После соответствующей переработки вторичной любви выходят вполне пригодные для дела продукты: двое прекрасных (каждый сам по себе), еще совсем не старых людей, подросшие дети, накопленные материальные ресурсы, вагон жизненного опыта, бесконечные истории о минувшем (смешные – для публики, грустные – для личного потребления) и т. д. Такое вот безотходное производство.
Повторное использование состарившейся любви должно радовать не только «зеленых». Это «ноу-хау» общечеловеческого значения. За ним будущее.
Правда, еще не всё идет гладко. Чего пока не удается добиться при утилизации отработанного любовного материала, так это получения на выходе точно такого же неподдельного и, видимо, не поддающегося технологическому моделированию счастья, как то, которое улетучилось из любви, как из человека с годами улетучивается молодость.
Скажите, ну что плохого в том, что состарившаяся любовь сдается в утиль? Ведь согласитесь: как неприятно смотреть на сильно поношенную вещь, когда помнишь, какой «конфеткой» она была в день покупки!
Любви, как женщине, просто не к лицу ни один возраст, кроме юности. Поэтому не жалейте состарившуюся любовь. Туды ее, в утиль.
Образ красоты
Когда, устав, тревожно засыпаю
У краешка зловещей пустоты,
На черный бархат блестки просыпая,
Глаза рисуют образ красоты.
То женского бедра изгиб изящный,
То орхидеи нежные цветы,
То утренний покой природы спящей,
То личика любимого черты.
В кромешной тьме встают картины эти,
Врачуя нервы и даря мечты.
И, засыпая, я иду на свет их,
Счастливый, что мой образ – это ты.
Жили они долго и счастливо
«У меня сжалось сердце, как будто в этот самый миг я понял: вот оно, наконец, пришло, но слишком поздно.»
И жили они долго и счастливо, и умерли в один день…
– Ну и что ты, моя хорошая, будешь со мной делать? Смотреть, как покрывается старческими морщинами мое лицо? Как обвисают щеки? Любоваться на мою лысеющую башку? Целоваться со мной, каждый раз опасаясь, как бы не выпала вставная челюсть?
– Не надо так говорить… Ведь я же люблю тебя! Разве всё остальное имеет значение?
– Господи, как наивна молодость! А разве нет? Когда это «остальное» начнет вытравлять из тебя любовь, как пестициды – вредных насекомых. А ты будешь сначала гнать от себя эти мысли, потом бороться с отвращением, надеясь, что это побочный, но неизбежный негатив семейной жизни. Потом притворяться – из жалости ко мне, к себе и к прекрасной любви, которая должна была жить вечно, но куда-то вдруг подевалась. Каждый день ты будешь морщиться от гнусного запаха моего разрушающегося организма, улыбаясь, чтобы скрыть переполняющую тебя растерянность. Разрываться между чувством долга и смутным осознанием конца. Поражаться несуразности происходящего: эта немощная оболочка – как она непохожа на того идеального мужчину, красавца и умницу, которого так хотелось.
– Этого не будет никогда! Я люблю тебя, и хочу быть с тобой, и буду хотеть этого, что бы с нами ни случилось. Ты нужен мне, нужен – не из-за внешнего лоска и не ради твоих должностей, званий и славы. Просто потому, что это ты! И какое мне дело, старый ты или молодой? Да я и не дам тебе состариться, я вселю в тебя молодость, и всё. И попробуй мне это запретить!
– Ты рассуждаешь, как ребенок. Впрочем, откуда тебе может быть известно, что это такое? Когда будет тянуть в шумную веселую компанию, а мне будет нужен только покой, строгая диета и инъекции с пилюлями по часам. Ты захочешь танцевать, а партнер по танго передвигается только на костылях. Когда твое тело будет просить любви, а мое не сможет настроить инструмент страсти на нужную тональность. И ты полюбишь – непреднамеренно, помимо своей воли – полюбишь другого. И будешь утаивать это чувство от себя, а потом устанешь бороться с естеством, и вы вместе будете скрываться, чтобы я не узнал вашей преступной тайны.
– Прекрати молоть ерунду!
– Это не ерунда. Просто ты еще об этом не задумываешься.
– Я не хочу об этом думать! Я хочу быть счастливой с тобой.
– И я очень хочу, очень хочу, чтобы ты была счастливой. Но иногда, радость моя, чувствам не мешает дать в советчики капельку разума, чтобы понять, что у тебя впереди целая жизнь. Огромная, разноцветная, наполненная.
– И она принадлежит нам, только нам двоим.
– Пусть она принадлежит одной тебе. Прими, любимая, от меня этот скромный подарок.
– Ты всё шутишь…
– Отнюдь нет. На этот раз я на полном серьезе. Ты должна уйти от меня. Ради себя, ради меня. Ты должна уйти, слышишь? Ну что мне сделать, чтобы ты ушла? Ну как ты не можешь понять, что я занят, что у меня нет на тебя времени? Что ты мне мешаешь?
– Я не буду тебе мешать. Как раз наоборот – я буду тебе помогать. Я и есть твое вдохновение!
– Послушай, давай поговорим спокойно. Мы слишком разные люди, у нас разные интересы, несовместимые характеры. Ты психованная, и я не обязан терпеть твои бесконечные истерики. Понимаешь, не обязан!
– Ты противоречишь сам себе. Кто еще недавно говорил, что тебе хорошо со мной? Нам всегда было интересно вместе именно потому, что мы разные. А психую я из-за тебя. Ты – главная причина вечной нервотрепки. Ты! Ну почему у тебя всё так сложно? Почему нельзя предаться простым человеческим радостям и жить в любви, забыв обо всём на свете?
– Мне надо уехать. Я не хотел говорить тебе, но теперь, видимо, придется. Меня направляют на работу в другой город. Это приказ. Я не могу ослушаться. Это моя работа, это для меня очень важно.
– Вранье. А если и так, то я всё брошу и поеду с тобой.
– Куда? Зачем? Ты не хочешь даже выслушать меня. Да, я был не до конца искренен с тобой. Но я скажу тебе всю правду. Я исповедовался. Батюшка сказал, что на мне лежит печать тяжкого греха. Всё, что есть между нами, глубоко греховно, богопротивно. Если не избавиться от этого, страшно подумать, что будет. Даже страшно подумать!
– Чушь! Ты никогда не доверял священникам. С чего это вдруг теперь, сейчас? Чушь! А грех – что грех? А кто безгрешен? Кроме того, грех можно замолить. Искупить. Покаяться вместе. Нет, я не понимаю. При чем тут церковь? Как ты, безбожник, туда попал?
– Я пересмотрел свои взгляды. Я уверовал.
– Врешь!
– Да всё это, конечно же, отговорки. Дело в другом. В этом трудно было признаться… Я понял на днях: у меня, видишь ли, в чем дело… ну… не совсем традиционная ориентация. Короче – нам не быть вдвоем. Всё!
– Перестань юродствовать! Ты можешь хоть раз в жизни говорить серьезно?
– Да, да, хочешь верь, хочешь не верь, но это так. Я решил постричься в монахи. Удалиться в монастырь и посвятить себя Богу. Ну теперь тебе понятно?
– Я не верю ни одному твоему слову!
– Вдобавок я подхватил туберкулез. Я опасен для общества. Для тебя. Как я могу оставаться с тобой после этого?
– Зарази меня, умоляю!
– Всё! Хватит! Я встретил другую женщину. Я потерял от нее голову. Я ухожу к ней. Я тебя больше не люблю. Слышишь? НЕ ЛЮБЛЮ!!!
И жили они – кто долго, кто недолго, кто счастливо, кто несчастливо, и умерли не в один день, и не в один год, и даже не в один век… И души их не встретились на небесах, так как слишком разминулись в пространстве вечности. И он, мертвец, по-прежнему считал себя правым. А она, покойница, всё никак не могла понять, почему, зачем, ради чего он пожертвовал тогда их любовью. Глупый, он так ничего и не понял. Ведь главное – это то, что я люблю его, а всё остальное не важно…
«Меня не надо понимать…»
«Меня не надо понимать», —
Сказал подвыпивший художник
И мимо церкви, как безбожник,
Сквозь мелкий моросящий дождик
Пошел на водку занимать.
В глуши, без запаха “Climat”,
Он жил давно здесь, как заложник,
Как каторжанин, как острожник,
Без школы основоположник
И иноходец без клейма.
И оценить не мог, увы,
Его сосед-односельчанин,
Сколь был автопортрет печален,
Пейзаж – пронзительно-прощален,
Натуры мертвые – живы.
И прихожанин он, и дьяк,
Он славит сам свои шедевры
И воспевает мыслей дебри
И кисти сложные маневры —
Ценитель, критик и судья.
Тебе ж всё кажется, что ты,
Как семь живущих миллиардов,
Что ты – не козырная карта,
Хотя не факт, что Леонардо
Твои б скопировал холсты.
Поверь, что ты неповторим.
Не бойся, если ты не понят,
Что не оценят и не вспомнят.
Представь: нет Индий и Японий!
Забудь про Грецию и Рим!
Поверь, как верит пони-мать,
Для детворы у полустанка
Весь день гарцующая танго,
Что чадо вырастет мустангом…
Тебя не надо понимать.
Дерево
День за днем я превращаюсь в дерево. Руки и ноги покрываются грубой коростой. Пальцы становятся какими-то крючковатыми, почти закостенелыми, ступни – кряжистыми. На спине от сутулости образуется узловатый горб вроде сплетения сросшихся ветвей. Из-под кожи вязкой смолой капля по капле вытекает мое содержимое. Голос больше походит на скрип, раздающийся из чрева массивного туловища-ствола.
Как старый вяз, я раздался вширь. Тело кряхтит, грудь сжимает одышка. По ночам, словно растревоженный непогодой бурелом, всё мое существо громко храпит. Затекают, деревенея, конечности, и эта немота не дает ни разогнуться и расслабиться, ни напрячься и показать силу.