Психотерапевт Терри Реал описал наше повторяющееся поведение как «интернализованную семью, из которой мы произошли; наш репертуар родственных тем». Людям нет нужды рассказывать свои истории словами, потому что они всегда разыгрывают их для вас. Часто они проецируют негативные ожидания на психотерапевта, но если специалист им не соответствует, то этот «корректирующий эмоциональный опыт» со значимой и доброжелательной личностью меняет пациентов: оказывается, что мир не такой, как их семья. Если Шарлотта проработает со мной свои сложные чувства по отношению к родителям, она внезапно обнаружит, что ее привлекает другой тип, дающий незнакомый опыт, который она ищет в сочувствующем, надежном и зрелом партнере. Но пока каждый раз, когда она встречает свободного парня, который может ответить ей взаимностью, ее подсознание отвергает его стабильность как «неинтересное». Быть любимой для нее по-прежнему тревожно, а не радостно или спокойно.
И все идет своим чередом. Такой же парень, другое имя, такой же исход.
– Вы видели ее? – спрашивает Шарлотта о женщине, которая пришла на психотерапию с Чуваком. – Это наверняка его подружка.
Я мельком видела их: они сидели на соседних стульях, но никак не взаимодействовали. Как и Чувак, девушка была высокой, с густыми темными волосами. Я подумала, что она могла быть ему и сестрой, пришедшей с ним на семейную психотерапию. Но Шарлотта, наверное, была права: больше похоже на девушку.
А сейчас, на сегодняшней сессии – через два месяца после того, как подружка Чувака появилась в приемной, – Шарлотта снова говорит, что я ее убью. Я перебираю в уме возможные варианты; первый из них – она переспала с Чуваком, зная о девушке. Я представляю, как та дама и Чувак сидят в приемной вместе с Шарлоттой, и девушка понятия не имеет, что у этих двоих что-то было. Как девушка постепенно прозревает и бросает Чувака, давая свободу Шарлотте и ему. Как Шарлотта делает в отношениях то же, что и всегда (избегает близости), а Чувак делает что-то свое (это одному Майку известно), и все это заканчивается фееричным разрывом.
Но я ошибаюсь. Сегодня Шарлотта думает, что я ее убью, потому что накануне вечером, когда она выходила с работы на свою первую встречу к Анонимным Алкоголикам, коллеги пригласили ее выпить – и она согласилась, потому что решила, что это отличная возможность наладить неформальные отношения. Потом она говорит, без намека на иронию, что выпила слишком много, потому что была расстроена тем, что не пошла на встречу АА.
– Боже, – говорит она. – Я себя ненавижу.
Однажды куратор сказал мне, что каждый психотерапевт когда-нибудь встречает пациента, который похож на него как две капли воды. Когда Шарлотта вошла в мой кабинет, я знала, что она такой пациент – почти. Она была близнецом меня двадцатилетней.
Это не значит, что мы похожи внешне или одинаково негативно мыслим или ведем себя. Шарлотта пришла ко мне через три года после окончания колледжа, и со стороны все выглядело хорошо: у нее были друзья и отличная работа в сфере финансов, она сама оплачивала счета. На деле же она не была уверена насчет дальнейшего продвижения по карьерному пути, конфликтовала с родителями и чувствовала себя потерянной. Я не перебарщивала с алкоголем и не спала с незнакомыми людьми, но я тоже прожила это десятилетие, словно слепая.
Может казаться логичным, что если вы идентифицируете себя с пациенткой, то работа движется легче, потому что вы интуитивно ее понимаете. Но во многих смыслах подобная идентификация лишь усложняет задачу. Я должна быть максимально бдительной на наших сессиях, чтобы быть уверенной, что вижу в Шарлотте отдельную личность, а не младшую версию себя, в которую можно вернуться и все исправить. Мне сложнее, чем с другими пациентами, удержаться от соблазна вклиниться и подвести ее к сути, когда она ерзает в кресле, рассказывает несвязную историю и заканчивает требованием, закамуфлированным под вопрос: «Разве мой менеджер поступает разумно?» или «Можете поверить, что моя соседка это сказала?»
Однако в свои двадцать пять Шарлотта испытывает боль, а не сожаление. У нее, в отличие от меня, не было кризиса среднего возраста. Она, в отличие от Риты, не навредила своим детям и не вышла замуж за абьюзера. Время на ее стороне, если использовать его с умом.
Шарлотта не считала себя зависимой, когда впервые пришла с жалобами на депрессию и тревожность. Она пила, по ее настойчивым убеждениям, «пару бокалов вина» каждый вечер, чтобы «расслабиться». (Я немедленно воспользовалась стандартным психотерапевтическим подсчетом, срабатывающим всякий раз, когда кто-то защищается, говоря об алкоголе или наркотиках в своей жизни: о каком бы количестве ни шла речь, удвой его.)
В итоге я узнала, что Шарлотта каждый вечер выпивает примерно три четверти бутылки вина, перед которой иногда еще идет коктейль (или два). Она говорила, что никогда не выпивает днем («кроме выходных, – добавляла она, – потому что хештег бранч») и редко появляется пьяной на людях, выработав за многие годы устойчивость к алкоголю, но иногда ей трудно вспомнить происходившие события и детали на следующий день после употребления спиртного.
Она не видела ничего необычного в своих «дружеских пьянках»; куда больше ее волновала ее «настоящая» зависимость, изводящая ее все сильнее с каждой неделей терапии: я. По ее словам, будь у нее возможность, она бы ходила на психотерапию каждый день.
Каждую неделю, когда я говорю, что наше время вышло, Шарлотта драматично вздыхает и удивленно восклицает: «Правда? Вы серьезно?» Потом она медленно, пока я встаю и открываю дверь, по очереди собирает разложенные вещи: солнечные очки, телефон, бутылку с водой, резинку для волос – часто забывая что-то, за чем ей придется вернуться.
– Видите, – говорит она, когда я предполагаю, что «забытые» вещи – это ее способ не уходить с сессии. – Я зависима от психотерапии.
Она предпочитает использовать общий термин «психотерапия» вместо более личного «вы».
Но как бы ей ни хотелось оставаться, психотерапия – идеальная установка для кого-то вроде Шарлотты, человека, который жаждет человеческого контакта, но также избегает его. Наши отношения – идеальная комбинации близости и дистанции: она может стать ближе ко мне, но не слишком, потому что через час, нравится ей это или нет, она уходит домой. В течение недели происходит то же самое: она может открыться, но не слишком, присылая мне по почте прочитанные статьи, или пару строчек о случившемся между сессиями («Мама звонила и орала как чокнутая, но я не сорвалась в ответ»), или фото разных вещей, которые она сочла занятными (номерной знак с надписью 4EVJUNG[21] – не снятый, я надеюсь, когда она находилась за рулем в состоянии алкогольного опьянения).
Когда я пытаюсь поговорить об этом во время сессии, Шарлотта отмахивается. «Да я просто подумала, что это забавно», – сказала она о номерном знаке. Когда она прислала статью об эпидемии одиночества в своей возрастной группе, я спросила, как это отзывается в ней. «Никак, честно говоря, – ответила она с озадаченным выражением лица. – Я просто подумала, что это представляет культурный интерес».
Конечно, пациенты вспоминают о своих психотерапевтах между сессиями, но для Шарлотты это означало не столько стабильную связь, сколько потерю контроля. Что, если она слишком полагается на меня?
Чтобы справиться с этим страхом, она уже дважды бросала психотерапию и возвращалась, не в силах держаться подальше от того, что называла своим «исправлением». Оба раза она уходила без предупреждения.
В первый раз она объявила на сессии, что ей «нужно все бросить, и единственный способ это сделать – уйти быстро». Потом она в прямом смысле вскочила и выбежала из кабинета. (Я знала, что что-то не так, когда она не разложила содержимое своей сумочки по подлокотникам и оставила плед на кресле.) Два месяца спустя она спросила, можно ли ей вернуться «на одну сессию», чтобы обсудить проблемы с кузиной, но когда она пришла, стало ясно, что ее депрессия вернулась, так что Шарлотта осталась на три месяца. Как только ей стало получше и появились некоторые положительные изменения, за час до одной из сессий она прислала мне на почту письмо с объяснениями, что ей раз и навсегда нужно завязать.
В смысле, с психотерапией. Пить она продолжила.
Потом однажды вечером Шарлотта ехала домой с чьего-то дня рождения и врезалась в столб. Она позвонила мне на следующее утро, после того как полиция зафиксировала ее вождение в нетрезвом виде.
– Я вообще ничего не видела, – сказала она мне, появившись в кабинете в гипсе. – И я не только о столбе.
Ее машина восстановлению не подлежала, но сама она магическим образом отделалась сломанной рукой.
– Может быть, – впервые заметила она, – у меня проблемы с алкоголем, а не с психотерапевтом.
Но она по-прежнему выпивала год спустя, когда встретила Чувака.
29Насильник
Настало время очередной сессии с Джоном, и зеленая лампочка в моем кабинете загорается. Я прохожу к приемной, но, открыв дверь, вижу, что кресло, в котором обычно сидит Джон, пустует – там стоит лишь пакет с едой навынос. С минуту я думаю, что он ушел в туалет в другом конце холла, но ключ для посетителей висит на своем месте. Я размышляю, опоздает ли Джон – в конце концов, кажется, это его еда, – или он решил не приходить из-за случившегося неделей ранее.
Та сессия началась без особых происшествий. Как обычно, курьер из китайского ресторана привез наши салаты с курицей, и, пожаловавшись на заправку («слишком жирная») и палочки для еды («слишком хлипкие»), Джон перешел к делу.
– Я тут подумал о слове «психотерапевт», – начал Джон и взял немного салата. – Знаете, если разбить его на два…
Я понимала, к чему он клонит. «Терапевт» пишется так же, как «насильник»[22]. Это общеизвестная шутка, и я улыбнулась.