились черты его лица, можно было подумать, что тайна какая-то особенная. И Иван Петрович приготовился выслушать ее с благодушной готовностью, так как он был настроен очень заинтересованно ко всему, что его ожидало в Кабуле.

Оказывается, его дочь Наргис, нежная девочка Наргис, пропавшая, или, как все думали, увезенная басмачами Ибрагимбека за рубеж, храбрая, смелая разведчица Красной Армии, находится в Кала-и-Фату в гареме Сеида Алимхана.

Наргис — пленница Бухарского центра!

Больше того, советское посольство знает о том, что Наргис находится во дворце эмира Кала-и-Фату, но ничего не может сделать для ее спасения.

Баба-Калан все знал и рассказал все подробности. Советское посольство ничего не может сделать потому, что Наргис официально жена бывшего Бухарского эмира, и правительство Афганистана не считает возможным и нужным поднимать вопрос о Наргис, так как эмир живет уже ряд лет в Афганистане почетным гостем правительства. Эмир — халиф мусульман, а Афганистан исламское государство, оказывающее приют и покровительство исламским государям, оказавшимся в изгнании.

XI

О, ворон разлуки, горе тебе!

Скажи мне, что знаешь про нее?

Ты ведь всезнающ!

А если ты не скажешь,

то взлетишь

Со сломанным крылом

И будешь кружить над врагами,

Среди которых твоя любимая...

                              Кайс ибн Зарех

И высекло огниво тоски огонь страсти меж моими ребрами.

                                       Ибн Хазм

— Черная ночь — черные дела, — сдавленным голосом бормотал Али, — умоляю, не медлите! Они придут!

Он появился внезапно на озаренной бледным светом луны тропинке сада Кала-и-Фату и бросился к Наргис так внезапно, что она не на шутку испугалась.

— О, поэт мой! Вы здесь? Уходите! Скорее. Если вас застанут... Как вы попали сюда, в гаремный сад?

— Я пришел, Наргис, вырвать вас отсюда! Умоляю — бежим! Там, за оградой, ждут кони. Привратник куплен. Стража считает мои червонцы. Все ослепли!

— Нет... С чего вы взяли, что мне нужна ваша помощь? Зачем вы проводили меня сюда?

— Кляну себя за это!

— Уходите! И не вмешивайтесь в мои дела.

Наргис была резка. В ее планы не входило принимать услуги непрошеного спасителя. И потом она опасалась, что ежеминутно кто-нибудь из гаремных служителей может появиться на дорожке парка.

Но влюбленный поэт преградил путь молодой женщине и, воздев руки, декламировал.

Там насилие! Там жестокость!

Бежим, о несравненная из этого ада!

Плачущие турчанки

в золотых поясах на бедрах

Готовы на все

перед блистательными

горами золота.

— Уходите, Али! Вы толкаете меня на верную гибель, а еще смеете говорить, что любите меня. Вы же знаете, что я, слабая женщина, явилась сюда, чтобы освободить себя, расторгнуть ненавистный брак. Я буду плакать! Нет! Я не плачу. Я никогда не плачу с тех пор, как. я... увидела голову любимого.

— Вы не плачете, несравненная, но на глазах ваших жемчужины слез.

— Слезы не вернут ушедшего.

— Позвольте же мне, вашему рабу, утереть кристаллы ваших драгоценных слез. Бежим!

— Оставьте меня. Вы накидываете мне на шею шелковый шнурок удавки. Тише! Темная ночь. Кто-то ходит там, по стене.

— Решайтесь, Наргис! Пусть провалится в преисподнюю и эмир, и презренный Мирза!

— Уходите!

Она бросилась бежать и мгновенно исчезла в тени деревьев.

Али стоял посреди дорожки. Потом он побрел через цветник к стене, где, сидя верхом на ней, его ждали слуги. Они потянули его на стену, а он громко, чуть не во весь голос, восклицал в отчаянии:

Поднимись, несчастный!

Налей в.золотую чашу

Веселящей влаги,

Прежде чем чаша черепа

превратится в совок

для сора!

Оказавшись по ту сторону стены, он не сел на коня, а побежал по пыльной дороге, ломая руки и подвывая.

— Она погибнет! О аллах всесильный! Ни любовь, ни золото ей не нужны! Сколь бы женщина ни была учена и прекрасна, если у нее нет в голове и крупицы разума, — она бедствие для влюбленного и для всех людей.

Али бежал, не обращая внимания ни на камни, ни на рытвины. И свое отчаяние он выразил в вопле:

— Я насыплю гору золота. И куплю ее! Устрою засаду. Я исполню любое ее желание. Наточу кинжал для... эмира, для того, чтобы лезвие его достигло его гнусного сердца. Она, я знаю, ненавидит и эмира, и Мирзу... Я теперь понял, зачем она здесь! Приехала мстить. И моя рука поможет ей! Нельзя допустить, чтобы она сама взяла в руки кинжал.

Али уже не бежал. Шаги его делались все медленнее по мере того, как он разгадывал намерения Наргис.

Али вдруг остановился и ударил себя по тюрбану так, что тот свалился на землю. Пока слуги поднимали тюрбан, он говорил:

— Да, теперь я знаю, знаю! Божественная не может забыть зла! Зло смывается только кровью. О благородная Наргис! О, какой я дурак! Как я не понимал этого...

Схватив за плечо подвернувшегося слугу, Али крикнул:

— Лошадей! Быстро!

Он вскочил в седло и маленькая кавалькада, поднимая облака серебрившейся в свете луны пыли, помчалась по дороге обратно в сторону Кала-и-Фату.

XII

Точно птица Семург,

что попала в сеть,

Всю ночь она вырывалась,

а крыло запуталось.

                         Кайс ибн Зарих

Только слабые приходят в отчаяние оттого, что на свете существуют негодяи. Зачем терять самообладание? Надо покончить с негодяями.

                  Закир Кабадиани

Сеид Алимхан соблаговолил принять Наргис только после долгих раздумий и колебаний. Он советовался со своим духовником, несколько вечеров беседовал с законоведами. Специально навестил Бош-хатын, свою первую жену, чтобы испросить совета у нее.

— Как так?.. Он не помнит... э... доставила ли ему эта, желающая развода, дозволенные утехи... э... женщина... Ну, одно ясно... Утверждают, что она не родила. Как же так? Все женщины, которых он удостаивал вниманием, рожали. Тут что-то не так... Может быть, она не удостоилась нашей милости... Тогда какие могут быть разговоры об «уч талаке»?.. Сначала надо воспользоваться правами супруга...

Бош-хатын, умная и властная женщина, держала весь калаифатуский гарем в крепких руках, сама подбирала новеньких жен и наложниц для своего супруга. По ее совету, а вернее указанию — Сеид Алимхан послал за Наргис.

— Вы посмотрите на нее... — скрипучим голосом тянет Бош-хатын.—Этой вашей жене, господин, уже немало лет и от красоты цветка мало что остается осенью.

Привели Наргис. При появлении Наргис она вскидывает глаза и невольно багровеет. О, нет, отнюдь не из ревности.

Со своими яркими, нежнейшего рисунка губками, нежным румянцем щек, ослепительной улыбкой, огромными, мрачно горящими глазами — надо сказать, как ни пытается Наргис притвориться тихой, покорной, скрыть полностью вопль души она не в состоянии — молодая женщина неотразима. И к счастью, она ничуть не походит на мстительную пери или на богиню возмездия.

Наргис очаровательна своей женственностью, и Бош-хатын ужасно досадует, что предварительно не глянула на эту, аллах ведает, откуда взявшуюся из прошлого бывшую жену.

Бош-хатын не ревнует. Она не боится, что эмир прельстится красотой и прелестью этой жены. Пусть забавляется.

Сама Бош-хатын уже давно потеряла женскую привлекательность, поблекла, раздалась вширь. Не в телесной красоте дело. Бош-хатын прежде всего проверяет новеньких на ум и сообразительность. Она подбирает для гарема дур и наивных девчонок. Она строго следит, чтобы все эти красавицы были глупы как индюшки.

А в лице Наргис, в ее взгляде она мгновенно прочитала мысль. И переполошилась. Нет, она, Бош-хатын, первая жена и... визирь эмира и никому своего места не уступит.

Не вставая, она уперлась в колени бренчащими от золотых браслетов округлыми,-руками и все также скрипуче протянула:

— Красива! Прекрасна! Но на что она тебе, господин?! Ей почти столько же лет, сколько и мне!

Все советовали эмиру дать развод этой женщине — «трижды развод». Первый советник только сегодня сказал: «Прогони!» А вот теперь и Бош-хатын.

Эмир очень считался с Бош-хатын. Да и как не считаться, когда в минуту слабости и страха перед событиями эмир переписал все свои миллионные угнанные из Туркестана стада каракульских овец и почти все финансы, хранившиеся в заграничных банках, на имя этой толстухи, обладавшей какой-то неестественной душевной властью и чуть ли не мистическим влиянием на Сеида Алимхана.

Кряхтя и сопя, Бош-хатын поднялась с помощью двух сидевших позади нее темноликих дравидок и направилась к выходу, тяжело ступая босыми, отекшими Цогами по гранатовому, текинскому ковру.

Судорожно подняв голову — и тут только Наргис впервые увидела его обрюзгшее, словно посыпанное мукой лицо, — эмир прошепелявил:

— Не уходите, госпожа Бош-хатын... Я боюсь ее глаз.

— И бойся! Зачем вдруг она приехала? Чего ей надо! Ну а если хочется, приласкай ее, она еще свежа. Кто ее знает, сколько мужчин забавлялись с твоей женой? Жалким псам нравятся объедки...

Бош-хатын сунула ступни ног в туфли из золоченой кожи и, громко фыркнув, скрылась за бархатной портьерой.

Они остались наедине. В небольшой мехмонхане было душно от аромата восточных курений и духов... Эмир и сейчас, восседая на подушках и одеялах, курил из резного лахорского кальяна. Его толстые желтоватые щеки ритмично надувались и спадали бессильными мешочками, отчего топорщилась его черная крашеная бородка, серпом окаймлявшая белую маску лица.

Жалкий вид был у этого, еще недавнего властелина многомиллионного государства — бухарского эмирата. Тот, кого увидела Наргис, вселял не ненависть, а совсем неподходящую презрительную жалость. Маленький, с выпирающим животиком, с обрюзгшим личиком, на мучнистом фоне которого болезненными ранами краснели глазные впадины, с черными, лихорадочно мерцавшими зрачками глаз. А пальцы беспомощно щелкали громадными кокосовыми зернами мекканских четок, отсчитывая секунды, мгновения, минуты. В кальяне что-то хлюпало, дым со свистом вырывался из мундштука, который сосали синевато-желтые губы эмира. А глаза его лихорадочно ощупывали лицо, руки, всю стройную фигуру Наргис, все еще стоявшую на краю гранатоцветного ковра.

«Сейчас на гранатовых цветах растечется багровое пятно... И его не сразу увидят. И вот сейчас... мгновение мести».

Возмездие!

Сладко твое мгновение!

Наргис часто думала об этом мгновении. Нет, у нее не дрогнет рука, думала она раньше. Лишь бы ей не помешали, когда она окажется с глазу на глаз с тираном. Вот он сидит, опираясь дрожащим локтем на вышитую подушку. Один взмах руки и... пресечены всякие заговоры, обезглавлен Бухарский центр интриг...

Наконец-то! Столько времени мучений, странствий по пустыням и перевалам, столько трудностей!.. И она тут, в двух шагах. Протяни руку — никто не помешает.

Но что это? Наргис не понимает. Чтобы нанести удар, необходим гнев, яростный гнев... Вспышка! Молния!

А ярости нет. Да и может ли вызвать ярость прикосновение к слизняку?

Не понимая, что с ней творится, Наргис не двигалась с места.

И все же она, наконец, решилась.

— Господин эмир, читайте молитву, — сказала она и сама удивилась, почему она так спокойна. Ни на мгновение голос ее не дрогнул. А пальцы уже сжимали рукоятку небольшого кинжала. Но она не помнила, не понимала даже, когда она выхватила его из изукрашенных бирюзой ножен.

Сам эмир ничуть не испугался. Он просто не верил тому, что говорила эта прекрасная, похожая на гурию рая, женщина. Еще меньше он ждал, что она может поднять на него руку с ножом.

Ведь всю жизнь женщины боялись его и... любили... и ласкали.

— Что ты сказала, красавица? — пробормотал он.

— Я сказала то, что сказала. Вот этот нож прервет твою гнусную жизнь, тиран!

И она решительно ступила на ковер к возвышению, на котором возлежал эмир.

Это побледневшее лицо, глаза, полные дикого огня, кинжал в руке... Эмир странно взвизгнул, скатился с возвышения и пополз в сторону.

— Не тронь! Не тронь! — бормотал он. — Меня нельзя!

Отвращение, презрение остановило Наргис. И тут в мехмонхану двумя прыжками ворвался Али. Он схватил Наргис за руку, вырывая осторожно, боясь причинить боль, рукоятку кинжала и бормоча:

— Не надо, несравненная! Я сам! Сейчас!..

Он наконец вырвал оружие из руки Наргис и наклонился над эмиром, барахтавшимся на спине и выставившим перед собой скрюченные ноги и руки, к тому же он пронзительно верещал, катаясь по ковру. Сейчас, даже если бы она и держала в руке кинжал, она не смогла бы ударить.

Она повернулась и пошла. У двери ей навстречу попался Мирза. Нижняя челюсть у него отвисла. Он с трудом проговорил:

— Ты убила его?

— Мразь не убивают — мразь давят, — сумела выговорить Наргис и выбежала из мехмонханы. На нее с воем накинулись какие-то женщины и поволокли по длинному коридору.

В открытую дверь она еще видела, как Мирза поднимал под мышки эмира с гранатового ковра и как вместе с Али они усаживали его на возвышении.

И вдогонку, пока Наргис тащили по коридору, не прекращался истерический визг:

— Не смейте казнить ее!.. Я такую хочу! Дикую... кобылицу!

XIII

Истинный друг —

прямодушный, искренний, знающий.

Друг не настоящий —

лицемер, подхалим, болтун.

                  Конфуций

О, мир!

Зачем ты не жалуешь

своих детей?

То мать ты им,

то мачеха.

                        Ар Рази

Истинный смысл всей сцены в мехмонхане эмира Наргис поняла позже, когда, якобы для допроса, по велению эмира явился в глинобитную мазанку, куда ее заперли, советник Мирза.

Мазанка была со щелявыми стенами и шаткой деревянной дверью, пыльным паласом и глиняным хумом для воды. У дверей мазанки-тюрьмы сидела на глиняном возвышении старуха «ясуман». Похожая на ведьму, она своим трескуче-пронзительным голосом отгоняла от мазанки любого, даже самого смелого человека.

Маленький дворик, где находилась тюремная мазанка, имел только один вход-выход — низенькую калитку, где стоял страж с винтовкой, весь увешанный амуницией. Он обычно лежал на земле, загораживая подход к калитке. Чтобы открыть ее, надо было попросту ступить на стража. Что чуть и не сделал Мирза, когда шел в мазанку с поручением эмира.

С горящими от ненависти глазами в сумраке чулана стояла Наргис — вот теперь она без колебаний пустила бы в ход кинжал. Мирза говорил. сбивчиво, туманно.

По его словам получалось, что он обуреваем самыми возвышенными чувствами преданности и любви. Он невнятно повторял, что он пришел к ней с единственным намерением спасти ее. Что он не видит света в мире без света ее глаз. И далее он очень пространно, поворачивая факты так, чтобы создать видимость его любви и преданности, разглагольствовал перед Наргис. Особый упор он делал на то, что спасал ее в Матчннском бекстве, и в Нуреке оказался, чтобы помочь ей. Неужели Наргис не поняла, что тогда он, Мирза, нарочно попал в Нурек и только для того, чтобы оказаться на месте, когда понадобилась его помощь... И вообще все эти годы он всегда приноравливался к Наргис.

— Ты лицемер! Уходи... — сказала Наргис тихо. Все, что произошло, не сломило ее. Тюремщики не связали руки Наргис, но тут же, у порога, валялись кандалы. Ненависть к Мирзе достигла такого накала, что она готова была убить его.

И вдруг Наргис почувствовала огромное облегчение. Нечаянно коснувшись ладонью корсажа, она нащупала длинную пластинку, вшитую вместе с китовым усом в материю корсажа. О, оказывается, она не безоружна!

Стилет! Настоящий стилет, который хранился в ящике письменного стола доктора вместе с некоторыми другими реликвиями. Да, именно Иван Петрович однажды вынул это тончайшее, гнущейся дамасской стали оружие и отдал ей, когда она собиралась в один из своих опасных военных походов:

— Девушке, со столь несвойственной ее полу и натуре профессией разведчика, никогда не мешает иметь при себе то, чем она может защитить себя и свою честь.

Доктор был тогда мрачен и взволнован, он даже прибег к носовому платку, хотя до того Наргис никогда не видела на его глазах ни слезинки. Доктор очень любил свою приемную дочь и всегда возмущался, что ее, девчонку, всерьез держат в разведке Красной Армии. Просто Иван Петрович отдавал себе отчет, насколько опасна работа в разведке...

Но стилет был. И пальцы нащупали его. И потому Наргис, уже не протестуя и не. перебивая, выслушала стоявшего на пороге Мирзу.

Говорил он чуть слышным шепотом:

— Эта старая ведьма глуха как пень... Слушай! Сегодня тебя отведут к нему... Будь он проклят! Он заставит тебя... быть покорной. Ты его жена. Подчинись. Завтра он даст тебе развод, но будь покорной. Иначе он прикажет казнить тебя.

— Уйди!

Рука тронула корсаж. Увы, стилет был тщательно зашит и замаскирован. Мирза словно понял этот жест и шагнул за порог.

Упав на пыльный палас, Наргис повернулась к черной, закопченной до блеска стенке и лихорадочно начала распарывать швы, высвобождая тонкую, гибкую сталь.

— Хи-хи-хи!

Наргис стремительно повернула голову к двери. Старуха, щеря остатки желтых в зеленых пятнах наса зубов, сидела на пороге и хихикала.

— Ты красивенькая, правильная девушка. Ножиком его! Ножиком! Давно пора! Сколько он девушек погубил, испортил... И ни одна не постояла за себя, за нас, женщин... Иди к нему!.. И когда он полезет к твоему телу, ты возьми его за его поганую бороду, потяни вверх и ... ножичком... За всех... за мою дочку... за всех дочек...

Она уже хохотала за захлопнутой с треском дверкой. Каркающие звуки неслись в темноту каморки, и холодные мурашки забегали по спине Наргис.

Молодая женщина подползла к порогу и в щель громким шепотом попросила:

— Выпусти меня, бабушка. Прошу! Выпусти! Скорее!

— Э, нет... А кто будет ангелом мести?

— Ангелом? За что?

— Мою беленькую... мою нежную... этот тиран, этот пожиратель детей, убил... уморил... И ее в крови принесли мне... О, возмездие!

— Но, что я могу?

— Тебя отведут к убийце детей. Ты сильная, здоровая! Одно движение руки... и — радость мести!

— Пусти меня, бабушка!

— Вот когда ты заставишь его захлебнуться кровью, его кровью, тогда я отпущу тебя. Иди в светлый мир, мстительница!..

— Бабушка! Умоляю!

— Молчи! Тише! Кровь за кровь, глаз за глаз... э... Я слышу шаги.

Шепот затих. Где-то действительно шаркали чьи-то шаги. Далеко, далеко лаяли собаки и ухал филин. Послышался голос:

«Эй там, у ворот! Не спать!»

Подобравшись к самой двери, Наргис ногтями до боли царапала шершавые доски и шептала.

Бесполезно. Старуха больше не откликалась.

Наргис осталась одна наедине с мыслями о смерти и ужасе завтрашнего дня. Стилет свой, длиной с четверть, спрятала в складки одежды так, чтобы он был под рукой.

Старуха, очевидно, ушла. Наргис больше не слышала ее ворчания. Ночь тянулась бесконечно. Спать молодая женщина не могла. Едва она закрывала глаза — ее окружали чудовища из кошмаров. Кагарбек дышал ей в лицо и тянул липкие пальцы к ее груди, муфтий шамкал что-то беззубым ртом, а бледный Мирза поджимал свои губы... Матчинский бек снова и снова рубил головы баранам, и струи крови подкатывались к горлу... И вдруг среди звериных образин неправдоподобно-малиновое лицо, лицо страдающего поэта и летописца Али.

«И ты здесь, — пробормотала она, когда среди этих видений показался реальный Али. Она плохо понимала, что вполголоса бормотал поэт, но все сводилось к тому, что он сыпал где-то и перед кем-то золотые ашрафи, что он умоляет ее потерпеть часок, и что он придет за ней и уведет ее в кущи рая к светлым прозрачным водам источника «зем-зем». И Наргис подумала, как не вовремя он со своими «раями». «А ведь в источнике «зем-зем», говорят, тухлая вода».

Наргис не ждала, что Али появится здесь, хотя и можно было предположить, что он попытается ее освободить, ведь сумел же он проникнуть в гаремный сад, подкупив всех стражников.

Наргис очень хотела вырваться из эмирского заключения, понимала весь ужас своего положения, но она не желала, чтобы ее освобождал Али: просто по-женски не хотела быть обязанной ему. Наргис понимала, что воздыхатели вздыхают, вздыхают, а потом начнут требовать воздаяния на вздохи.

XIV

Все, что хочешь, проси у него.

Ибо. кроме него, никто не развяжет

узел бедствий.

                              Гиясэддин Луш

В советской колонии в Кабуле знали, что Наргис в Кала-и-Фату.

— Но мы ничего не можем сделать, — говорил Сахиб Джелял доктору Ивану Петровичу, когда тот приехал к нему с визитом. — Официально она одна из жен бывшего эмира. Эмир нашел политическое убежище в Афганистане — мусульманской стране с очень жесткими мусульманскими законами. Блюстители шариата свирепеют, едва вопрос коснется женщин, а тем более гаремных дел таких персон, как халиф правоверных, а сие звание Сеид Алимхан успел присвоить себе, как только был низвергнут с халифского трона турецкий султан и Кемаль-паша провозгласил отделение церкви от государства. Именно тогда Сеид Алимхан сумел подобрать на сорной свалке халифский тюрбан, и представьте, никто не пытался отбирать у него эту реликвию. Итак, эмир имеет теперь священное звание, а это уже кое-что для беглого властелина, для придания ему авторитета во всем исламском мире, среди темных, малограмотных масс. Можете себе представить, какой «шурум-бурум» на дипломатическом уровне поднимется, если официально попытаться убедить афганские власти потребовать из эмирского гарема, из этой тайной святыни, одну из жен халифа. Это недопустимо!

— Вызволять Наргис надо тайно, — решил Сахиб Джелял. — И этим делом лучше всего заняться вам, доктор. Вы имеете доступ в Кала-и-Фату. Ежедневно общаетесь с эмиром.

Именно потому, что, отбросив всякую дипломатию, доктор пошел в разговоре с эмиром напрямую, он успел там, где оказалась беспомощной дипломатия.

Доктор без всяких церемоний поставил перед эмиром вопрос: Наргис получает немедленно «рухсат», и лишь тогда доктор приступает к лечению.

Доктор действовал так твердо и решительно, что уже в тот же день получил возможность разговаривать с приемной дочерью в той землянке, которая служила тюрьмой.

Но она успела рассказать Ивану Петровичу обо всем и в частности о поведении Мирзы и Али, об их роли. Именно это помогло доктору, а особенно Алаярбеку Даниарбеку при посредстве Баба-Калана, начальника личной охраны эмира, разработать хитроумный план освобождения Наргис.

Но этому плану грозил провал: свою роль сыграли низменные страсти. На второй аудиенции эмир вдруг объявил доктору:

— Соизволили мы объявить трижды развод... нашей супруге... по имени Наргис.

Обрадованный доктор поинтересовался, когда Наргис может покинуть Кала-и-Фату.

— Дали мы... развод той женщине, она ваша дочь и, по нашему решению, вы, отец, сами увезете ее, когда...

— Позвольте увезти сейчас же.

— Позвольте нам конфиденциально (он со смаком произнес это трудное слово)... У нас, правоверных, женщина... разведенная не имеет права получить развод, пока не пройдет девять месяцев. Понимаете почему... а вдруг у нее в чреве... Значит... дитя.

— Но, ваше высочество, мы с вами наедине, нас никто не слушает. Вы европейски образованный человек и отлично понимаете — все эти формальности — шариатская чепуха... И, наконец, дочь моя не собирается выходить замуж.

Эмир благодушно и лукаво улыбнулся.

— Кто знает мысли женщины, а особенно такой коварной красавицы...

— Но, уверяю вас...

— Что знает отец о мыслях дочери... И потом, глубокоуважаемый хаким, вам нечего торопиться... Вы же будете лечить наши глаза... А в Европе ференги говорили, лечение займет много времени. Вы же не можете оставить лечение нашей ужасной болезни на полпути... Лечите, а там видно будет. Наступит в нашей беде облегчение, и мы найдем... узенькую щелочку в наших строгих и мудрых законах... о браке и разводе.

И Сеид Алимхан, спокойный, выдержанный, был непреклонен.

— Но... но я видел... девочка в ужасных условиях. Бесчеловечно с вашей стороны так обращаться с ней.

Эмир вдруг важно напыжился, лицо его налилось кровью, что было у него первым признаком приближения приступа ярости. Задыхаясь, он выдавил из себя:

— Злодейка!.. Несчастная!., э-э-э... пробралась в наше обиталище с ножом... э-э-э... Если бы не бдительность наших, не осторожность нашего начальника охраны Баба-Калана... Он остановил руку преступницы...

После неудачного покушения на жизнь эмира сбежавшиеся придворные потащили Наргис в тюремную кибитку. Кинжал послужил страшной неотвратимой уликой, и только то, что «преступницу» первым схватил сам Баба-Калан и получил от эмира право расправиться с ней, спасло Наргис.

Было важно предотвратить расправу именно в самый горячий момент. Это Баба-Калан успел запрятать Наргис в домашнюю дворцовую тюрьму подальше от разъяренных придворных, которые рвались учинить «ташбуран» злодейке.

А тем временем страсти улеглись. Обезумевший от страха Сеид Алимхан успел поостыть. Красота женщин на него действовала неотвратимо. Уже через полчаса он призвал Баба-Калана и похвалил его, что он не казнил ее сразу.

А там пошло разбирательство и расследование, причем Сеид Алимхан. проявил полное безволие и слабость. Он не принимал никаких решений, колебался и даже дошел до мысли, которой поделился с Баба-Каланом: «Поговори с ней. Если она согласна разделить со мной ложе. Ведь она законная жена,, я прощу ее». Только яростный отказ Наргис оттянул вынесение приговора.

Сейчас в разговоре с Иваном Петровичем Сеид Алимхан хитрил и лицемерил. Под конец он, заявил:

— Объявляю... милость ей и прощение.

— Наконец-то... — с облегчением вздохнул доктор.— Поистине вы мудрец.

Доктор было обрадовался. Но преждевременно.

— Нашу разведенную супругу мы прощаем и даруем ей милость. Эй, Баба-Калан, прикажите освободить госпожу Наргис из заключения. Пусть отведут ее в наш гарем и поселят в комнате с коврами и да ухаживают за ней, как и подобает ухаживать за первой женой эмира и дочерью знаменитого на Востоке и Западе мудрого:, дарующего свет хакима Ивана-дохтура. Я сказал!

И, льстиво улыбнувшись, он обратился со страхом и надеждой:

— Господин доктор, скажите, а вам приходилось излечивать подобную болезнь? И много ли времени надо, чтобы исцелиться? И не причиняют ли ваши лекарства нестерпимую боль? — и совсем как капризный ребенок: — Не делайте мне больно, доктор. Прошу вас.

XV

Они мертвы, хоть и живы,

Они живут, но в сущности

мертвы.

                      ар Рази

Вор вором остается.

                 Узбекская пословица

Несмотря на все еще мучившие его сомнения, Иван Петрович ликовал: ему удалось отвести опасность от Наргис, выиграть время. Он вполне резонно тревожился за будущее. Характер болезни эмира для него был ясен. Состояние его глаз тяжелое, с каждым днем можно ждать ухудшения. Болезнь крайне запущена. Результаты лечения весьма гипотетичны. И не так уж много времени пройдет, когда эмир поймет это. А тогда...

И тем не менее доктор радовался: мало ли что произойдет. Он был уверен, что выход найдется. Надо было найти выход.

Но хорошее настроение доктора едва ли продержалось бы и секунду, если бы он присутствовал при разговоре эмира со своим верным стражем и телохранителем Баба-Каланом.

— Мы дали недостойной «рухсат».

— Да, господин.

— Мы дали недостойной тройной развод.

— Да, господин.

— Однако недостойная прекрасна.

— Да, господин.

— И в сердце нашем болезненное ощущение... А если недостойная посмеется над нами, своим супругом, повелителем, и бросится в объятия какого-нибудь проклятого...

— О, господин!

— Веление времени... таково: советский доктор... лучший, говорят, в мире, возвращающий зрение... ох... неповторимое искусство излечит нам глаза... Ты обрадуешься?

— О, как возрадуюсь, господин! Мое сердце возрадуется, и печенка возрадуется, и душа возрадуется, господин.

— В награду я обязался отпустить злодейку с кинжалом... Ох, останется она безнаказанной... проклятая.

— Вы обещали, господин!

— Что делать?., э-э-э? Нельзя так!.. Нет, окажем ей

милость... заплатит она нам... Красота ее тела — наше достояние.

— Но, господин, она получила трижды развод от вас.

— Э... ты, кажется, возражаешь.

— О, господин!

— То-то ж... разводка на ложе еще слаще... Знай, так и будет... Придет время нашего выздоровления — доктор получит свою разводку.

— О, господин!

С ужасом и отвращением взирал Баба-Калан на эту жалкую, судорожно вертящуюся на шелковой подстилке фигурку толстячка с черной, тщательно крашеной бородкой. Эмир развеселился и хихикал от души.

— Э, мы не пойдем к ней... Когда зрение вернется к нам... о! — тогда мы насладимся местью.

Сеид Алимхан вдруг вскинул больные, гноящиеся глаза на Баба-Калана.

— Ты молчишь?

— Я не смею молчать, господин!

— Но ты молчишь!.. Почему молчишь?

Эмир вскочил с подстилки, вцепился в отвороты камзола Баба-Калана, пытаясь сотрясти его громадное тело. И если бы он лучше видел, если бы мог заглянуть прямо в глаза (а заглянуть ему было невозможно, потому что голова его достигла только уровня груди великана), то умер бы от страха.

Что помешало великану «раздавить букашку»? Прямодушный, честный Баба-Калан боготворил названую свою сёстру Наргис и делался слепым от ярости при малейшем намеке на оскорбление ее.

Какое-то мгновение смерть заглянула в душу Сеида Алимхана. Откуда это шло? Непонятно. То ли грудь Баба-Калана под руками эмира напряглась и стала каменной, то ли хоть частица ненавистного взгляда великана была перехвачена эмиром, то ли в тоне его последней реплики зазвучала страшная угроза...

Бессильно выпустив отвороты камзола, эмир упал на шелковую подстилку. Он задыхался...

— Да, господин!

Слова успокоили эмира.

Да, они звучали покорно, холопски. Баба-Калан нашел в себе силу воли и выдержку. Разве он не понимал, что Сеид Алимхан полон подозрительных чувств и мнительности? И было бы чудовищно глупо разбудить их в нем окончательно.

Баба-Калану удалось забрать Наргис из дворцовой тюрьмы и спрятать ее. О бегстве Наргис судачили во всех уголках дворца Кала-и-Фату.

Говорили, что эмира чуть ли не хватил удар при этом известии. Говорили, что он успел приказать:

— Какой позор! Молчать... Искать тайно!.. Что скажут обо мне, халифе? За нос провела какая-то разводка. Найти!.. Придушить... шелковый шнурок...

Баба-Калан сказался больным и не появлялся в эмирских покоях.

У Баба-Калана в женских покоях находились только две молоденьких дравидки, которые были преданны Баба-Калану и которые умели не говорить лишнего.

Наргис спросила у Баба-Калана:

— О, братец, ты обзавелся здесь не только милостями эмира, но и парочкой одалисок. Никогда бы не подумала! И что бы сказала Савринисо, узнав о них. Ладно, ладно, но ты запрети им выходить отсюда. Кто поручится, что они нас не выдадут.

Баба-Калан оправдывался:

— Если бы я не принял от эмира этих... их... мне перестали бы верить, а...

— Ладно, ладно... А теперь что же мы будем делать?

Наргис тем временем выбрала — надо сказать, что помещение начальника охраны дворца Баба-Калана представляло по существу небольшой арсенал — изящный браунинг и «дамский» маузер и проверила затворы и заряды. Наргис была напряжена и деловита. Щеки у нее горели румянцем, глаза были полны решимости. Вот теперь-то она полностью оправдывала свое прозвище Кырккыз, которым ее наделили друзья и враги.

— Что делать? — повторила она вопрос.

Баба-Калан сел на тахте. В это время пришел Иван Петрович.

— Не мое дело, как ты попал на службу к господину эмиру, но ты здесь во дворце свой человек и... давай действуй, да попроворней, — говорил доктор. — Скоро рассвет, и господин эмир потребует, чтобы я явился... лечить глаза их светлости. Я сам придумал, как спасти Наргис. Пойду прикажу, чтобы разбудили шофера. Только тебе, Наргис, надо на голову надеть что-то вроде паранджи... Закрой лицо. А я сейчас вернусь за тобой. Хорошо, что эмир отдал приказ, разрешающий мне ходить повсюду, даже в гарем...

Доктор понимал, что план увезти Наргис в автомобиле, принадлежащем эмиру, — чистейшая авантюра, что план очень рискован, но другого выхода он не видел. Он надеялся, что эмир не посмеет (даже если и заговорит) ему отказать, так как с глазами у его светлости дела обстояли весьма и весьма неблагополучно.

— Не надо автомобиль, не надо!.. — стал просяще возражать Баба-Калан. — Кони готовы и взнузданы, охрана зарядила карабины. Сахиб Джелял со своими белуджами ждет.

— Так в чем же дело? Чего мы копаемся?

— Мы сами с ветром летели бы по долине Пяти Львов... и за нами не угнался бы и вихрь. Но пока не можем покинуть дворец. — Баба-Калан направился к двери. — Прошу, побудьте здесь... надо посмотреть, что во дворне.

— Быстрее!.. Шевелись!.. Утро уже!

Иван Петрович быстро ходил взад и вперед. Густые черные с проседью брови хмурились, губы под коротко подстриженными усами сжались. Он ласково поглядывал на Наргис, ни одного слова упрека не сорвалось с его уст, хотя он считал поступок молодой женщины бе-безумием.

Не настолько был наивен и глуп эмир, чтобы упустить добычу. Он, все знают, страшно упрям, когда дело касается его вожделений. Нет, он не так уж прост, чтобы отдать Наргис.

Было о чем думать.

А тут... дверь раскрылась и вошел Баба-Калан.

— Всюду бегают!.. Всех подняли на ноги!.. Но пошли. Делать нечего... Проведу вас незаметно к автомобилю. Сахиб Джелял ждет у себя дома.

XVI

Воля человека рассекает горы.

Арабская пословица

Один я с муками своими

сгораю в пламени.

                         Машраб

В победе зла — падение твое.

В доброте твоей — спасение твое.

                           Джами

Чуть заметно пляшет язычками пламени костер. Он почти ничего не освещает. Лица сидящих вокруг костра на песке прячутся в душной темноте. Ветерок еле чувствуется, только по колебанию неверного всплеска огонька в костре можно судить о том, что скоро из тьмы пустыни задует сухой, жаркий «афганец» и примется бросать пригоршнями в лицо острый, точно осколки стекла, песок.

Осветилось всплесками пламени лицо Наргис, сдвинутые брови-луки.

Рядом, в тени, возникло будто из бронзы лицо Сахиба Джеляла. Черные завитки его бороды поблескивают, когда он начинает говорить:

— Разъезд... на той стороне. Скоро разъезд. Уши мои привыкли к пустыне. Разъезд пограничников близко, дочь моя! — он обращается к Наргис, и в голосе его звучат нежность и уважение... — Надо решать!

— Я не могу... Он же брат мой...

— Сама посуди, дочь моя...

Зашевелился сидевший серым кулем Мирза.

— Отпусти меня, сестра. Зачем я вам? Я, посвятивший себя высокой идее мусульманского братства, забыл обо всем ради тебя... Я ходил босой по лезвию смерти... Я ослабел, одряхлел духом. Увы, дворец могущества рухнул.. Бухары нет... Великого Туркестана нет... И зачем я боролся?.. Ради ислама? Ради джадидов? Ради жадных на имущество и золото? И теперь вот он, конец... Я перед тобой лицом в пыль... Зачем я тебе? Меня же на той стороне расстреляют твои красноармейцы... Зачем это тебе? Я жалкий, несчастный... Отпустите меня... И я пойду по тропинке жизни в одиночестве, и, клянусь, я и на мизинец ничего больше не буду делать против вас... против тебя, о Наргис! Я твой брат, ты моя сестра. Пощади!

И только последние слова, вырвавшиеся из его тощей груди, воплем жалкой птицы заставили Наргис поднять глаза... Такому воплю нельзя было не поверить.

— Какой ты мне брат?.. — сказала Наргис. — И как твои губы могут произносить эти слова: «сестра», «брат»!.. И говоришь это ты! Народ нашел свое счастье. Твой народ... А ты, а эмир, советчиком которого ты был и есть... Не понимаешь, что вам возврата нет.

У тебя кровь детей на пальцах. Смотри!

Костер горел багровым огнем, и пальцы Мирзы, обычно столь бледные, сейчас казались окровавленными.

Мирза испуганно втянул их в рукава своего белого, верблюжьей шерсти халата, но и халат казался окровавленным.

Мирза с жаром воскликнул:

— Уповаю на твою доброту! Не стреляй! Ты женщина:

Божья кара постигла меня

За содеянное зло.

Я упорствовал, я не знал,

Что от затягивания петля делается

                   туже.

Все признаки раскаяния и смирения были на его лице. И лишь близко поставленные глаза горели, точно угли, от отсветов пламени. Мирза вдруг протянул неизвестно откуда взявшийся у него большой ургутский нож.

— Ударь брата! Бей!

Тогда Сахиб Джелял властно отобрал у Мирзы нож.

— Плохие шутки. Этот человек, доченька, уверяет, что есть волки без клыков... Э, не шевелись!.. Умирай спокойно. Тебе давно пришло время. Так будет лучше для тебя. Не тревожься, не волнуйся...

Он зевнул и прислушался.

С реки доносился скрип. Точно весла медленно двигались в уключинах.

— Пойдем, дочка. Сколько ты натерпелась. Разве под силу такой милой, слабенькой девушке вынести столько зла и бедствий? Пойдем. Я провожу тебя до переправы. А о нем не думай. И не тебе решать его судьбу. Судьба сама распорядится с ним.

Мирза лгал... лгал, как всегда и во всем. И ему не верили. И он сам понимал это.

Он встал с земли, стряхнул песок с пол своего дорогого верблюжьего халата и приволокся к костру. Здесь он сел, бессильно опустив голову в своей белой чалме. Он обессилел. Всем своим видом он говорил: «Покаяние на мне. Горе мне. Я в пыли у твоих ног...»

И опять он лгал.

Это он организовал погоню за Наргис. Возглавил отряд эмирских головорезов. И сам после их разгрома был схвачен и приведен к Наргис белуджами Сахиба Джеляла. Теперь затравленным зверем он поглядывал на лица сидящих у костра, с ужасом прислушиваясь к звукам, доносившимся с ночных просторов Аму. Скрип весел в уключинах для него звучал ужасно: «Возмездие! Возмездие идет!»

Чаще всего он вглядывался на сидевшего против него по другую сторону костра Али. «Умоляю! Ты должен помочь!» Но видел сам, что просить бесполезно.

Неужели Мирза мог еще думать, что Али придет ему на помощь? Он плохо знал «свою тень». Али принял самое горячее участие в спасении Наргис. И с того момента, когда молодая женщина была доставлена доктором Иваном Петровичем в эмирском автомобиле в кабульский дом своего отца Сахиба Джеляла, поэт и летописец служил ей верой и правдой.

Сахиб Джелял не мешал ему нести охрану каравана, в котором тайно ехала Наргис, при переходе через перевалы Гиндукуша и позже, когда караван вышел на дороги Балхской провинции.

В целом же караван охранял сам Сахиб со своими телохранителями белуджами, которых он вызвал из провинции Гильменд, как только приехал из СССР и поселился в Кабуле. Старый вождь племени считал, что в условиях разрухи и беспорядков в странах Среднего Востока не лишне почтенному негоцианту и уважаемому человеку во время странствий и путешествий держать на случай встреч с разбойными шайками вроде ибра-гимбековских головорезов, приличный вооруженный отряд под главенством верного испытанного воина Катрана.

Именно с бесстрашным Катраном было послано письмо в советскую комендатуру на другой берег, написанное еще Иваном Петровичем в Кабуле (как доктор ни хотел отвезти Наргис сам в советские пределы, сделать это ему было невозможно: приходилось лечить эмира).

И сейчас все сидящие у костра с тревогой и надеждой вслушивались в, тихий шелест могучей Амударьи, дышавшей прекрасной сыростью и чем-то еще невыносимо родным. И робкий скрип весел в уключинах звучал в ушах Наргис напевами родных песен.

Наконец-то!

Всю ее била дрожь. Она трепетала от нервного возбуждения.

Страшиться надо вдали,

А вблизи надо действовать.

Это важно сказал Сахиб Джелял, добавив:

— Волею всевышнего пришел конец твоим беспокойствам, мужественная дочь моя. Будь же такой всегда. Счастья тебе в мечтах твоих, в жизни твоей.

Дрогнул его голос, и он отвернулся, вглядываясь в тень, возникшую на чуть поблескивающей спине могучей реки.

— О, увы мне! — как всегда картинно простонал поэт и летописец Али.

Самое плохое —

лучше плохого.

А плохое —

лучше самого плохого.

Увы мне, тысячу раз увы!

— Спасибо вам, Али, — просто сказала Наргис, и в словах ее прозвучало что-то вроде нежности, смешанной с жалостью. — Вы настоящий друг. И я никогда не забуду вашей... вашей доброты.

Но ничего не могло утешить поэта. Он все повторял: «Увы мне, несчастному!» — повторял даже тогда, когда он бережно и нежно поддерживал под локоть девушку на крутом спуске к воде и когда она, его несравненная, ступила ногой на борт пограничной шлюпки...

Свои вздохи он прервал только в тот момент, когда увидел, кто подал руку Наргис, когда она перешагнула через первую скамейку.

— Аллах велик, поверю ли я своим глазам, Баба-Калан!

— Неужели это ты, братец мой Баба-Калан! — воскликнула Наргис. — Каким образом?

— Потом объясню... Короче говоря, пока тебя, Наргис, прятали да через горы перевозили... Ну, словом, нам надоело служить прохвосту эмиру, мы взяли билет на гражданский самолет и в Термез... а тут вот и встречаем тебя... Как я рад!..

— Прощайте, друзья! — прозвучал голос с кормы.— Весла в воду. Нажать.

— Увы мне, увы! — стонал поэт и летописец. Он метался по берегу и стонал еще долго, и даже тогда, когда всплески весел стали чуть слышны и об исчезновении шлюпки можно было судить только по далеким всплескам брызг под веслами гребцов пограничников.

— А Мирза? А господин Мирза? — вдруг очень трезво проговорил Али. — Что делать с этим?..

Сахиб Джелял уже тяжело шагал вверх по едва видной в темноте тропе. Он задумчиво проговорил:

— Есть дела, которые вправе решать только женщина. Наргис! Ей причинил зло этот злосчастный человек, и только сама Наргис, моя достойная дочь, может решать и повелевать.

— И что же решила ваша достойная дочь? О, сердце мое!

— Наргис, в неизреченной доброте своей сказала: пусть идет и пусть... подумает о зле, которое он причинил людям. О, царь поэтов, великий Рудаки!

Есть темные тени на земле,

но тем ярче свет.

Иные, подобные

нетопырям и филинам,

Лучше видят в темноте,

чем при свете.

Когда они вернулись к костру, Катран уже держал коня Сахиба Джеляла под уздцы. Мирзы нигде не было видно.

— В путь! — приказал Сахиб Джелял.— Едемте, дорогой поэт, и знайте:

Наш мир — родник,

бежит, бежит.

Сколько существует —

закон его круговорот.

Что было лекарством,

станет ядом.

Что было ядом,

станет лекарством.

Время старит то, что было новым,

И со временем то,

что было старым,

Становится новым.

Много цветущих замков

рухнули в прах

И цветущими стали пустыни

и развалины.

======================================================

Шевердин Михаил Иванович

ВВЕРЯЮ СЕРДЦЕ БУРЯМ

Роман

Рецензенты: член СП СССР А. Р. БЕНДЕР и доктор исторических наук М. Г. ВАХАВОВ

Редактор И. В. Заленская

Художественный редактор А. 11. Кива

Технический редактор Т. И. Смирнова

Корректор Т. И. Красильникова

ИВ Л. 3244

Сдано в набор 15. 07. 87. Подписано в печать 03. 06. 88. Р—16151. Формат 84х108'/зг. Бумага типографская Л» 2. Литературная гарнитура. Вы сокая печать. Уел. неч. л. 23,52+0,31 вкл. Уел. кр.-оттиеков 24,04. Уч.-из«, п. 26,01+0,95 вкл. Тираж 60 000. Заказ № 172/131. ЦенаЙ-0; 1‘0 кДогово!

К» 214-85.

Издательство литературы и искусства имени Гафура Гуляма. 700129 г. Ташкент, ул. Навои, 30.

Набрано и отматрицировано в типографии изд-ва «Таврида», г. Симферополь. ул. Генерала Васильева, 44.

Типография Кг 2 Государственного комитета УзССР по делам издательств полиграфии и книжной торговли, Янгиюль, ул Самаркандская, 44