Он подошел к окну. За ночь улицы занесло снегом, и утром ртутный столбик упал так низко, что его и не видно было совсем, словно он свернулся в клубок до лучших времен. Снег скрипел под ногами у прохожих, закутанных до самых глаз и заметно располневших от множества натянутых на себя свитеров, курток, пуловеров; в воздухе искрились и плясали мириады блесток-снежинок.
Когда Андре заканчивал свой туалет, прозвучал сигнал отбоя.
— Опять ложная тревога, — пробормотал он.
Брился он безопасной бритвой, которая была у Анриетты. Он всегда брился по утрам, когда оставался у нее, но процедуру эту очень не любил. Разве побреешься по-настоящему безопасной бритвой? То ли дело старая опасная бритва, которую он долго и старательно направлял на ремне, как делали это дед я отец.
— У тебя одеколону нет случайно?
— Возьми в сумочке, но не слишком расплескивай. Он теперь дороже газа.
Было слышно, как возвращались из убежища соседи. Малыш, плакавший все время, пока они спускались, приставал к матери:
— Так что: я не пойду в школу?
— О господи! Можно подумать, что ты жить без нее не можешь!
Осторожно Андре капнул дорогую пахучую жидкость на ладонь и растер лицо. Запах ночных фиалок от одеколона смешался с запахом газа.
Когда он возвратился в комнату, Анриетта попросила его подать халат. Он поцеловал ее, поднялся и снял свое пальто с вешалки.
— Ты уходишь?
— Сегодня много работы. Надо разработать праздничную программу и устроить бошам такой праздничек, чтобы он долго не забывался. Мы… — Он запнулся.
Удивленно подняв брови, Анриетта внимательно слушала его. Он улыбнулся и перевел разговор на другое:
— Чем ты будешь заниматься сегодня?
— Шить, как всегда. Я взяла с собой портативную швейную машинку. — Она приподнялась на локте и кивнула на небольшой саквояж, стоявший у окна. — Когда тебя ждать?
— Вечером… Во всяком случае, так я думаю.
Миниатюрные настольные часы, стоявшие рядом с патефоном и альбомом с пластинками, показывали пять минут девятого. Андре поцеловал ее на прощанье и вышел.
Утро показалось ему особенным. Его переполняла нежность к этой необыкновенной, красивой женщине. Они сегодня даже не препирались из-за классической музыки. Хотелось видеть в этом счастливое предзнаменование: значит, он все-таки повлиял на нее.
XVI
— Я собрал вас, господа, чтобы сообщить следующее: гестапо располагает сведениями о человеке, который совершал нападения на немецких офицеров.
Ганс фон Шульц сделал паузу, чтобы посмотреть, какой эффект произведут его слова.
В старинной столовой, превращенной в зал заседаний, сидели почти все инспектора гестапо. Все с нетерпением ждали, что скажет шеф.
Фон Шульц продолжал:
— Выяснилось: это офицер Красной Армии Сергей Ворогин.
Оберштурмбаннфюрер снова замолчал, всматриваясь в лица гестаповцев, и неторопливо закурил. Как он и предполагал, все были поражены.
— Музыкант по профессии, он владеет немецким и английским языками. Ходит в форме французского железнодорожника…
Стоя в глубине комнаты под огромной штабной картой с пометками военных действий, Вернер не слышал слов своего начальника. Вместо оберштурмбаннфюрера он видел расплывчатый, невыразительный силуэт. Монотонное бормотание сливалось для Вернера в назойливый шум.
А между тем Ганс фон Шульц вел дальше:
— Он бежал во время бунта в эшелоне, перевозившем пленных из польского лагеря Треблинка в экспериментальный лагерь в Восточной Пруссии. Ему удалось спрятаться в одном из вагонов товарного поезда. Этот поезд прибыл в Клермон-Ферран в воскресенье и до сих пор стоит на станции, ожидая разгрузки. Следы пребывания русского найдены в вагоне…
Ганс фон Шульц стряхнул пепел в фаянсовую пепельницу и, казалось, все внимание сосредоточил на рассматривании надписи на бутылке с коньяком. Но фон Шульц думал о другом. Умение сопоставить факты и случай являются основой его работы. В данном случае ему повезло дважды.
— Инструкции таковы патрули на машинах будут прочесывать улицу за улицей. Следом за ними будут двигаться машины с радиостанциями, которые будут поддерживать постоянную связь с комендатурой. Две роты солдат вермахта приведены в состояние полной боевой готовности. Приметы русского сообщены и французской полиции, она тоже примет участие в поимке преступника. Кальтцейс будет координировать работу всех служб.
Ганс фон Шульц раскрошил в пепельнице окурок и закурил новую сигарету.
— Можете идти!
Все молча поднялись, а он холодно добавил:
— Надеюсь, возьмете его живым.
Последние слова прозвучали вроде напутствия и совета, но каждый из них знал, как надо понимать советы фон Шульца.
Вернер собрался уйти вместе со всеми, но фон Шульц остановил его:
— Вернер! Пойдете со мной в комендатуру. Возьмите автомат и ждите моих приказаний.
Секретарь склонил голову в знак согласия и исчез.
Уже в коридоре, спрятавшись от холодного, рыбьего взгляда фон Шульца, дал волю своему гневу. А гнева накопилось столько, что вместить его не смог бы один человек. Даже давно привыкший ко всему.
“Мерзавец! Пытается, негодяй, и меня использовать в охоте на людей, часть вины взвалить на меня…”
Мелькала тревожная мысль: “Если и вправду так, выходит, он подозревает меня? Наверняка подозревает! Более того — он убежден в моей вине, в том, что на его языке называется изменой. Неужели меня ждет пуля в затылок? А он еще выжидает, играет со мной, как кот с мышью Падаль! Когда они схватят этого русского, он обязательно прикажет мне пытать его. Вместо этого ублюдка с разорванной пастью…”
Вернер вздрогнул, толкнул двери в каптерку и попросил оружие. Ему выдали автомат МП-43/1 — плохой и ненадежный в бою. Он вернулся в свою комнату и стал ждать фон Шульца.
Медленно вызревало окончательное решение. В первый же подходящий момент он перейдет на сторону противника!
На душе отлегло. Но почему именно сейчас, почему не раньше? Он задумался, сидя за столом и положив руки на автомат. Десять лет он мирился с победой национал-социализма, молча поддерживал наци. Разве он не прислушивался к политической болтовне Гитлера? Разве задумывался над идеей расовой исключительности арийцев’ Что же выходит? Он терпел гитлеризм, как терпят плохо сшитый и тесный костюм, потому что вовремя не осмелились указать на это портному.
“Я был трусом. Сначала, как и все, как старые штабные лисы рундштедты, кейтели, нодли, гальдеры, я с восторгом, черт возьми, с восторгом признал Гитлера. Победа за победой Рур, Данциг, Судеты, потом Австрия. От успеха к успеху.
Он пришел к власти в Германии, когда в больших городах царила нищета. Тысячи безработных в очередях за пособием. Инвалиды-нищие с медалями первой мировой войны. Женщины с высохшими грудями и дети с рахитичными животами.
Почему я согласился, чтобы ефрейтор командовал мной, а фон браухичи мордовали новобранцев и готовили их к войне? Что я? Старая проститутка Гинденбург с благословения социал-демократов отдал ему власть. Трусость пришла позже, вместе с трезвым взглядом на действительность как неминуемое наследие страха.
Почему я раньше не реагировал на смерть невинных людей? Ведь этот Бурдийа был не первой жертвой, которую я видел Перед ним был невысокого роста белокурый эльзасец Харкая кровью отбитых легких, он кричал фон Шульцу: “Я не предатель и больше вашего люблю свою Германию! Умирая, жалею только об одном- слишком поздно я понял, что надо не размышлять, а действовать!” Была и женщина, единственная вина которой — невыполнение приказов патруля. Солдаты по очереди изнасиловали ее, надругавшись над ее телом в смердящем караульном помещении”.
Невыразимое отвращение охватило Вернера, отвращение ко всему виденному, к своим соотечественникам, к самому себе Почему именно теперь он задумался над всем этим, только теперь решился на какой-то шаг? Потому что с него уже достаточно? Чаша терпения переполнилась! Десять лет! Ему понадобилось десять лет для прозрения!…
Неожиданно он вспомнил своего двоюродного брата, убитого в 1933 году во время стычки между гитлеровской молодежной организацией и рабочей молодежью. Размозженный железной трубой затылок, перебитый хребет, труп, который тащили куда-то по улице…
Он стиснул автомат и замер в ожидании, не спуская глаз с закрытых дверей.
XVII
Андре попрощался с Перришоном. Оставалось не более пятнадцати минут. Ровно в одиннадцать была назначена встреча с Максом и Жаком — начало операции “Папирус”. Для встречи выбрали бар “Луна” неподалеку от площади Гайяр.
Сейчас Андре волновался не из-за операции. Было немного обидно, что ему не разрешили принять в ней участив. Парни из группы Макса не должны были знать его, и тем более видеть. Но устоять перед таким искушением он не мог.
Он спустился на улицу Сент-Эрем, свернул за угол и, перейдя площадь Мазе, очутился перед магазином на улице де-Шеваль-Блан. Несколько минут пристально рассматривал витрину, краешком глаза следя за улицей.
Это давно вошло в привычку, стало частью характера. Наблюдал почти машинально, как переключают скорость в автомобиле. Никто вроде не остановился, когда он стал, значит, он не привел за собой шпиков после того, как вышел из страховой конторы. Никто не следил за ним, но для полной безопасности он еще раз огляделся. Ничего подозрительного. Он двинулся вдоль узорчатой ограды сквера Блез-Паскаль. И все-таки на сердце было неспокойно.
“Если бы Альбер узнал, мне бы не поздоровилось. И поделом. Но я ведь никогда не руководил такими операциями и еще ничего значительного не сделал для Сопротивления! Как здорово, что скоро мы ввяжемся в настоящую драку! Будем организовывать отряды маки! Маки!”
Андре попытался припомнить все, что знал о жизни партизан. В памяти всплыли отрывки какого-то давнего кинофильма. Название он забыл, помнил только, что действие происходит в Испании. Вооруженные саблями, ножами и мушкетами испанские крестьяне атаковали в дикой местности регулярные французские войска. Разгорелась битва, которая закончилась поражением французов.