Через пять лет она вышла за мужа номер два. Эдвард был противоположностью Ричарда: добрый и заботливый вдовец, недавно потерявший жену. Разведясь в тридцать девять лет, Рита вернулась к однообразной секретарской работе (это был ее единственный профессиональный навык, несмотря на острый ум и талант художника). Эдвард был клиентом страхового агентства, где она работала. Они поженились через полгода после знакомства, но Эдвард все еще оплакивал смерть первой жены, а Рита ревновала. Они постоянно ссорились. Брак продлился два года, после чего Эдвард заявил, что с него хватит. Муж номер три ушел к Рите от жены, а через пять лет ушел от Риты к кому-то еще.
Каждый раз Рита была потрясена, оставаясь в одиночестве, но ее история меня не удивила. Мы женимся на наших незавершенных делах.
На следующие десять лет она зареклась с кем-либо встречаться. Да и не то чтобы на ее пути попадалось много мужчин, учитывая, что она либо отсиживалась в своей квартире, либо ходила на аэробику. Потом случилось недавнее потрясение при виде восьмидесятилетнего тела – такого увядшего и обвисшего в сравнении с телом ее последнего мужа, которому в момент развода было всего пятьдесят пять. Рита встретила Мистера Вялого, как она его называла, через приложение, и «поскольку я хотела, чтобы до меня хоть кто-то дотронулся», как она сказала, «я решила, что можно попробовать». Он выглядел моложе своих лет, объяснила она («где-то на семьдесят»), и был довольно красив – в одежде, конечно.
После секса, рассказывала она, он захотел пообниматься, но она сбежала в ванную, где обнаружила «целую аптеку», включая таблетки Виагры. Сочтя эту сцену «отвратительной» (Рита вообще считала многие вещи отвратительными), она подождала, пока кавалер заснет («Его храп звучал так же отвратительно, как его оргазм»), и вызвала такси до дома.
– Больше никогда, – говорит она сейчас.
Я пытаюсь представить себе секс с восьмидесятилетним мужчиной и задаюсь вопросом, не отталкивают ли большинство пожилых людей тела их партнеров. Или это потрясение только для тех, кто никогда раньше не видел подобного? На самом ли деле люди, которые живут вместе пятьдесят лет, не замечают ничего такого, потому что постепенно привыкают к изменениям?
Я вспоминаю, как читала новостную заметку, в которой пару, прожившую вместе более шестидесяти лет, просили поделиться советами счастливого брака. После традиционных словечек о коммуникации и взаимных уступках муж добавил, что они до сих пор занимаются оральным сексом. Естественно, эта история распространилась со скоростью лесного пожара, и большая часть комментаторов выказывала отвращение. Учитывая подсознательные реакции общества на стареющие тела, неудивительно, что к пожилым людям не слишком часто прикасаются.
Но это глубинная человеческая потребность. Доказано, что прикосновения важны для хорошего самочувствия на протяжении всей жизни. Они снижают артериальное давление и уровень стресса, поднимают настроение и улучшают иммунитет. Младенцы могут умереть от недостатка касаний, и взрослые тоже (люди, к которым постоянно прикасаются, живут дольше). Есть даже специальный термин для такого состояния – тактильный голод.
Рита говорит мне, что ходит на педикюр не потому, что ей важно, чтобы ногти на ее ногах были покрыты лаком («Кто их вообще увидит?»), а потому, что единственное человеческое существо, которое к ней прикасается, – это женщина по имени Конни. Конни уже многие годы делает ей педикюр и все еще бегло не говорит по-английски. Но массаж стоп в ее исполнении, если верить Рите, «просто райский».
После третьего развода Рита не знала, как жить, когда к ней никто не прикасался даже раз в неделю. Она стала «дерганой». Потом прошел месяц; потом годы превратились в десятилетие. Ей не нравится тратить деньги на педикюр, которого никто не видит, но есть ли у нее выбор? Эта процедура необходима, потому что иначе Рита сойдет с ума без человеческого контакта.
– Это как проституция: плачу за то, чтобы до меня дотронулись, – говорит она.
Как Джон поступает в отношении меня, думаю я. Я «девочка по вызову» для его эмоций.
– Дело в том, – говорит Рита про восьмидесятилетнего, – что я думала, что будет приятно снова ощутить прикосновения мужчины. Но я, пожалуй, все-таки останусь со своим педикюром.
Я говорю ей, что выбор не должен ограничиваться Конни и восьмидесятилетним, но Рита пронзает меня взглядом, и я знаю, о чем она думает.
– Я не знаю, кого вы встретите, – признаю я. – Но, может быть, вас коснется – физически и эмоционально – кто-то, кто вам небезразличен и кому небезразличны вы. Может быть, к вам будут прикасаться совершенно иным образом, тем, что удовлетворит вас больше, чем все другие отношения, в которых вы были.
Я ожидаю услышать цоканье языком, что для Риты является аналогом закатывания глаз, но она молчит, а ее зеленые глаза наполняются слезами.
– Расскажу вам одну историю, – говорит она, выуживая помятый, использованный бумажный платочек из недр сумочки, хотя коробка чистых салфеток стоит на столе прямо рядом с ней. – В квартире напротив моей живет семья, – начинает она. – Они переехали около года назад. Недавно в городе, копят на дом. Двое маленьких детей. Муж работает из дома и играет с детьми во дворе, сажает их на плечи, катает и гоняет с ними мяч. Делает все то, чего у меня никогда не было.
Она лезет в сумочку за новым платком, не находит его и промокает глаза тем, в который только что сморкалась. Я никак не могу понять, почему она не берет чистую салфетку из коробки, стоящей в паре сантиметров от нее.
– И каждый день, – продолжает она, – примерно в пять мать приходит домой с работы. И каждый день случается одно и то же.
Рита задыхается. Останавливается. Снова сморкается и промокает глаза. Мне хочется крикнуть, чтобы она взяла чертовы салфетки. Эта полная боли женщина, с которой никто не разговаривает и к которой никто не прикасается, не позволяет себе даже взять чистый платок. Рита сжимает в руке то, что осталось от пропитанного соплями комка бумаги, вытирает глаза и делает вдох.
– Каждый день, – продолжает она, – мать достает ключи, открывает дверь и кричит: «Привет, семейство!» Так она с ними здоровается. «Привет, семейство!»
Ее голос срывается, и еще минуту она пытается взять себя в руки. Дети, рассказывает Рита, бегут, визжа от радости, а муж долго и страстно целует. Рита говорит, что видит все это через глазок, который расширила в своих шпионских целях. («Не судите меня», – добавляет она.)
– И знаете, что я делаю? – спрашивает она. – Я знаю, что это жутко мелочно, но я просто закипаю от злости. – Теперь она рыдает. – У меня никогда не было никакого «Привет, семейство»!
Я пытаюсь представить себе, какую семью Рита сейчас может создать – возможно, с новым партнером или при воссоединении со своими взрослыми детьми. Но я обдумываю также другие ее возможности: что она может сделать со своей любовью к искусству, как она может найти новых друзей. Я думаю об отвержении, которое она пережила, будучи ребенком, и травме, которую она нанесла собственным детям. Они наверняка чувствуют себя настолько обманутыми и обиженными, что никто из них не видит, что у них на самом деле есть, какую жизнь они по-прежнему могут создать. И что на какое-то время я тоже ее не видела – для Риты.
Я подхожу к коробке с салфетками, даю ее Рите, затем сажусь рядом с ней на кушетку.
– Спасибо, – говорит она. – Откуда они взялись?
– Они все это время тут лежали, – говорю я.
Но вместо того чтобы взять чистую салфетку, она продолжает вытирать лицо насквозь сопливым комком.
В машине по дороге домой я звоню Джен. Я знаю, что она тоже, скорее всего, едет домой.
Когда она берет трубку, я говорю:
– Пожалуйста, скажи мне, что я не буду ходить на свидания на пенсии.
Она смеется.
– Не знаю. Я, может быть, буду. Люди обычно чувствуют себя одиноко, когда их супруг умирает. И тогда они начинают ходить на свидания. – Я слышу гудки клаксонов, потом она продолжает: – А еще есть много разведенных людей…
– Хочешь сказать, у тебя проблемы в браке?
– Да.
– Он опять пердит?
– Да.
Это их постоянная шутка. Джен предупредила мужа, что будет ночевать в другой комнате, если он не перестанет употреблять в пищу молочные продукты, но он любит молочку (несмотря на непереносимость лактозы), а Джен любит его, так что никогда не уходит.
Я подъезжаю к гаражу и говорю Джен, что мне пора. Я паркуюсь и открываю дверь в дом, где за моим сыном присматривает его бебиситтер, Цезарь. Технически Цезарь работает на меня, но на деле он скорее как старший брат моему сыну и как второй сын для меня. Мы хорошо знакомы с его родителями, братьями и многочисленными кузенами, и я видела, как он взрослеет и превращается в студента колледжа, кем сейчас и является, заботящегося о моем сыне, пока тот тоже взрослеет.
Я открываю дверь и кричу:
– Привет, семейство!
Зак откликается из своей комнаты:
– Привет, мам!
Цезарь вынимает наушник и кричит из кухни, где готовит ужин:
– Привет!
Никто не бежит восторженно, чтобы поприветствовать меня, никто не визжит от восторга, но я не чувствую себя обделенной, как Рита, – как раз наоборот. Я иду в спальню, чтобы переодеться в спортивный костюм, а когда возвращаюсь, мы все начинаем говорить одновременно, рассказывая, как прошел день, поддразнивая и перебивая друг друга, ставя на стол тарелки и разливая напитки. Мальчики в шутку препираются за накрытым столом и торопятся получить порцию побольше. Привет, семейство.
Однажды я сказала Уэнделлу, что у меня отвратительно получается принимать решения, что часто то, чего, как мне кажется, я хочу, оборачивается тем, что я и представить себе не могла. Но есть два серьезных исключения, и оба оказались лучшими решениями в моей жизни. В обоих случаях мне было под сорок.
Первое – это решение завести ребенка.
Второе – это решение стать психотерапевтом.