«Люба! Давай без выпендрежа. Мой бюджет сто тысяч рублей. Хочу пригласить тебя в гостиницу на эти выходные. Moscow Country Club. Нахабино. Там, где гольф-клуб. Понравится обоим – будем общаться и дальше. Коля».
– А почему эта гостиница? – задал вопрос клиент, перед тем как отправить эсэмэску.
– Потому что это единственная, которую я знаю за городом. Просто у нас там много лет подряд была дача.
Поговорив еще минут десять о наших других делах, мы оба услышали, как пискнул одиннадцатый айфон.
Девушка ответила как порядочная. Быстро и точно:
«На эти выходные не могу. Давай на следующие. Целую. Люба».
– Все-таки, как ни крути, а вы, Александр Андреевич, понимаете бабскую натуру. Не отнимешь. Спасибо, дорогой. Я как-то все не знал, какой к ней найти правильный подход. А вы прямо в точку. Кто бы сомневался, что адвокат Добровинский – главный знаток женской души. Главный знаток. Без сомнений.
Я не стал отрицать. Знаток – значит знаток, и мы продолжили наш разговор по поводу предстоящего повышения. Через две недели надо было подписывать новый договор. «Газпром» – фирма серьезная.
Сказал как обрезал
– Послушай, раз в жизни ты можешь помочь другу детства?
Этот голос я узнаю, даже если его хозяин будет молча сопеть. Толя Кацман – заслуженный еврей-тысячник (один еврей-идиот на тысячу умных, по меткому выражению моей мамы) – был действительно другом детства. Когда нам было по семь лет, мы мелко хулиганили на 14-й станции в санатории «Октябрь», директором и главврачом которого был мой дальний родственник, и убегали на лиманы, заставляя нервничать мою маму. В один из таких дней Толик скоммуниздил пачку сигарет Philip Morris у моего дяди и, чтобы выгородить товарища, я взял вину на себя. Все всё понимали: Анатолий был из «благополучной» семьи аферистов, его папу и маму, а также их родителей вместе с многочисленными родственниками периодически сажали в тюрьму, но они оттуда довольно быстро выходили на свободу.
Из педагогических соображений меня ругали при товарище, чтобы ему было стыдно. Толику было стыдно, но не очень. В конце концов мне купили мороженое и какую-то игрушку, а Толика, чтобы утихомирить сигаретную вонь изо рта и чтоб неповадно было, накормили касторкой. Однако на следующий день Кацман выступил с новой инициативой:
– Я поговорил с папой, и он сказал, что если у тебя в семье такой расклад пасьянса, то у вас спокойно можно украсть что-нибудь посущественнее. Тебе за это все равно ничего не будет. Как тебе мысль?
С тех пор я и несу на себе этот крест, вернее, согласно нашему вероисповеданию, не крест, а шестиконечную звезду.
В середине семидесятых наши пути разошлись. Толик с родителями и остальным стадом родственников с купленными дипломами зубных врачей и нейрохирургов эмигрировал в Германию. Что же касается меня, то мне пришлось переезжать из Москвы в Париж. К маме. Через пару лет Кацмана арестовали уже в Берлине, а я поступил в институт в Фонтенбло.
Все последующие годы хер Кацман постоянно попадал в какой-то глубокий и среднего уровня «дрек» («дерьмо», [идиш]), откуда мне приходилось его вытаскивать. Короче говоря, несмотря ни на что, мы были близкими друзьями.
– Слушай, гхений адвокатуры, у меня масса хороших новостей и одна немножко плохая. С какой начать?
– С плохой. Тебе нужны деньги?
– Нет, это для тебя не новость. Я хочу сказать тебе за плохую: я не обрезанный.
– Ты только сейчас внимательно рассмотрел свою недвижимость?
– Это долгая история. Но так и быть, если ты так хочешь, расскажу. За месяц до того, как я родился, папа проиграл дедушке в деберц крупную сумму денег и не хотел отдавать. Бабушка имела в Одессе кое-где связи, и папу закрыли на год. Дед назначил день обрезания внука у раввина в местной синагоге и даже обещал заплатить, но мама, чтобы сделать своему папе обратку за мужа, ребенка на это дело не отнесла. Тихо и громко шли мои вырванные годы, и я спокойно жил, как все гои. Но вот теперь в Германии с их демократией и иммигрантами стало совсем «нишгит» («нехорошо», [идиш]), и я решил переехать на совсем доисторическую родину – в Москву.
– И что? Тебя попросили на паспортном контроле что-то предъявить? Вместо визы?
– Да, но эффекта это не вызвало. Вопрос за другое. Я нашел у вас потрясающую и очень денежную работу: менеджером старого еврейского кладбища! Что ты на меня смотришь, как Сталин на Троцкого? Ты не видишь «парнус» («заработок», [идиш])? Я вижу и за себя, и за тебя тоже. На кладбище уже нету места. А все хотят прилечь именно там. И за это готовы платить большие деньги. Как будто они оттуда встанут вне очереди первыми. А я придумал гешефт! Еврейских жмуриков можно класть ярусами. Как в Большом театре: партер, бельэтаж, первый ярус, второй… ну и так далее. Могут быть еще ложи бенуара.
– Не тошни меня, Толик. Так в чем дело?
– Стой там и слушай сюда. Им на кладбище нужен только еврей.
– Извини, а ты кто? Перуанец?
– Уже внимайте мине, дядя, еще пару секунд! Они там все стали религиозные и за эти деньги хотят еврея до конца. В прямом смысле слова. И вот им я уже сказал, что я – да, хотя, как я тебе уже объяснил, я таки нет. И что теперь делать? А ты знаешь евреев. Они за эту мизерную зарплату проверят все, включая гланды. Такой шанс бывает лишь однажды. Шо делать? Есть кто-нибудь, кто может меня откусить без боли? И в тайне?
Несмотря на то что задание было непростым, Толику надо было помочь стать евреем в конце концов. Первая мысль была проста и лаконична. Помогло мое обширное знакомство в дагестанской общине. В назначенный день я привез Кацмана к рекомендованному мулле, а тот, в свою очередь, позвал не очень приветливого вида черного человека с бородой и небольшим тесаком.
По дороге домой, уже в машине Кацман объяснял, почему бодро сбежал от дяди Хасана.
– Ты видел эту рожу? Он бы мне отрезал все под корень. Мстил бы за Голанские высоты.
– Ты воевал на Голанских высотах?!
– Никогда в жизни! Я что, ненормальный? И вообще, у меня немецкий паспорт. Но они в мечети этого не знают… Найди кого-нибудь, пожалуйста, я же здесь как потерянный, только чтобы никто не знал. И еще: мне надо, чтобы все выглядело, как будто это сделано очень давно. Ну ты понимаешь?
– А как ты хочешь нанести искусственное старение? Это же не бронза, там вековой патины не образуется. Так… старческие морщины.
Через пару дней мы встретились с врачом, которого мне посоветовал водитель Игорь. Беседа была конфиденциальной.
– Я все сделаю отлично. Операция займет минут сорок. От силы час. Местная анестезия. Пять тысяч долларов. Обрезки верну. Как у портного. Шутка.
Возмущению Кацмана не было предела.
– А давайте сделаем эту операцию за две тысячи… и весь лишний отрезок рулона оставьте себе. На кожаное кресло. Так и быть. Я буду иногда приходить и кресло гладить.
– Анатолий Хаймович, вы бы согласились секретно работать с чужим пенисом по совершенно неясным причинам? За две тысячи долларов режьте сами.
В результате мы договорились на среду и на три тысячи двести. Когда эскулап ушел, будущий менеджер кладбища посмотрел на оставленную визитную карточку и снова заверещал:
– Ты кого мне нашел?! Ты бы еще привел ветеринара! Он же челюстно-лицевой хирург! Он зубной врач! Этот дегенерат никогда не видел настоящего обреза! Что он может мне сделать? Поставить имплантаты? Ты издеваешься надо мной? За что? Я отец и иногда даже почти мать моих детей!
История начинала мне надоедать, и я решил действовать своим путем. Через два дня меня принимали в кабинете не очень модного раввина.
– Да, мой дорогой Александр Андреевич! Это удивительная метаморфоза. Евреем теперь быть очень модно. Вы когда-нибудь могли такое представить в СССР? А сейчас русские девушки хотят выйти замуж за наших ребят и меняют религию. С другой стороны, почему нет? А если это любовь? Так что ваш приятель? Он тоже решил начать с конца? Хочет принять иудаизм?
Я быстро объяснил, что мой приятель, по словам его собственного дедушки, полукровка: «отец – еврей, мать – жидовка», и что просто по техническим причинам это в свое время не было сделано в Одессе. Но сейчас мой друг хотел бы наверстать упущенное или, точнее, отрубить навертываемое. В процессе задушевной беседы выяснилось, что, согласно обычаю, я буду держать голову друга с лопоухими ушами в своих руках, и это будет несложно, потому что она без мозгов. В это время вокруг нас будут читать молитву и делать чик-чирик. Все это бесплатно, но надо что-то оставить бедным, сиротам, детскому дому, больнице, поликлинике, на общину в целом, на праздники, а также на молитву за здоровье, на молитву за благополучие, на молитву за семью, на молитву за родителей, на молитву за хороший год, на молитву за мир во всем мире… И если еще отблагодарить человека, который будет делать сам «брит» («обрезание», [иврит]), то он тоже не откажется. По моим подсчетам, челюстно-лицевой хирург был просто жалким попрошайкой по сравнению с возможным, но «необязательным взносом». Правда, зная Кацмана столько лет, я предположил, что тот на все и на всех выделит рублей сто. «Как он заплатит, так его и забубенят, а заодно и помолятся. Но это будут уже его личные проблемы», – решил я и согласно кивнул головой.
Вечером перед откусыванием мы сидели в кафе. Кацман страдал, я писал рассказ для Tatler. Неожиданно ко мне обратились две девушки с просьбой заселфиться со мной на память. Таня и Клара оказались студентками второго курса юрфака, и мы разговорились о тайнах адвокатской профессии. Прервав обед или даже уже ужин молчания, страдалец неожиданно заговорил:
– А вы знаете, девочки, что вы можете быть последними в этом мире, у кого есть шанс лицезреть нечто феноменальное и дарованное создателем за двенадцать часов до уничтожения?
Студентки притихли в недоумении, а я замер в ожидании следующей тирады придурка.
– У меня на теле есть точка. Татуировка, короче. При некоторых понятных обстоятельствах эта точка превращается в однострочную надпись: «Ах, Одесса, жемчужина у моря, Ах, Одесса, ты знала много горя, Ах, Одесса, любимый, милый край, Живи, Одесса, и процветай». Только без точек и запятых, иначе бы не уместилось. Так вот, завтра половины этой надписи уже не будет в живых.