Задача Уэнделла – помочь мне отредактировать свою историю. Этим занимаются все психотерапевты: что из материала не нужно? Второстепенные персонажи важны или отвлекают? Сюжет развивается, или протагонист ходит кругами? Сюжетные точки раскрывают тему?
Техники, которые мы используем, немного напоминают операции на мозге, при которых пациент остается в сознании. Пока хирурги работают, они спрашивают у пациента: «Чувствуете это? Можете произнести эти слова? Можете повторить это предложение?» Они постоянно калибруют, насколько близко подступают к чувствительным отделам мозга, и если приближаются к какому-то из них, то отступают, чтобы не навредить. Психотерапевты копаются в разуме, а не в мозге, и мы можем по тончайшему жесту или выражению лица определить, задет ли нерв. Но, в отличие от нейрохирургов, мы приближаемся к чувствительной области и деликатно нажимаем на нее, даже если это заставляет пациента испытывать дискомфорт.
Так мы добираемся до глубин истории, и часто в основе лежит какая-то форма горя. Но в промежутке развивается множество сюжетных поворотов.
Пациентка по имени Саманта пришла ко мне на психотерапию, когда ей было слегка за двадцать, чтобы понять историю смерти обожаемого ею отца. Когда она была ребенком, ей говорили, что он погиб, катаясь на лодке, но она выросла и начала подозревать, что он совершил самоубийство. Суицид всегда оставляет живых наедине с неразрешенной загадкой. Почему? Что можно было сделать, чтобы предотвратить это?
Одновременно с этим Саманта всегда выискивала проблемы в отношениях – проблемы, которые неизбежно давали ей повод уйти. Не желая, чтобы ее бойфренды становились той загадкой, какой был ее отец, она невольно воссоздавала историю отвержения – только в ее версии именно она была отвергающим лицом. Она хотела контроля, но в итоге оставалась одна. В ходе психотерапии она узнала, что тайна, которую она пыталась раскрыть, была чем-то большим, чем вопрос о возможном самоубийстве отца. Это была еще загадка на тему того, кем был ее отец, когда был жив, и кем она стала в результате.
Люди хотят понимать и быть понятыми, но для большинства из нас самая большая проблема заключается в том, что мы не знаем, в чем наша проблема. Мы наступаем на одни и те же грабли. Почему я делаю эту конкретную вещь, которая гарантированно сделает меня несчастным, снова и снова?
Я плачу и плачу, удивляясь, что вообще могу так долго плакать. Я удивляюсь, что все еще не обезвожена донельзя. Но слезы все еще льются. И вот Уэнделл хлопает себя по ногам, давая понять, что сессия окончена. Я делаю вдох и замечаю, что чувствую себя на удивление спокойно. Спокойно прореветься в офисе Уэнделла – все равно что завернуться в одеяло, теплое и безопасное, и отстраниться от всего, что происходит снаружи. Я снова вспоминаю цитату Джека Корнфилда, ту часть про принятие себя, но по-прежнему начинаю мысленное ворчание: Ты что, платишь кому-то, чтобы он сорок пять минут подряд смотрел, как ты плачешь?
И да, и нет.
Мы с Уэнделлом побеседовали, не сказав ни слова вслух. Он наблюдал за тем, как я горюю, и не пытался сделать ситуацию более удобной, прерывая или анализируя происходящее. Он позволил мне рассказать историю именно тем способом, который был мне необходим сегодня.
Когда я вытираю слезы и встаю, чтобы уйти, то думаю, что всегда, когда Уэнделл пытается узнать о других аспектах моей жизни – что еще происходило, когда мы с Бойфрендом встречались, какой была моя жизнь до него, – я даю короткий ответ (семья, друзья, работа; да не о чем там говорить, ребята!), снова возвращаясь к теме Бойфренда. Но сейчас, бросая салфетки в мусорную корзину, я понимаю, что моя история не совсем полная.
Я не обманывала Уэнделла в прямом смысле этого слова. Но и не все рассказывала.
Скажем так, я опустила некоторые детали.
Часть вторая
Честность лечит лучше сочувствия, которое может утешить, но часто прячет суть.
18По пятницам в четыре
Мы в офисе моей коллеги Максин – вокруг кресла с изогнутыми ножками, состаренное дерево, винтажные ткани и мягкие кремовые тона. Сегодня моя очередь представить кейс в консультационной группе, и я хочу поговорить о пациентке, которой, кажется, не могу помочь.
Дело в ней? Или во мне? Это я и хочу понять.
Бекке тридцать лет, и она пришла ко мне год назад из-за проблем в личной жизни. Она неплохо справлялась на работе, но ее задевало, что коллеги избегали ее, никогда не приглашая на ланч или в бар. Кроме того, она только что прошла через череду кратких отношений с мужчинами, которые поначалу казались восхищенными, но через пару месяцев бросали ее.
Дело в ней? Или в них? Это она и хотела понять на психотерапии.
Я не в первый раз упоминаю Бекку на встрече нашей группы, которая собирается по пятницам в четыре. Хотя это и не обязательно, консультационные группы являются неотъемлемой частью жизни многих психотерапевтов. Работая в одиночку, мы упускаем вклад других, будь то похвала действий или обратная связь касательно того, что можно улучшить. Здесь мы изучаем не только своих пациентов, но и себя в связке с пациентом.
На встрече Андреа может мне сказать: «Ты говоришь об этом пациенте, как о родном брате. Поэтому ты так и реагируешь». Я могу помочь Иану справиться с эмоциями по отношению к пациентке, которая начинает каждую сессию со своего гороскоп-прогноза («Я ненавижу эту горо-ересь», – говорит он). Консультационная группа – это система (несовершенная, но весьма ценная) сдержек и противовесов, помогающая нам убедиться, что мы сохраняем объективность, концентрируемся на важном и не упускаем ничего очевидного в ходе работы.
Но признаюсь, параллельно мы еще и болтаем о всякой ерунде – часто за едой и вином.
– У меня все та же дилемма, – говорю я группе: это Максин, Андреа, Клэр и Иан, единственный мужчина. У всех есть слепые пятна, добавляю я, но что примечательно в Бекке – так это то, что она, кажется, совсем не интересуется собой.
Члены группы кивают. Многие люди начинают психотерапию, интересуясь больше другими, чем собой. «Почему мой муж так поступает?» Но в любом разговоре мы сеем семена любопытства, потому что психотерапия не может помочь людям, которые не волнуют сами себя. Иногда я могу даже сказать что-то вроде: «Любопытно, почему вы больше интересны мне, чем сами себе» – и посмотреть, как пациент на это отреагирует. Большинство людей начинает любопытствовать о причинах моего вопроса. Но не Бекка.
Я перевожу дух и продолжаю:
– Она неудовлетворена моей работой, никакого прогресса нет. Но вместо того чтобы поискать другого специалиста, она приходит каждую неделю – как будто показать, что она права, а я нет.
Максин, которая практикует уже тридцать лет и является матриархом нашей группы, медленно покачивает бокал с вином.
– Почему ты продолжаешь с ней работать?
Я обдумываю это, отрезая ломтик сыра от куска на подносе. На самом деле все идеи, предложенные группой за последние пару месяцев, потерпели крах. Если, например, я спрашивала Бекку, почему она плачет, она тут же отбивала вопрос обратно: «Именно за этим я к вам хожу – если бы я знала, что происходит, меня бы тут не было». Если я говорила о нашем взаимодействии – о ее разочаровании во мне, ее ощущении, будто я ничего не понимаю, ее мыслях о моей бесполезности, – она уводила разговор в сторону, говоря, что такое случается только со мной, ни с кем более. Когда я пыталась сфокусироваться на нас – чувствует ли она, что ее обвиняют или критикуют? – она впадала в ярость. Когда я пыталась поговорить об этой ярости, она замолкала. Когда я спрашивала, не может ли молчание быть ее способом неприятия меня из страха, что мои слова ее ранят, она снова говорила, что я ее не понимаю. Если я спрашивала, почему она продолжает ходить к человеку, который ее не понимает, она говорила, что я отвергаю ее и тоже хочу, чтобы она ушла – как и бойфренды или коллеги. Когда я пыталась помочь ей задуматься, почему эти люди избегают ее, она говорила, что мужчины боятся обязательств, а коллеги просто снобы.
Обычно то, что происходит между пациентом и психотерапевтом, так же выглядит во взаимодействии пациента и людей в реальном мире, и в безопасном пространстве кабинета пациент может начать понимать, в чем причина. (А если «танец» пациента и психотерапевта не работает в жизни, чаще всего это потому, что у первого нет близких отношений – именно по этой причине. Очень удобно иметь нормальные отношения – на поверхностном уровне.) Казалось, что Бекка отыгрывает со мной и со всеми остальными свою версию взаимоотношений с родителями, но она и это не желала обсуждать.
Конечно, случается такое, что контакт между психотерапевтом и пациентом не налаживается, когда на пути встает контрперенос специалиста. Признак один: негативные эмоции по отношению к пациенту.
Я говорю группе, что Бекка действительно раздражает меня. Но это потому, что она напоминает мне кого-то из моего прошлого, или потому, что с ней действительно трудно взаимодействовать?
Психотерапевты используют в работе с пациентом три источника информации: что он говорит, что он делает и как мы себя чувствуем в процессе. Иногда у человека как будто на лбу написано: «Я НАПОМИНАЮ ТВОЮ МАТУШКУ!» Но, как кураторы говорили нам раз за разом во время учебы: «То, что вы чувствуете как принимающая сторона, реально – пользуйтесь этим». Наши впечатления важны, потому что мы наверняка наблюдаем что-то очень похожее на то, с чем сталкивается любой другой человек в жизни пациента.
Это знание помогло мне начать сопереживать Бекке, увидеть, насколько глубоки ее страдания. Покойный репортер Алекс Тизон считал, что у каждого человека есть своя эпичная история, «где-то в путанице бремени и желаний субъекта». Но я никак не могла пробраться к истории Бекки. Я чувствовала себя невероятно уставшей после наших сессий – не из-за умственных усилий, а от скуки. Я запасалась шоколадом и делала серию прыжков перед ее визитом, чтобы взбодриться. Я даже перенесла ее сессии с вечера на утро, чтобы она приходила первой. Но все равно: как только она садилась, меня накрывало скукой, и я не могла с этим справиться.