Ничего не росло на камнях тех голых. Люди здесь жили бедно и постоянно голодали. Целыми днями слонялись несчастные жители этой страны по каменистым тропам, надеясь поймать какую-нибудь птицу, найти несколько случайно занесенных ветром зерен или собрать чудом проросшие между гранитных плит колоски.
Дома здесь были холодные и темные, а главное – непрочные. Стоило произойти землетрясению или подняться буре, как они рушились, и многие погибали под их обломками. Крутые перевалы затрудняли передвижение, и всю жизнь проводили люди в своих убогих селениях. Взрослые тужили да горевали, а детишки все время плакали.
Долго смотрел камень горный на эти мучения. Наконец даже каменное сердце его не выдержало, сжалось от сострадания, и рассыпался камень на мелкие песчинки.
То-то обрадовались люди! Начали они делать из песка бетон и дома строить крепкие и удобные. Научились они изготавливать из песка стекло. Стекла вставляли в окна, отчего в жилищах светло и хорошо стало. Из стекла получались у них теперь и кувшины, и зеркала. Песком додумались укреплять они дороги, проложенные между гор, а когда изобрели, как производить из песка плитку, стали выкладывать ею тротуары и полы в помещениях. Песок помогал очищать воду и тушить огонь, если вдруг случался пожар. Без песка не было бы у людей ни наждачной бумаги, ни песочных часов, ни детских песочниц, где можно интересно играть и готовить хорошенькие куличики. А на песчаных пляжах ребята с тех пор строят распрекрасные башни и замки, а взрослые нежатся, загорая на солнышке.
Вот так помог суровый камень бедным людям. Но сам он никогда больше не смог вернуть себе прежнее обличье. Мелкими песчинками своими густо устлал он землю, покрыл берега морей и рек, а где-то поглубже закопался, погрузившись в вечный спокойный сон…»
Так растроган был Брин-Эйн рассказом Улы, что слезы навернулись у него на глазах.
– Так вот что такое доброе каменное сердце! – радостно воскликнул он.
– Ты выполнил мою волю, Брин-Эйн. Ты принес мне то, что раньше было камнем, но из любви и сострадания пожертвовало собой во имя других и превратилось в то, о чем и подумать было нельзя.
– Будь моей женой, Ула! – страстно попросил королевич. – Предлагаю тебе свою твердую руку и доброе сердце!
– Я согласна, – ответила принцесса и сняла с лица черный шелковый платок. Какая же красивая она была!
Тут же и свадьбу сыграли. Расписали их в ЗАГСе без очереди (директором там служил визирь жившего по соседству султана). В брачном контракте напечатали, что не будет Брин-Эйн без надобности твердый нрав свой проявлять, а Ула – скандалить без повода.
Свадьба удалась на славу – не свадьба это была, а пир на весь мир. С тамадой, конкурсами веселыми и дискотекой до утра. Были там родители жениха и невесты и все-все их родственники, в том числе и бабушка Брин-Эйна. Кстати, она и была тамадой. Заводная оказалась старушка, всю ночь зажигала. На почетных местах сидели Желудь, Рыба, Орел, Змея, Ромашка и Собака. Пригласили Эслинн, но она не смогла прийти – находилась в это время в загранкомандировке на Всемирном съезде колдунов.
Поженились Брин-Эйн и Ула, народились у них детки малые, а как выросли дети, и внуки пошли. Жили они вместе сто лет в любви, согласии и взаимной заботе. А потом закупорились в пробирки, родились вновь, и всё сначала началось.
Говорящая рыба(сказка для тех, кто уже знает, что такое инфузория-туфелька и артезианская скважина)
В одном дивном краю был Лотосовый пруд. Вся его поверхность находилась во власти лотосов и лилий. Цветы и листья завораживали.
Небесной красоты бутоны, спрессованные в тугие луковицы, гордо поднимались из воды на своих стрелообразных стеблях. На рассвете они в считанные минуты торжественно раскрывались навстречу светилу, да так, что почти выворачивались наизнанку. Взрослые цветы украшали гладь пруда идеально ровными солнышками с симметричными лучами. Белые, розовые и фуксиевые факелы «горели» над маслянистой поверхностью вперемежку, их всполохи вырывались наружу повсюду. Желтые пестики лотосов торчали из соцветий, как наполовину очищенные бананы или как конусы фруктового мороженого внутри не до конца развернутой упаковки.
Лилии были меньше по размеру, но не уступали лотосам в красоте. Их лепестки окаймляли сердцевину тоненькой бахромой. Наряду с чисто белыми экземплярами попадались и пестренькие, и бледно-сиреневые, и даже ярко-фиолетовые создания.
«Второй этаж» надводного царства составляли лотосовые листья. Они высились подобно знаменам на длинных флагштоках. Иному наблюдателю лопухи лотосов могли показаться собранными после застолья огромными кубками, бокалами и рюмками на высоких ножках. Кому-то – позеленевшими от времени граммофонными трубами. А обладателям самой буйной фантазии – слоновьими ушами.
Если по мне, то листья эти больше были похожи на полевые колокольчики, разросшиеся до гигантских размеров. У них ведь точно такие же по форме чашечки! Или же на спутниковые антенны. Или на опахала слуг возле трона индийского раджи. Или, на худой конец, на мутантов сыроежек из радиоактивного леса.
Те, что лежали на своих стойках горизонтально, напоминали блюдца, вращающиеся на шпагах китайского акробата. Те, что висели вертикально, больше походили на детские вертушки, приводимые в движение потоками ветра, или на диски циркулярной пилы «болгарки». Лотосовые листья были настолько прочны, что с одного на другой могли, словно легкие пчелки, порхать довольно упитанные птицы. Они были на сто процентов уверены в своих «аэродромах» и время от времени смело садились на их плотные края для краткого отдыха. В эти секунды птицы даже раскачивались на гибких стебельках лотосов, и я не видел, чтобы они хоть однажды переломились.
Если какой-то из лотосов отцветал, он оставлял после себя скромную полукруглой формы коробочку с плодами. Но при виде вчерашнего цветка сердце не наполнялось печалью, так как рядом из-под воды этаким перископом уже вздымался новый, удалой, полный сил и будущей красоты, устремленный ввысь юный бутон. А из коробочек выглядывали многоглазые кругляшки семян, которым уже очень скоро суждено было стать корнями, стеблями, завязями и новыми цветами. Лотосовый пруд был воплощением бесконечности жизни.
В то время как одни листья будто парили над прудом, другие были распластаны по поверхности воды, образуя большие семейства. Листья по-семейному жались друг к дружке. Некоторые без стеснения ложились на соседей «внахлест», смахивая на резиновые коврики на полу игровой комнаты в детском саду. Самые большие из них, с приподнятыми ажурными краями, представляли собой настоящие подносы, блюда или тарелки – так они были ровны и велики. После дождя или рано поутру капли воды лежали на них, словно крупные морские жемчужины, рассыпанные ювелиром на обозрение покупателей. Они были точь-в-точь как круглые стеклянные пуговицы, какие я видел в ателье у знакомого портного.
А надо всем этим многоярусным многообразием с берега нависали заросли бананов. Их листья – продолговатые «каллиграфические свитки» – в солнечный день горели ярко-зеленым светом, как тончайшие стекла витражей.
Лиственная колония заполонила весь пруд. Просветы воды кое-где всё же встречались, но они, будто вуалью, были затянуты шелковистой изумрудной ряской. Этот маленький замкнутый мир оставлял впечатление абсолютного покоя и неподвижности, хотя на самом деле в каждое мгновение жил, рос, развивался и менялся. Так Лотосовый пруд обустроил свою жизнь, и был этим, судя по всему, очень доволен.
Жаль, что внешняя идиллия омрачалась поведением местного населения. Дело в том, что обитатели пруда не дружили между собой и постоянно кусались. Только размечтается в камышах какая-нибудь Малявка-Пиявка, тут как тут Тритон Харитон хвать ее своими зубищами! Проплывает мимо Крапчатого Краба какая-нибудь Душечка-Лягушечка, он – цап ее клешней! Лишь бы укусить. А зачем? Для чего? И сам не знает. Так у них издавна повелось.
«Токэй!» – крякнет с чердака большая ящерица Старушка Токэй.
«Сабай! Сабай!» – отзовется с вершины баньянового дерева неприметная Кукушка Сабай.
Расквакаются лягушки. Застрекочут цикады. В окрестных зарослях заголосят птицы. Начнется еще одно радостное утро.
И только в Лотосовом пруду продолжали вредничать рыбы, пресмыкающиеся, земноводные и насекомые. Даже простейшие инфузории – и те старались тяпнуть друг друга, да побольнее, и, чуть что, так и норовили пнуть зазевавшуюся амебу каблуком своей туфельки. А уж если кто-то из здешних граждан попадал в беду, ни единая живая душа не приходила, точнее, не приплывала ему на помощь.
Только одна маленькая рыбка не обижала своих братьев-сестер и проявляла уважение к взрослым. Она жила на дне водоема, в густых джунглях водорослей, где всегда царил полумрак. У рыбки был крошечный фонарик, которым она освещала пространство вокруг себя и с удовольствием показывала всем дорогу сквозь дебри подводных растений. За это ее прозвали Рыба с Фонариком. Жители Лотосового пруда каждый раз радовались свету, что дарил ее фонарик. Но когда благодаря спасительному лучу счастливчики выбирались из темного водорослевого лабиринта, вместо «спасибо» они по привычке кусали Рыбу с Фонариком и уплывали восвояси. Рыба вздыхала и продолжала светить во все стороны.
Рыба с Фонариком была доброй и отзывчивой. Одна беда – рыба не умела говорить. Другими словами, молчала как рыба, тогда как все ее сородичи щебетали без умолка. А наша только беззвучно раскрывала рот.
И вот однажды в тот дивный край пришла засуха. Жара стояла такая, что лотосы закрылись и спрятали свои луковичные головки под воду. Бананы на берегу пожелтели. Трава выгорела. Дождей не было уже несколько месяцев, и Лотосовый пруд начал мелеть. С каждым днем воды в нем становилось всё меньше и меньше. Казалось, еще немного, и пруд высохнет совсем.
– Что же делать? – вопила Фишка-Воришка.
– Как же быть? – недоумевала Задумчивая Жаба.