– Тебя невозможно потерять. Ты со мной, вот здесь, – и кончик ее пальца игриво описал круг в том месте, где под кофточкой должен был прятаться ее левый сосок. – И ничего ты с этим не поделаешь! Позвони, когда соскучишься. Спокойной ночи, мой любимый!
Фотоаппараты защелкали затворами, ослепляя неприятными, но неизбежными для таких моментов вспышками. Было ясно, что презентация близится к завершению. Автору оставалось подписать книги особо жаждущим «урвать» томик с дарственной надписью.
Получив свой экземпляр, она на несколько секунд задержалась у стола с почти уже растаявшей, как айсберг под весенними лучами, стопкой книг.
– Я представляю издательство, сотрудничество с которым должно было бы вас заинтересовать. Могли бы мы поговорить тет-а-тет? Если не возражаете, я буду ждать вас в кафе внизу.
Сотрудница издательства была столь же хороша собой, сколь и умна. Она оказалась русской. В уже немолодой «оболочке», как в сокровенном сосуде, плескалось, переливалось, теплилось что-то призывное. Тонкий двусмысленный взгляд, красивое породистое лицо, потрясающая в своей зрелости манящая фигура. Интуиция, натренированная на женщинах за минувшие годы, безошибочно подсказала ему, что банальным обменом любезностями дело тут не ограничится.
Обстановка в кафе при «Азиатском обществе» как нельзя лучше располагала к общению. По сути, это была часть расположенного в фойе большого книжного магазина, с полок которого массивными гроздьями «свисала» востоковедческая литература. Говорить здесь, в окружении древних фолиантов, свитков, скульптур и благовоний, можно было, казалось, только о Востоке.
– Мне очень понравилась ваша книга, – без предисловий начала она. – В стиле Джонатана Спенса, только еще более изысканная. Вьющаяся «поросль» истории, вплетенная в архитектуру уединенной беседки поэта и философа. Смысл цепляется за смысл, одна веточка навесным мостом соединяется с другой, произросшей веками раньше. Но все лианы при этом – от одного общего корня…
– Вы описали мой труд в таких красках, что о лучшей рекламе нельзя и мечтать. Жаль, что во время презентации вас не было рядом со мной на подиуме.
– Я хотела бы предложить вам новый проект. Вашу монографию надо переделать. Отказаться от академичности. Написать вместо серьезной работы исторический роман. Или скорее исторический романс: добавить лирики, обрамить прозу стихами, расцветить иллюстрациями. Найти спонсоров и издать большим тиражом, сопроводив «дистрибьюшн» мощной рекламной кампанией. Уверяю, что нас с вами ждет оглушительный успех!
– Нас с вами?
Весь вечер они пили в соседнем баре. Всю ночь в ее уютной квартирке он пел ей песни под гитару и читал свои стихи.
– Они у тебя замечательные – умные и нежные. Как ты сам, – заплетающимся языком твердила она, прильнув к нему всем своим пышным раскаленным телом под шелковой простыней.
Со сцены провожали овацией. Весь зал встал. Не хотели отпускать. Требовали исполнить что-нибудь «на бис». Дарили благодарное зрительское тепло – цветы, конфеты, улыбки, аплодисменты. Любовь в чистом виде.
Цветы и подарки пришлось оставить на рояле – благо, их было кому отвезти в гостиницу. Иначе пробраться сквозь море поклонников было бы просто невозможно. Да и к чему цветы? Кумира публики куда лучше украшали ее оголенные плечи и стройная спина над струящимся по красной ковровой дорожке дорогим вечерним платьем.
Уже в машине, когда канонада аплодисментов была позади, и лишь шум их волн, как из большой морской раковины, накатами мерцал в голове этаким блаженно-хмельным фоновым сопровождением, она прервала молчание.
– Сегодня ты был неотразим!
Он не отреагировал. Думал о чем-то своем. Тогда она крепко обняла его, прильнула влажными горячими губами к самому его уху и с грудным придыханием томно прошептала:
– Тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил, что ты шикарный мужчина? Что ты лучший из мужчин? Но главное – даже не это. Главное – это то, что ты мой!
Вокруг толпились люди. Их пришло довольно много. Но было тихо. Если бы не шелест листвы кладбищенских берез, наверное, здесь и сейчас царило бы абсолютное безмолвие. Прибывшие на скорбную церемонию друг с другом не беседовали. Каждый знал каждого, но вступать в диалог не стремился. Нарядный гроб с именитым покойником их не объединил. Повисла тягостная минута.
Только команда распорядителя вывела собравшихся из состояния оцепенения: «Ну давайте, товарищи, будем прощаться…»
Языки развязались. Слово стали брать один за другим – и близкие, и далекие, и свои, и чужие. Выступали по-разному – кто буднично, кто с претензией на вдохновенность.
От оратора к оратору пафос нарастал. Дошла очередь до ухоженной дамы аристократической наружности и артистической красоты, над которой к тому же качественно поработал элитный визажист. Ее траурный костюм был продуман до мелочей. Изысканность сквозила и в шляпке с черной вуалью, и в величественных манерах, и в специально подобранных словах:
– Какой это был человек! Какой талант! А какая душа! Но в эту минуту, в этот тягостный для всех нас день я не могу не сказать и о другом. Некоторые позволяют себе присваивать право судить о моем бывшем муже. Судить безапелляционно, как будто что-то о нем знают. Так вот. Никто не знал его так, как знала его я. И никого он не любил сильнее меня!
Была там еще одна женщина. Она молчала. Только плакала. Плакала, не переставая. О каких его достоинствах и недостатках вспоминала она в этот миг? Какие рыцарские доблести перебирала? Какие прокручивала в голове горькие эпизоды?
Нет, не об этом скорбела ее душа. Не про то пульсировала непоправимая кручина в ее висках. Не потому комком у горла застряло надорвавшееся сердце. Не оттого катились из глаз, не в силах остановиться, крупные и неподдельные слезы. Она плакала просто о нем. О прекрасном и скверном, об искреннем и лживом, о хорошем и плохом. Он был и вдруг исчез. Перестал быть, и всё. И в этом, пожалуй, состоял единственный неоспоримый повод для слез.
Права китайская мудрость: «Знающий не говорит, говорящий не знает». Потому-то и не проронила она ни слова. Спасибо ей.
Яблочно-золотая антилопа
Год выдался особенно урожайным. Столько яблок созрело в садах! Груш! Много было сливы, смородины, крыжовника, малины. Вишню с черешней даже рачительные хозяева не успевали убирать, большую часть птицы склевали. Все наварили варенья, накрутили компотов. На зиму настоящие дачники запаслись основательно, только об этом все тем летом и говорили.
Но последняя клубника сошла еще в начале июля, с малиной садоводы управились к августу. Дольше висели на кустах другие ягоды, но и их время кончилось. Наступил сентябрь – сезон осенних яблок. Не просто сезон – настоящее наваждение, нашествие, оккупация. Не успела сойти спелая лавина белого налива, как приусадебные хозяйства замело мельбой, запорошило антоновкой, заштриховало штрифелем. Такого яблочного изобилия наша средняя полоса не помнила уже давно.
На дачу всю вторую половину лета никто не ездил. Так получилось. Но в сентябре не то совесть проснулась, не то зависть заела. Может быть, и не проснулась бы и не заела, если бы не зудение домашних да переполненные восторгами россказни друзей. Всё, короче, перемешалось, забило голову искушением и однажды утром проросло трудным решением ехать. Да, ехать, и всё тут.
Легко сказать – ехать! Как? Когда? Дел в выходные полно, а с наступлением осени их стало еще больше, чем летом. Если в ленивом августе время выкроить никак не удавалось, то уж теперь и подавно. Ехать – легко сказать!
Выход нашелся как-то сам собой. Нежданно-негаданно на работе отменилась пара встреч, и я, недолго думая, взял отгул. Насобирал по углам разных котомок и сумок, отыскал на балконе несколько пустых плетеных корзин и даже два дощатых ящика из-под овощей, запихал эту тару в багажник машины и рванул на дачу. С самого утра. В будний день.
Дом ждал меня. И сад ждал. В их молчании таилась какая-то детская обида. Так обижаются мальчишки, которые, отправившись в пионерский лагерь, хотят выглядеть самостоятельными, а в душе мечтают, чтобы папа с мамой приехали их навестить, привезли что-нибудь вкусненькое. А вечно занятые родители всё не приезжают. Ко всем ребятам уже приехали, а к нему нет. Это очень обидно. И даже когда уже вот она, долгожданная встреча, и счастье до краев, он всё равно немножко дуется на своих черствых и равнодушных предков.
То, что предстало моему взору за калиткой, ведущей в сад, с трудом поддается описанию. Вся земля была заботливо укутана теплым разноцветным пледом из яблок. Над этим гигантским покрывалом склонялись отяжелевшие ветки яблонь, то и дело ронявшие свое увесистое богатство. Будто неугомонная швея добавляла к распластанной пестроте изделия еще один, а потом еще один лоскуток.
Яблоки лежали под деревьями, на грядках, на дорожках, на крыше беседки. Пора было приступать к работе. Сначала, обвешанный своими мешками, авоськами и прочими емкостями, я старался передвигаться по саду осторожно, выискивая на земле не занятые яблоками просветы. Отвоевывать земную твердь оказалось непросто. Эквилибристика меня здорово утомила. И вообще моя задача – дело делать, а не балет танцевать. А между тем сумка за сумкой, корзина за корзиной, пакет за пакетом наполнялись, а яблок не становилось меньше.
Вскоре излишнюю деликатность я вынужден был отбросить в сторону. Да, урожай приходилось самым циничным образом попирать ногами, втаптывать его в землю, гулять по нему, как по паркету. Яблоки хрустели под моими ботинками, отчего воздух, и без того насыщенно-фруктовый, наполнялся новыми ароматами. Я стал невольно прислушиваться: на мои шаги яблоки отвечали то упругим скрипом, то скользким хлюпаньем. Между ними и мною завязывался разговор. Казалось, что население сада истомилось в молчании и одиночестве. Разночинному растительному обществу хотелось пообщаться. И я своим круглым собеседникам в этом не мог отказать. «Ну, что ж, давайте поговорим».