Стало жарко. Я сбросил с себя куртку. «Подумать только! Ведь они не просто приглашают меня к диалогу. Они вызывают меня на бой! Собирай, мол, нас – мы к твоим услугам! Посоревнуемся, кто кого!» Я огляделся по сторонам. Меня окружала несметная рать, многотысячное войско. В этой любезно брошенной мне перчатке было большое лукавство: яблоки прекрасно понимали, что в этом поединке я обречен.
«Так нечестно, – сказал я. – Вас много, а я один». Еще две сумки улеглись в багажник. И два ящика тоже. Следующая порция проследовала уже на заднее сиденье. Машина была утрамбована до отказа.
Окончательно выбившись из сил, я поставил посреди сада старенький шезлонг и в изнеможении уселся в него. Как же хорошо! Отдыхать, теперь только отдыхать. Бог с ним, с урожаем. Сколько собрал, столько собрал. Не для того же я здесь, чтобы рекорды устанавливать! Одеревеневшая спина и натруженные ноги начали постепенно оживать, а одновременно вернулась и способность видеть, слышать и чувствовать.
На меня глядело остывающее солнце, столь милостиво подарившее миру погожий денек. Может быть, один из последних в этом году. Солнце явно напрашивалось на комплимент: «Ну что? Порадовало я тебя сегодня?»
Уставшее светило зевнуло. Его стало клонить ко сну, к горизонту. Небесный электрик запустил волшебную светомузыку. Желтый свет – внимание! Как на светофоре. Еще пять минут, и на диск будто бы плеснули рыжеватого колера. А вот и плавно включился красный сигнал – стоп, пора закругляться.
Но сад и не собирался укладываться спать. От низких солнечных стрел он, наоборот, весь засветился. Это загорелись разбросанные повсюду яблоки. Зажглись «лампочки» и на яблоневых ветках. Их золото с алыми прожилками отражало закатные лучи, с благодарностью принимая этот долгий прощальный поцелуй уходящего лета.
В бликах заходящего солнца яблоки сделались оранжевыми. Мне почудилось на миг, что это не яблоки, а апельсины, которые бросил в воду идущий на расстрел испанский поэт Гарсиа Лорка. О чем думал он в этот момент? И что чувствовали в этот момент его земляки-апельсины? Они ведь были последними, кому он сказал: «Люблю». Я вспомнил понравившиеся мне еще в детстве строки Николая Асеева:
Шел он гордо, срывая в пути апельсины
И бросая с размаху в пруды и трясины.
Те плоды под луною в воде золотели
И на дно не спускались, и тонуть не хотели.
Будто с неба срывал и кидал он планеты.
Так всегда перед смертью поступают поэты.
У меня перед глазами тоже расстилалась целая вселенная из маленьких планет и их спутников, комет и астероидов. От их бесконечности голова пошла кругом. Подобно астронавту, я медленно летел через межзвездное пространство, мимо бесчисленных космических тел, и всеми своими датчиками ощущал себя абсолютно невесомым и неприкаянным.
Вечерело, стало смеркаться. Вслед за солнцем начал гаснуть и свет от тускнеющих яблочных фонариков. В окружавшей меня осени воцарилась звенящая тишина. Прерывалась она лишь изредка – гулким стуком падающих яблок. Если на землю – один звук, на густую плодовую подстилку – другой, на жестяную крышу дома – некоторые яблони вымахали даже выше нее! – третий. Получалась вроде как перекличка. Обменяются яблоки двумя-тремя короткими репликами – и снова тишина.
Шезлонг открывал великолепный обзор. Я словно восседал на троне в окружении своих верных слуг – плодовых деревьев – и несметных сокровищ – яблочных слитков и драгоценностей. Постепенно мне стали мерещиться новые картины. Одна фантазия сменяла другую, переходя в настоящие галлюцинации. Яблоки представлялись мне то россыпями цыплячьих теннисных мячиков на тартановой зелени теннисного корта, то пирамидами поблескивающих елочных шаров за пару дней до Нового года – где-нибудь за стеклом нарядно украшенной витрины магазина «Детский мир». То мне вдруг стало казаться, что я в лодке посреди озера. Гладь его спокойна, на озере полный штиль. А по берегам – красивейшие пейзажи: горы и острова, долины и отмели.
Вдруг откуда ни возьмись налетел порыв резкого ветра. Яблоки посыпались с веток длинной автоматной очередью, наперебой барабаня какую-то беспокойную морзянку по спинам своих уже десантировавшихся собратьев. Гул прокатился по всему саду, и я с изумлением увидел, как в сгустившихся сумерках вдоль забора проскакала Золотая антилопа. Красивыми и сильными ногами чеканила она каждый шаг, выбрасывая из-под копыт гроздья крупных самородков и щедро одаривая меня ими…
Ближе к зиме на даче обосновались бомжи. Об этом мне поведали соседи. Видимо, для обогрева или еще по какой причине непрошеные гости-хозяева разводили костры прямо в комнатах, на полу. Под Новый год дача сгорела.
Зима выдалась в тот год лютая. С садом случилась беда: все яблони померзли и зачахли. Яблок на них больше не было никогда.
Снежная ночь
Ночь из окна, из окна зима, снег, ветер – метель. Вьюга. Грудное дыхание, приглушенный, сдавленный гул, посвистывающее гудение. Темно кругом – и здесь, в окне, и там, где ненастье. Ни одного прохожего, ни человека, ни зверя, ни души. И только в свете фонарей различимы стремительные волны пурги, сбивающие друг друга, мириады несущихся в никуда колючих снежинок. Неровно, как всё в жизни, стремительно, как страсть, яростно и неудержимо, как взрыв, мгновенно, как вспышка памяти. Отчаянно бьются нелепыми голыми ветками деревья – беспомощно раскачивающиеся, несчастные, живые. Белый снег в черной ночи. Бледно-сиреневое от снега чернильное небо. Стерты границы, размыты пределы горизонта, открыты двери в темноту. Как шлюзы в бездну. Наш двор, наш сквер, такой знакомый, привычный, понятный днем, четко очерченный и разлинованный, вдруг поплыл, помутнел, почернел, очертенился. Оскалился. Ощетинился. Осатанел. Словно затаившийся монстр, дождался своего часа и распахнул объятия потусторонним силам. Наполнился чьим-то незримым присутствием. И сразу Пушкин: «Мчатся бесы рой за роем…» Жутко. Душа сжимается от неотвратимости тьмы. Бесконечность начинается совсем близко, вот она, за занавесом косых струй снегопада. Но снег, он идет и идет. Он пронзает космическую пропасть. Заштриховывает ее. Перечит ей. Отвергает, отрицает ее. Лети, коли, рази, перечеркивай! Борись, трудись! Выбеливай добела антрацитовую безысходность! Ты один это можешь, и больше никто! Пусть даже через водоворот метели. Жертвуя собой. Ценой головокружительного падения. Путем свержения основ. И вдруг будто человек за стеной снежного бурана, его силуэт или таинственный мираж. И сразу перед глазами Блок, «Двенадцать», смятение, смута. Но где новый мир? Где желанное явление Христа? Только боль и страдание – и в окне, и в жизни. Только холод и гибель – даже для тех, кто по эту сторону окна. Без света, без музыки, без надежды – протяжная, монотонная, заунывная мелодия ночной непогоды. Порывы вьюги гонят по тротуару непрочитанные газеты, пригибают к земле обезумевшие кусты, прижимают к мостовой робкую поземку, сокрушают всё на свете. Даже тусклые полосы фонарного света сбивают они с прямого пути. Кажется, сейчас погаснет и сам фонарь. И луна понемногу начинает чахнуть, уже почти не видна. Как слепой глаз чудовища за пеленой небесной мути. Казалось бы, в квартире тепло и тихо, а ты-то там. Там – и телом, и душой. Смотришь и не можешь оторваться. А там ужас. Там – колдовская оргия. Там – вакханалия зимы. Шабаш стихии. Дьявольские шутки Снежной Королевы. Там всё метет и метет, крутит и крутит. До рези в глазах. До звона в барабанных перепонках. И нет этому конца и края. Непролазная темень, неистовая буря. Стискивает сердце. Леденеет кровь. Стынет мысль. Ничего не понятно. Все так шатко и сурово. Мир.
По хайвэю через страну сказок
Сказка о каменном сердце
Случилась эта история давным-давно. Так давно, что и не помнит никто. Не помнят, а из уст в уста передают. От отца к сыну, от матери к дочери, и так уже много веков подряд. Странно, да?
В одном королевстве жил да был королевич по имени Брин-Эйн [10], и было у него каменное сердце. Он никогда не звонил своим маме и папе, чтобы спросить, как у них дела, или предупредить, что задерживается. Он не навещал бабушку, хотя она была одинокой женщиной и часто болела. Он не переживал за своих друзей, когда те попадали в трудные ситуации. О домашних питомцах, обитавших в его замке, Брин-Эйн не заботился. Когда однажды от теплового удара умерла всеобщая любимица Ушастая Шиншилла, он даже не всплакнул на ее могилке. На всех вокруг королевич смотрел свысока, считая это проявлением мужественности и крутизны.
Как-то раз на балу повстречал юноша прекрасную принцессу. Лица ее он, к сожалению, не видел – оно было скрыто черным шелковым платком, но новая знакомая сказала, что она вообще-то очень красивая. Тогда Брин-Эйн тотчас же влюбился в нее.
Во время исполнения рок-н-рола молодые люди разговорились. Выяснилось, что принцессу зовут Ула [11] и что живет она в соседнем квартале, за Высоким Холмом, за Темным Лесом и за Глубокой Рекой. Юная красавица оставила королевичу номер своего мобильного телефона и адрес электронной почты, а когда часы пробили полночь, сразу засобиралась – мол, родители волноваться будут, – села на разъездного Транспортного Дракона и домой улетела.
На следующий день Брин-Эйн, сам не свой от любви, не дожидаясь приглашения, отправился за Высокий Холм, за Темный Лес и за Глубокую Реку к принцессе в гости. Маршрут к замку Улы навигатор вычислил. Следуя его командам, Серый Волк, в свободное время подрабатывавший таксистом, быстро домчал королевича до места назначения.
Чтобы сразить Улу наповал и добиться ее любви, задумал Брин-Эйн чем-то удивить девушку. Для начала решил он сделать принцессе подарок дорогой (все девчонки любят, когда им дарят украшения или вещи модные!). В Темном Лесу устроил он на лис охоту: повсюду капканы расставил, ловушки и мины противопехотные. Через час он уже был у ворот замка, и когда Ула с балкона выглянула, бросил к ногам ее сто лисьих хвостов.