На пороге стоял Владимир Николаевич, до невозможности изящный в своем облегающем фраке, накрахмаленной манишке и черной бабочке. На устах его была обезоруживающая улыбка, без слов предупреждавшая супругу Президента и ее свиту: готовьтесь, господа, это будет триумф!
Так оно и вышло. А чудеса-то всё-таки случаются!
Чулочные изделия
С момента упаковки на трикотажной фабрике правый и левый носки совершают свой жизненный путь вместе. Парой. Этакими братьями-близнецами или сестрами-двойняшками. В едином комплекте. Что, собственно, неудивительно – для двух пяток необходимы два носка.
Все эти чулки и подследники, гольфы и джурабы, гамаши и гетры… Им чуждо одиночество, им противна сама мысль о том, что можно существовать индивидуально.
Даже приступив к исполнению своих непосредственных обязанностей, носки всё равно остаются в непосредственной близости друг от друга, образно говоря, на расстоянии вытянутой… ноги. Идут по жизни «нога об ногу». Они привыкли быть одной командой. Они всё время рядом. Даже разлученные левой и правой ступнями хозяина, даже скрытые от своего собрата-соседа ботинками или брюками, они всё равно чувствуют присутствие друг друга. Между ними образуется неразрывная связь.
И теперь представьте себе, какой стресс испытывают носки, отрываясь один от другого. Особенно когда они оказываются в страшном барабане стиральной машины. Или на беспощадной веревке для сушки белья.
Но вот и стирка позади, и сушка окончена. Все носки перепутаны, разрознены. Задача в том, чтобы восстановить их родственные узы: семьи должны воссоединиться. Иногда сделать это бывает ой как непросто!
Одно дело – миниатюрные детские носочки. От стирки они садятся и становятся почти кукольными, игрушечными, будто пинетки для младенца. Находить их среди постиранных вещей и соединять в пары – одно удовольствие.
Или женские носки. Часто лаконичные, укороченные, чтобы обнажить утонченность дамской лодыжки или подчеркнуть изящество узкой девчачьей голени. Они, как правило, имеют пеструю цветовую гамму, с красивым рисунком либо какого-нибудь нежного окраса – розовые, кипенно-белые, светло-голубые…
С мужскими сложнее. Они же в основном черные, вот в чем беда. Как тут сразу разберешь, где чья пара? Хотя у разных марок – свои особенности. И вот начинается мучительный процесс идентификации: состав, фасон, длина, выработка. На некоторых проступает орнамент, иногда сбоку вышит логотип компании-производителя. Я, например, люблю носки фирмы «Hush Puppies», на которых значатся буквы «HP». Это упрощает дело, когда надо навести в хаосе постиранных носков элементарный порядок. А есть ведь и безымянные…
Зато как носки, должно быть, радуются, когда снова оказываются вместе! Ложатся ровно, выстилаются телами, прижимаются друг к другу щеками, с нескрываемым удовольствием сливаются воедино, как влюбленные. Может быть, левый – это он, а правый – она (она всегда права!). Идиллия!
В иных домах принято два носка сворачивать в клубок, натягивая один на другой, и это им, носкам, тоже приятно. Тот, который верхний, бережно обволакивает свою «половинку», сгребает в охапку, прижимает к себе, как если бы он ее обнимал, и так кайфуют они в ящике платяного шкафа день и ночь. Пока дырка на пятке не разлучит их.
Но трагедия может произойти и до срока. Надо ли говорить, что случится с носком, если его неизменный партнер вдруг где-то затеряется?
Бывает такое и с людьми.
Высокогорье любви: дорога то вверх, то вниз
Некрасивые люди
Некрасивые люди стоят в центре зала.
Вот девчонка в очках, книжку к сердцу прижала.
Всё в веснушках лицо, и белесы ресницы,
А глаза ищут принца, что ночью ей снится.
Вот спускается парень, отнюдь не красивый,
С длинной шеей худющей, почти страусиной,
В старомодном плащишке, помятом изрядно,
С эскалатора машет своей ненаглядной.
Ненаглядной своей он отчаянно машет,
Повторяя слова, что сейчас ей он скажет,
И девчонка его, ну совсем не принцесса,
Расцветает фиалкой средь зимнего леса.
Он бежит по ступенькам, толкая сограждан,
Извиняясь смешно при касании каждом,
И она кавалеру на шею бросается,
И смеются они, далеко не красавцы.
И стояли они в центре людного зала,
Он ее обнимал, и она вся сияла,
И на парня с такою любовью глядела,
Что не видел красивее в жизни людей я.
«Участок пожарный…»
Участок пожарный.
Скучает фонарный
Столб.
Бутылка пустеет.
Убог, не застелен
Стол.
Закончилась нежность.
Осталась лишь внешность.
Стоп.
По высшим расценкам.
До дна. На процентов
Сто.
Когда-то иною
И величиною
С дом
Была наша близость.
А ныне – лишь бриза
Стон.
Был ласку таящим
Отдельно стоящий
Стог.
Но в черные реки
Ручей нашей неги
Стек.
Ушла легкокрылость,
И сердце закрылось
С той
Поры, когда сами
Любви мы сказали:
«Стой!»
Чтоб не было тошно,
И выть не истошно
Чтоб,
Печаль заслоняя,
Рука наклоняет
Штоф.
Для счастья потерян,
Я все-таки верю,
Что
Камнями усеян,
В Небесном музее
Роман наш поселен —
Уверен на все я
Сто.
«Любовь, вопреки расхожему мнению…»
Любовь, вопреки расхожему мнению,
Собой представляет, между прочим,
В районе солнечного сплетения
Маленький теплый пушистый комочек.
А есть любовь, как безумное буйство,
Желанье страшнее страшилок ада.
А есть похожая на стадное чувство —
Жажда создать двухголовое стадо.
Их сотни видов – от боли до нежности.
Одну нужно ждать, а другую – искать.
И лишь по пренатальной безмятежности
Есть в каждой из них неземная тоска.
Вот весточку голубь приносит в клюве,
Вот снова на мысли себя я ловлю:
Если пишет мне, значит – любит.
Если хочу к ней, значит – люблю.
«Реактивный лайнер Солнце…»
Реактивный лайнер Солнце
Вновь заходит на посадку —
Крыл размах, загара бронза,
Горделивая осанка…
Недоступным нам резоном
Гасит рампу Ночь-диспетчер.
Где-то там за горизонтом
Лайнер Солнце спит беспечно…
Ночь пройдет, и непременно
Жаркой плотью всех желаний,
Самкой-птицей здоровенной
Взмоет в небо Солнце-лайнер…
«Я делаю шаг…»
Я делаю шаг.
Я чувствую звук.
Я пробую лед.
Я трогаю наст.
Я выдержу такт.
Я вычерчу круг.
Я выучу счет.
Я верую в нас.
И всё это – так, без особой надежды,
Без цели, без плана, без явной причины.
Ведь сколько надеждою душу ни тешь ты,
Всё будет иначе – хоть плачь, хоть кричи, но
Я знаю ответ.
Я слышу шаги.
Я путаю час.
Я кутаюсь в тень.
Я праздную свет.
Я славлю стихи.
Я счастлив сейчас.
Я верую в день.
Глаза засияют, душа просветлеет,
Исчезнут морщинки, фигуры сутулость.
Я сделаю мир для тебя веселее —
Лишь только затем, чтобы ты улыбнулась.
Переписка по интернету
Как этот мир несправедлив!
Нам с ним не справиться, не сладить,
Не стлать постель, волос не гладить,
Не стыть в секундах от петли,
Не злить судьбу, весну не звать,
Не спеть, не спать, не сметь без спросу,
Не свить гнезда, и жизни прозу
В красивый стих не срифмовать.
Не слечь на дно, не всплыть со дна,
Не слыть адептами нудизма,
А только слать друг другу письма
У мониторного окна.
Грустная песенка с 18-й страницы
В детстве я занимался музыкой. По классу фортепиано. Музыкальная школа располагалась в обычном жилом доме – деревянном, трехэтажном, построенном еще во времена царя Гороха и потому порядком обветшалом. Она занимала несколько квартир на первом этаже.
Обстановка в школе была затрапезная. Старые заляпанные обои, облезлые батареи, покоробившийся и протертый местами до дыр линолеум, колченогие стулья. Но в каждом классе там стояли элегантные и величавые, как одетые во фраки седые профессора прошлых эпох, черные инструменты – пианино и рояли. И каждый раз, когда я входил в «музыкалку», даже еще раньше, в подъезде, меня обдавала волна неповторимого запаха, который от них исходил. Мне казалось, что это так пахла музыка.
Учительницу мою звали Галина Петровна. Очень строгая была женщина, спуску мне не давала.
На занятиях шла беспощадная муштра. Меня пытались построить, вышколить, выдрессировать, натаскать на клавиши, как служебную овчарку. Слово «аккорд» в устах требовательного педагога было больше похоже на команду «Апорт!». Происходило настоящее истязание нервов, избиение пальцев, бомбардировка барабанных перепонок.
Атмосфера в классе, куда меня влек божественный запах музыки, царила совсем не богемная. Скорее батальная. Вымученные музыкальные фразы в моем исполнении всегда выходили не так, как надо. Всегда! Стоило мне только попытаться что-то сыграть, как я тут же оказывался в нокдауне, на полу ринга. То я пропускал, словно «прямой правой» в голову, наказание за совершенную ошибку, то получал, как «боковой» в ухо, малоприятную тираду в назидание на будущее. Вставать после такого потрясения и находить в себе силы продолжать музицировать я со временем как-то научился. А вот любить музыку в минуты экзекуции удавалось не всегда.