— Я так не думаю. При аппендиците мы лучше понимаем причины, а иногда и механизм, в то время как безумие — гораздо более сложное и загадочное явление.
Я не буду дальше описывать весь наш спор; дело в том, что я имел в виду своеобразие этого заболевания с физиологической точки зрения, а он — с социальной.
До сих пор, хотя я и держался недружелюбно по отношению к психиатру, но по крайней мере был честным во всем, что сказал. Однако, когда он попросил меня вытянуть руки, я не мог удержаться от фокуса, о котором мне рассказал парень в очереди на «высасывание» крови. Я подумал, вряд ли у кого-нибудь будет шанс сделать этот трюк, а поскольку я все равно наполовину утоплен, я и попробую. Я вытянул руки, одну из них ладонью вверх, другую — ладонью вниз.
Психиатр этого не замечает. Он говорит:
— Переверни.
Я переворачиваю. Та, что была ладонью вверх, становится ладонью вниз, та, что была ладонью вниз, становится ладонью вверх, а он все равно не замечает, потому что все время смотрит очень пристально лишь на одну руку, чтобы убедиться, не дрожит ли она. В итоге мой фокус не произвел никакого эффекта.
В конце этого допроса психиатр опять становится очень дружелюбным, оживляется и говорит:
— Я вижу, ты кандидат наук, Дик. Где ты учился?
— В Массачусетском технологическом и Принстоне. А вот где Вы учились?
— В Йеле и Лондоне. А что ты изучал, Дик?
— Физику. А Вы что?
— Медицину.
— И это называется медициной?
— Ну да. А что это, по-твоему, такое? Все, можешь идти, посиди вон там и подожди несколько минут!
И вот я снова сижу на скамье, а один из ожидающих парней пододвигается ко мне бочком и говорит:
— Ха! Ты пробыл там двадцать пять минут. Другие проскакивают за пять минут!
— Угу.
— Слушай, — говорит он, — хочешь узнать, как обдурить психиатра? Все, что надо делать, это грызть ногти, вот так.
— Тогда почему же ты не грызешь свои ногти вот так?
— О, — говорит он, — я хочу попасть в армию!
— Если хочешь обдурить психиатра, просто скажи ему об этом, — говорю я.
Спустя некоторое время меня вызвали к другому столу, за которым сидел другой психиатр. Если первый был довольно молодой и выглядел простодушным, то этот был седоволосый, с импозантной внешностью — очевидно, главный психиатр. Я догадываюсь, что все дело сейчас будет исправлено, однако, что бы ни случилось, я не собираюсь становиться дружелюбным.
Новый психиатр просматривает мои бумаги, натягивает на лицо большую улыбку и говорит:
— Привет, Дик. Я вижу, Вы работали в Лос-Аламосе во время войны.
— Ага.
— Там ведь раньше была школа для мальчиков, не так ли?
— Правильно.
— Школа занимает много зданий?
— Нет. Только несколько.
Три вопроса — та же техника, а следующий вопрос совершенно иной:
— Вы сказали, что слышите голоса в голове. Опишите это, пожалуйста.
— Это бывает очень редко, после того как обратишь внимание на какого-нибудь человека с иностранным акцентом. Когда я засыпаю, я могу очень четко услышать его голос. Первый раз это произошло, когда я был студентом в Массачусетском технологическом. Я услышал, как старый профессор Бальярта сказал: «Электрический полье». А в другой раз это было в Чикаго во время войны, когда профессор Теллер объяснял мне, как работает бомба. Поскольку мне интересны всякие явления, я еще изумился, как это можно услышать голоса с акцентами настолько точно, хотя мне даже не удается их имитировать… А с другими разве время от времени не случается чего-нибудь в этом же роде?
Психиатр поднес руку к лицу, и через пальцы я сумел разглядеть улыбку (на вопрос он не ответил).
Затем психиатр перешел к другим проверкам.
— Вы сказали, что разговариваете с умершей женой. Что Вы ей говорите?
Тут я разозлился. Решаю, что это не его чертово дело, и выдаю:
— Я говорю ей, что люблю ее, если уж Вам так интересно!
После обмена другими резкими замечаниями он говорит:
— Вы верите в сверхнормальное?
Я отвечаю:
— Не знаю, что такое «сверхнормальное».
— Что? Вы, кандидат физических наук, не знаете, что такое сверхнормальное?
— Точно.
— Это то, во что верят сэр Оливер Лодж и его школа.
Не очень-то информативно, но я знал, что это такое.
— Вы имеете в виду сверхъестественное?
— Можете называть это так, если хотите.
— Хорошо, буду называть так.
— Вы верите в мысленную телепатию?
— Нет, а Вы?
— Ну, я стараюсь держать свой ум открытым.
— Что? Вы, психиатр, держите ум открытым? Ха!
Вот так оно и шло в течение заметного времени. Потом в какой-то момент, уже ближе к концу, он говорит:
— Насколько Вы цените жизнь?
— Шестьдесят четыре.
— Почему Вы сказали шестьдесят четыре?
— А как, Вы полагаете, можно измерить ценность жизни?
— Нет! Я имею в виду, почему Вы сказали «шестьдесят четыре», а не «семьдесят три», например?
— Если бы я сказал «семьдесят три», Вы задали бы мне тот же вопрос!
Психиатр закончил разговор тремя дружескими вопросами, точно так же, как это сделал и предыдущий, протянул мне мои бумаги, и я пошел в другой кабинет.
Ожидая своей очереди, бросаю взгляд на бумажку, содержащую итог всех проверок, которые прошел до сих пор. И, черт возьми, не знаю зачем, показываю ее парню, стоящему рядом, и спрашиваю его идиотски звучащим голосом:
— Эй, что у тебя в графе «психиатр»? Ага, у тебя Н. У меня тоже во всех других графах Н, а у психиатра Д. Что же это значит? — Я уже знал, что это значит: «Н» — нормален, «Д» — дефективен.
Парень похлопывает меня по плечу и говорит:
— Приятель, все в совершенном порядке. Это ничего не означает. Не беспокойся! — затем он, напуганный, отходит в другой угол комнаты: псих!
Я начал просматривать карточку, заполненную психиатром, и это выглядело вполне серьезно! Первый тип записал:
Думает, что люди о нем говорят.
Думает, что на него смотрят.
Слуховые гипногогические галлюцинации.
Разговаривает сам с собой.
Говорит с умершей женой.
Тетка по материнской линии находится в заведении для душевнобольных.
Дикий взгляд (я знал, что имелось в виду — то, как я сказал: «И это называется медициной?»)
Второй психиатр был, очевидно, более образованным, поскольку его каракули оказалось прочесть труднее. Его записи были примерно таковы: «Слуховые гипногогические галлюцинации подтверждаются». («Гипногогические» означает, что они происходят при засыпании.)
Он сделал массу других заметок, звучащих очень научно, я просмотрел их, и все в целом выглядело ужасно плохо. Я понял, что это дело с армией необходимо как-то исправить.
Конечной инстанцией всего медосмотра был армейский офицер, который решал, годны вы или нет. Например, если что-то не так с вашим слухом, именно он должен решить, достаточно ли это серьезно, чтобы дать освобождение от службы. А поскольку армия отчаянно нуждалась в новобранцах и подбирала все остатки, офицер вовсе не собирался никого освобождать ни по каким причинам. Это был крепкий орешек. Например, у парня передо мной на задней части шеи торчало две косточки — смещение позвонков или что-то в этом роде, и этот офицер привстал из-за стола и пощупал их: ему нужно было самому удостовериться, действительно ли они торчат!
Я полагал, что именно здесь все недоразумение, случившееся со мной, будет исправлено. Когда подходит моя очередь, я протягиваю бумаги офицеру и уже приготовился все ему объяснить, но офицер даже не поднимает глаз. Он видит «Д» в графе «психиатр», немедленно хватает штемпель с надписью «отклонен», не задает никаких вопросов, ничего не говорит, бац — шлепает на моих бумагах «отклонен» и протягивает мне мою форму №4, упорно продолжая глядеть на стол.
Я вышел, сел в автобус, отправляющийся в Шенектади, и, пока ехал в автобусе, думал об этой безумной истории, которая со мной произошла. И я начал смеяться — прямо вслух — и сказал себе: «О боже! Если бы они увидели меня сейчас, они бы окончательно убедились в диагнозе».
Когда я, наконец, вернулся в Шенектади, я пошел к Хансу Бете. Он сидел за столом и спросил меня шутливым тоном:
— Ну, Дик, прошел?
Я состроил гримасу на лице и медленно покачал головой:
— Нет!
Внезапно он почувствовал себя ужасно бестактным, подумав, что медики нашли у меня что-то серьезное, поэтому он обеспокоенно спросил:
— В чем дело, Дик?
Я дотронулся пальцем до лба.
Он сказал:
— Не может быть!
— Да!
Он закричал:
— Не-е-е-е-т!!! — и засмеялся так сильно, что едва не слетела крыша здания компании «Дженерал Электрик».
Я рассказывал эту историю многим, и все, за очень небольшим исключением, смеялись.
Когда я вернулся в Нью-Йорк, отец, мать и сестра встретили меня в аэропорту, и по пути домой, в машине, я им тоже рассказал эту историю. Едва я закончил, мама сказала:
— Ну, и что мы будем делать, Мэл?
Отец ответил:
— Не будь смешной, Люсиль, это абсурдно!
Вот так оно и было, однако сестра позднее поведала мне, что, когда мы приехали домой и они остались одни, отец сказал:
— Люсиль, ты не должна была бы ничего при нем говорить. Ну, а теперь, что же мы должны делать?
Но на этот раз мать отрезвила его, воскликнув:
— Не будь смешным, Мэл!
Был и еще один человек, который забеспокоился, услышав мою историю. Это произошло на обеде, устроенном по случаю собрания Физического общества. Профессор Слэтер, мой старый учитель из Массачусетского технологического, сказал:
— Эй, Фейнман, расскажи-ка нам о том, как тебя призывали в армию.
И я рассказал эту историю всем этим физикам (я не знал никого из них, за исключением Слэтера), они все время смеялись, но в конце один из них заметил:
— А может быть, у психиатра все-таки были кое-какие основания?