обосрусь от счастья. Едва увидев ее, я безумно ее полюбил.
Голос Джона срывается, и он останавливается.
– Что насчет вашего горя? – спрашиваю я.
– На первых порах стало лучше – что, странным образом, заставило меня почувствовать себя хуже.
– Потому что горе связывало вас с Гейбом?
Джон выглядит удивленным.
– Неплохо, Шерлок. Да. Как будто моя боль была свидетельством любви к Гейбу, и если бы я отпустил ее, то это значило бы, что я забыл о нем. Что он был мне не так уж важен.
– Что если вы были счастливы, то вы не могли еще и грустить.
– Именно. – Он смотрит в сторону. – Я до сих пор себя чувствую именно так.
– Но что, если тут все смешалось? – говорю я. – Что, если ваша грусть – ваше горе – как раз то, что позволяет вам любить Руби с той же силой, как когда вы увидели ее в первый раз?
Я вспоминаю одну из своих давних пациенток, чей муж умер. Когда через год она снова влюбилась (любовь казалась еще слаще из-за потери мужа), она беспокоилась, что другие могут осудить ее. Так скоро? Разве ты не любила мужа последние тридцать лет? На самом деле ее родные и близкие радовались за нее. Это не их осуждение она слышала, а свое собственное. Что, если своим счастьем она предает память мужа? Ей понадобилось время, чтобы понять, что ее счастье не умаляет ее любовь к ушедшему мужу – оно чтит ее.
Джон находит забавным, что именно Марго раньше хотела говорить о Гейбе, но Джон не мог; потом, когда Джон начал иногда вспоминал сына, Марго выходила из себя. Их семью что, всегда будет преследовать эта трагедия? А их брак?
– Может, мы напоминаем друг другу о случившемся, как будто само наше присутствие – это какой-то дикий сувенир, – говорит Джон. – Нам нужно, – добавляет он, глядя на меня, – некое завершение.
Я понимаю, что Джон имеет в виду, но мне всегда казалось, что «завершение» – это своего рода иллюзия. Многие не знают, что знаменитые стадии горя, о которых писала Элизабет Кюблер-Росс (отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие), были выявлены в контексте работы со смертельно больными пациентами, учившимися принимать собственную смерть. Лишь спустя десятилетия эту модель стали использовать для описания более общего процесса горя. Одно дело – «принять» конец своей собственной жизни, как это пытается сделать Джулия. Но для тех, кто живет дальше, сама идея того, что они должны прийти к принятию, может лишь ухудшить ситуацию («Уже пора оставить это в прошлом», «Я не знаю, почему все еще порой плачу, все эти годы»). Кроме того, разве может существовать конечная точка для любви и утраты? И хотим ли мы, чтобы она была? Цена такой глубокой любви – глубокие чувства, но это также дар, дар жизни. Если мы не чувствуем, мы должны оплакивать свою смерть.
Уильям Уорден – психолог, изучающий горе – учел эти вопросы, заменив стадии скорби ее задачами. Цель четырех задач – интегрировать потерю в свою жизнь и создать постоянную связь с умершим, одновременно найдя способ жить дальше.
Но многие люди приходят на психотерапию в поисках «завершения». Помогите мне не чувствовать. В конце концов, они обнаруживают, что нельзя приглушить одну эмоцию, не приглушая другие. Вы хотите избавиться от боли? Одновременно с этим вы лишитесь радости.
– Вы оба так одиноки в вашем горе, – говорю я. – И в радости.
На наших сессиях Джон порой оставлял намеки на свою радость: две его дочери; собака по кличке Рози; написание убийственного сценария; получение первой «Эмми»; чисто мужская поездка с братьями. Иногда, говорит Джон, он не верит, что способен радоваться. После смерти Гейба он думал, что никогда не сможет жить дальше. Он был, по его собственным словам, словно призрак. Но уже через неделю он играл с Грейс и на секунду – может быть, две – почувствовал себя хорошо. Он улыбался и смеялся с ней, и этот смех изумил его. Всего за неделю до этого его сын умер. На самом ли деле этот звук исходил от него?
Я рассказала Джону о так называемой «психологической иммунной системе». Подобно тому как физиологическая иммунная система помогает телу восстановиться после атаки, мозг помогает восстановиться после психологической травмы. Серия исследований, проведенных ученым Дэниелом Гилбертом в Гарварде, показала, что после сложных жизненных событий, от ужасных (инвалидность или потеря близкого человека) до затруднительных (развод, болезнь), люди справляются лучше, чем сами того ожидают. Они думают, что никогда больше не смогут смеяться, но смеются. Они думают, что никогда больше не полюбят, но влюбляются. Они ходят в магазины, смотрят кино, занимаются сексом и танцуют на свадьбах, переедают на День благодарения и садятся на диеты с Нового года – день идет за днем. Реакция Джона на игру с Грейс не была необычной – она была нормальной.
Я делюсь с Джоном еще одним связанным концептом – это непостоянство. Иногда в своей боли люди думают, что их агония будет длиться вечно. Но чувства похожи на погодные явления: они приходят и уходят. То, что вам грустно в эту минуту, или в этот час, или в этот день, не означает, что вы будете чувствовать себя так же через десять минут, или в полдень, или на следующей неделе. Все чувства – тревога, восторг, тоска – появляются и исчезают. В день рождения Гейба, по определенным праздникам или просто во время беготни на заднем дворе Джон всегда будет чувствовать боль. Услышанная по радио песня или промелькнувшее воспоминание тоже могут повергнуть его в минутное отчаяние. Но другая песня и другое воспоминание через минуту или через час может принести радость.
В чем же общая радость Джона и Марго? Я спрашиваю его, какой была бы, по его мнению, Марго, если бы не было той автокатастрофы. На что был бы похож их брак.
– Бога ради! – говорит он. – Теперь вы думаете, что я могу переписать историю?
Он смотрит в окно, на часы, на свои скинутые кроссовки. Затем он смотрит на меня.
– На самом деле я думал об этом в последнее время, – говорит он. – Иногда я вспоминаю, что мы были молодой семьей, моя карьера шла в гору, а Марго заботилась о детях и пыталась управлять собственным бизнесом, и мы потеряли связь друг с другом, как это и происходит с людьми на этой стадии жизни. Я думаю о том, как все могло бы измениться, когда оба ребенка пошли бы в школу, а мы продвинулись по карьерной лестнице. Знаете, жизнь бы пришла в норму. Но, возможно, нет. Раньше я был так уверен, что она – та самая, а я – тот самый для нее. Но мы делаем друг друга настолько несчастными, и я даже не помню, когда это началось. Все, что я делаю, неверно с ее точки зрения. Может быть, мы бы уже развелись. Говорят, браки распадаются после смерти ребенка, но что, если мы все еще вместе из-за того, что случилось с Гейбом? Может быть, Гейб спас наш брак.
– Может быть, – говорю я. – А может быть, вы все еще вместе, потому что оба хотите снова найти ту часть себя, которая, казалось, умерла вместе с Гейбом. Может быть, вы оба верите, что можете снова найти друг друга – или впервые.
Я думаю о семье утонувшей малышки из того отделения скорой помощи. Что с ними сейчас? Появился ли у них другой ребенок? Младенец, которому меняли подгузник, когда девочка выбежала наружу и утонула, наверное, уже в колледже. Может быть, они развелись, и каждый живет сейчас с новым супругом. А может быть, они по-прежнему вместе, еще более сильные, чем раньше. Ходят в походы по живописным маршрутам недалеко от дома, к югу от Сан-Франциско, ностальгируя по прошлому, вспоминая любимую дочь.
– Забавно, – говорит Джон. – Я думаю, что мы наконец-то готовы оба поговорить о Гейбе, одновременно. И теперь, когда это так, я чувствую себя лучше. В смысле… я всегда чувствую себя дерьмово, но это нормально, если вы понимаете, о чем я. Все не так плохо, как, я думал, могло бы быть.
– Все не так плохо, как тогда, когда вы не говорили о Гейбе, – предполагаю я.
– Как я уже сказал, неплохо, Шер… – Мы обмениваемся улыбками. Он прервался на полуслове, называя меня Шерлоком, перестал использовать карикатуры, чтобы удерживать дистанцию между нами. Позволив Гейбу стать более реальным в своей жизни, Джон позволил и другим людям стать более настоящими.
Джон садится и начинает ерзать, наш сеанс подходит к концу. Пока он влезает в свои кроссовки и встает, чтобы забрать телефон, я думаю о его более раннем замечании – он сказал Марго, что пошел на психотерапию из-за стресса и часто говорил мне то же самое.
– Джон, – говорю я, – вы в самом деле думаете, что пришли сюда из-за стресса?
– Вы что, идиотка? – говорит он, подмигивая. – Я пришел сюда поговорить о Марго и Гейбе. Боже, неужели и вы иногда тупите?
Когда он уходит, у двери не остается пачки наличных для «девочки по вызову».
– Пришлите мне счет, – говорит он. – Больше никаких пряток. Теперь все по-честному.
49Консультация против психотерапии
– Вы здесь за консультацией или за психотерапией? – спрашивает Уэнделл на сегодняшней сессии, когда я говорю, что у меня есть профессиональный вопрос. Он знает, что я пойму разницу: до этого он уже дважды предлагал свое методическое руководство. Я хочу услышать совет (консультация) или понять себя (психотерапия)?
В первый раз, когда я задала Уэнделлу подобный вопрос, я говорила, как разочаровываюсь в людях, которые предпочитают быстрые исправления продолжительной работе на психотерапии. Как относительно малоопытный специалист, я поинтересовалась у более зрелого, как он справлялся с этим. Одно дело слышать, что говорят бывалые коллеги; время от времени я не могла справиться с любопытством насчет того, как Уэнделл относится к разочарованиям профессии.
Я сомневалась, что он ответит на мой вопрос прямо – он бы скорее посочувствовал моему затруднительному положению. На самом деле я знала, что ставлю его в позицию классической «уловки-22»[31], в которой психотерапевты часто оказываются: я хочу сочувствия, но если ты дашь мне его, я почувствую злость и безысходность, потому что сочувствие само по себе не сможет решить мою абсолютно реальную проблему, а тогда какой в тебе толк?