– Вот за что я тебя уважаю! – От «Метаксы» язык немного заплетался, но мысль формулировалась четче, чем обычно.
– А я… А я тебя просто люблю! Как брата!
– Спасибо, дорогой! Ну что – на посошок? Официант, принесите мне счет, пожалуйста! – попросил я.
– Неужели ты думаешь, что я позволю тебе заплатить? Ты – мой гость! И потом, это же греческая таверна.
– Таверна, может быть, и греческая, а инициатива встретиться была моя. Это факт! А факты – вещь упрямая.
– Да у нас, у греков, вообще можно ни за что не платить. Здесь все свои! – настаивал приятель.
– Слушай, ты ставишь меня в неловкое положение. Ведь надо же соблюдать какую-никакую… политкорректность!
Сказав это, я сам удивился неожиданному повороту в своей аргументации. Но грек строго посмотрел на меня и парировал не менее сильным тезисом:
– А давай выпьем еще!
Одиночество на Пятой авеню
Вновь спускаюсь вниз по Пятой авеню,
Будто ссыльный, по этапу я иду.
Я ни в чем тебя, родная, не виню.
Я выгуливаю здесь свою беду.
Я выгуливаю здесь свою тоску,
Как собачку, что свихнулась взаперти, —
Вдруг отпустит затемнение в мозгу
И пройдет клаустрофобия квартир.
Мне прохожие в глаза здесь не глядят
И походкой независимой идут —
Не идут, а к цели выбранной летят,
Волоча на поводке свою беду.
Не снимают никогда улыбку с лиц
И заказывают блюда из меню,
А собачка из-под столика скулит
Одиночеством на Пятой авеню.
С ними горе не разделишь пополам,
Но поделена на всех одна беда,
И у каждого невидимо мала,
И прохожему заметна не всегда.
Я достоинство породы оценю,
Про себя собаководу подмигнув.
Вновь веду гулять по Пятой авеню
Я собачку неприметную одну.
Это странно, потому что никогда
Не держали мы ни рыбок, ни свинью,
Ни козу, ни попугая, ни кота
Вдалеке от этой Пятой авеню.
Не скажу, что мне не нравится Нью-Йорк —
Чудо-город, современный Вавилон.
Только стал безумно близок мне и дорог
Городок, где был я так в тебя влюблен.
Мой питомец засиделся без меня:
Прогуляюсь с ним по Пятой авеню,
Наше счастье от беды в душе храня…
Я ни в чем тебя, родная, не виню.
Приговор
– Подсудимый, встаньте! – приказала судья не терпящим возражений тоном. Подсудимый послушно встал (хотя первоначально не собирался этого делать), как будто окрик из президиума был электрическим импульсом, за доли секунды домчавшимся до него по невидимым проводам и ужалившим все нервные окончания сразу.
– Именем Закона в соответствии с единственной статьей Поголовного Кодекса за совершенные в своей жизни прегрешения вы приговариваетесь к трем годам лишения свободы любить, кого хочется, дружить, с кем хочется, заниматься, чем хочется, жить, где хочется и быть счастливым… – В этом месте судья сделала многозначительную паузу, давая Подсудимому возможность до конца вникнуть в смысл заключительного обвинения. – К трем годам лишения свободы с конфискацией всего самого дорогого. В качестве места отбытия наказания определить колонию для совершенно бездушных строгого режима. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.
Судья сняла с глаз повязку. Сощурившись от непривычного после мрака высшей справедливости банального свечения «лампочки Ильича», поправила слегка деформированный «перманент». Это была женщина между сорока и шестьюдесятью, с неприметной внешностью и бабьим телосложением – обычная и вместе с тем очень характерная дама. «На улице встретил бы – и головы не повернул», – подумал Подсудимый, а теперь ему вдруг почудилось, что он уже видел где-то этот расплывшийся овал. Точно, это именно она в тот памятный день произнесла торжественно-безразличным, но всё столь же сурово-безапелляционным голосом, зычным эхом завибрировавшим под сводами просторного ЗАГСа: «Объявляю вас мужем и женой!»
– Объявляю заседание закрытым! – взвизгнул тот же голос.
– The meeting is adjourned, – продублировал в наушниках английский синхронный переводчик. В зале сразу стало шумно: задвигались кресла, засуетились люди, засветились облегченные улыбки, через толщу сплетающихся в неразличимый гомон реплик пробивались вспышки громкого смеха. Все потянулись к выходу.
Засобирался и Президиум. Судья аккуратно уложила в специальную картонную коробочку – ну совсем как из-под елочных игрушек – свой рабочий реквизит: бутафорский меч и большие аптекарские весы, которые минуту назад помогали ей вершить правосудие. После чего достала из-под стола две наполненные продуктами хозяйственные сумки и исчезла за дверью с надписью «Служебный вход».
Подсудимого тоже попросили очистить помещение и даже указали направление движения. Оглушительный звон зачитанных слов, гул разбредающейся аудитории, не вполне вежливые команды конвоиров – всё это сливалось в голове Подсудимого в гармонию никогда не грешившего против правды «хрипящего баритона»: «За меня невеста отрыдает честно, за меня ребята отдадут долги…»
В душе Подсудимого не было злобы – ни на «самый гуманный суд в мире», ни на эту желчную от климакса фемину с «перманентом» – в конце концов, решение было вынесено не им и не ею, а спущено свыше. Можно было бы попробовать подать апелляцию, написать Президенту, обратиться в Европейский суд по правам человека в Страсбурге, в Комитет по правам человека в Женеве, наконец. Но Подсудимый как никто другой знал, что там занимаются людскими делами по-людски. Разве в их власти изменить этот вердикт? Жаловаться в его случае было некому и не на кого. Да и ни к чему. «К чему повторять всё то, что вчера было спето? Я буду один, и я буду бродить до утра, опять провожать уходящее лето», – убеждал Подсудимого внутренний голос тем неподражаемым, слегка в нос, гласом Пророка. Слова множились и повторялись: «Лето-лето-лето-следом-следом-следом-Лета-Лета-Лета-нет-да-нет-да-нет-да-да-да-да…» «Вчера еще не было лету конца: оно, как и мы, умирать не умеет…»
Нет, шагая по шоссе Энтузиастов, он не мечтал о возвращении. Не алкал возмездия. И не призывал к себе раскаяние. Им владело разве что сожаление по поводу того, что отменили «вышку». Неужели ждать без надежды лучше? Если бы мерой пресечения тетка с гипюровым кашне поперек лица избрала, скажем, смертную казнь через повешение – так хоть можно было бы на мгновение представить себя декабристом Александром Пестелем или пиратом Фрэнсисом Дрейком. Нет, вовсе не оттого, что нутро Подсудимого тротиловым зарядом разрывала неукротимая ненависть, выругался он чуть громче, чем того требовала ситуация.
– А за козла ответишь! Будешь знать, как нарушать международное право! – серьезно, как с трибуны Генеральной Ассамблеи, предупредил угрюмый сокамерник. Где-то Подсудимый уже видел эту квадратную ряху. Похоже, что это было то же самое, с позволения сказать, лицо, что когда-то давно в пугающей тиши своего чиновного кабинета равнодушно-снисходительно, издевательски-насмешливо и с чувством собственного безмерного превосходства сообщило ему, что помочь в его деле ничем не может: «Сами виноваты, не оставляйте свою собственность без присмотра. А у меня – вы же видите – у самого ничего нет: только вот казенные бумага да ручка. Так что ступайте с Богом!» Подсудимому сразу почему-то неудержимо захотелось встать и провалиться сквозь землю.
– Встать! Страшный суд идет! – раздался громогласный вопль из глубины гулкого коридора. Сосед по палате успокоил:
– Это буйный. Вчера привезли. – И полушепотом, заговорщически, добавил: – Говорят, бывший сотрудник правоохранительных органов!..
Мимо дверного проема санитары проволокли «новенького», тщетно пытавшегося освободиться от узлов смирительной рубахи. Подсудимый узнал его: высокий, худощавый, на вид года этак тридцать три, темные на прямой пробор длинные волосы, модные усы и бородка, вытянутый бледный лик с правильными чертами и огромными говорящими глазами. О, этот безумный взгляд! Его невозможно забыть. «Генеральный Секретарь ООН», – благоговейно пролепетал Подсудимый, не веря своему счастью…
С полуслова
Поп-корн стайкой тараканов рассыпался по полу.
– Простите ради Бога! – взмолился Джейк. – Какая досада!
– Ничего страшного, – успокоила незнакомца Джейн. – Пустяки.
– Не волнуйтесь, я всё соберу.
– Спасибо, я сама. Правда, не стоит беспокоиться.
– Не сердитесь на меня. Всему виной моя неловкость.
– Да нет же, это я во всём виновата. Под ноги надо смотреть. А то размечталась…
– Я, знаете ли, тоже задумался, вот и налетел на вас. Шел-шел и задумался о том, что…
– Что вокруг Лас-Вегас, всё так неописуемо красиво, а ты…
– А ты одинок, невесел и без гроша в кармане…
– И хочется…
– Вы не поверите, но у меня точно такое же желание. Вот если бы…
– И я об этом всё время думаю. Какое сказочное Рождество! Какой сказочный город! Но чтобы быть в нем счастливым…
– Нужно совсем немного. Например, белый «Ягуар» – кабриолет…
– Или хотя бы сотня долларов, чтобы сыграть на них в казино…
– Или десятка, чтобы перехватить что-нибудь в «Кей-Эф-Си»…
– Или волшебная палочка. О, я бы много отдала, чтобы снова стать…
– Стать ребенком? И получить от Санта-Клауса красный чулок, набитый леденцами?
– И грецкими орехами…
– Да, верно, орехами и еще яблоками…
– И чтобы папа с мамой были живы и повели меня на рождественскую ярмарку…
– И чтобы под звуки «Джингл беллз» мы остановились у витрины…
– Ювелирного магазина. И я буду долго-долго смотреть на этот завораживающий блеск, затаив дыхание…
Джейн вошла в ювелирную лавку. Джейк вошел следом, но остановился у другой витрины. Девушка нависла над побрякушками, укрытыми пуленепробиваемым стеклом. Попросила достать несколько золотых колечек с бриллиантами, долго вертела их в руках. Примеряла сережки, крутилась перед зеркалом, справляясь о т