На службу дедушка, казалось, не обращал никакого внимания. Постояв немного перед церковными атрибутами, он сгреб целую охапку листочков с надписью «За упокой» и, не заплатив, проследовал к скамеечке у стены. Сидевшие на скамье полная женщина и девочка в платочке уступили ветерану место.
Старику с беспокойным взглядом на месте не сиделось. Сначала он пристраивал свою палку, которая то и дело с гулким стуком падала на пол, заставляя прихожан оборачиваться. Потом долго шарил узловатой рукой по карманам, пока наконец не достал откуда-то из-за пазухи огрызок карандаша и не принялся писать. Я украдкой наблюдал, как листок за листком записочки покрывались именами ушедших, видимо, дорогих деду, но покинувших его людей. Старик писал, всхлипывая, и слезы катились по его высохшему, как каменистая пустыня, лицу и по небритым, как заросли саванны, щекам.
Прошло еще какое-то время. Я отвлекся на «Символ веры». Батюшка прошел по храму с кадилом, и молящиеся сторонились, освобождая ему дорогу. Чадный аромат ладана тянулся следом.
Вскоре движение успокоилось. Певчие чистым многоголосием своим вознесли под своды собора «Святителю отче Николае, моли Бога о нас!». Я машинально стал глазами искать старика и обнаружил его сидящим на полу в углу храма, возле мусорного короба. Дед копался в нем, находя еще пригодные для использования огарки и рассовывая их по карманам. Другие остатки свечей безумец зажигал и густо уставлял ими напольную плитку. Никто не делал ему замечаний, но свечки во избежание пожара стоявшие рядом гасили и складывали обратно в урну. Старичок не возражал.
Когда служба уже подходила к концу, по храму стали разноситься громкие всхлипывания, постепенно превращаясь в безутешные стенания. Откуда раздавались эти звуки, сразу понять было сложно. Но вот люди расступились, и выяснилось, что это рыдал всё тот же неугомонный старик, забившийся под церковную скамейку. Вызволить его оттуда долгое время не удавалось, а сам вылезать он не желал.
Выводили дедушку из церкви под руки, практически несли на руках. Он при этом смеялся нездоровым хохотом. Мы встретились взглядами. Что было в этих глазах, не могу объяснить. Только казалось, что пожилой нарушитель спокойствия был собой очень доволен. Во дворе его уже ждала карета «Скорой помощи».
Сегодня мой герой вел себя довольно прилично. На этот раз он пришел с двумя игрушечными машинками и всю службу катал их по полу.
Хруст веток
Синь неба – осени примета.
Лес спит. Иду лесной тропой,
А вместо аккомпанемента
Хруст веток под моей стопой.
Лес восхищал своим декором,
Берез приветствовал толпой,
И ветки развеселым хором
Хрустели под моей стопой.
Я вспоминаю, как когда-то
В лесу гуляли мы с тобой,
И хворост дружной канонадой
Взрывался под моей стопой.
Лип кроны, заросли калины
Нам сладко пели про любовь,
И радовал, как треск камина,
Шум веток под моей стопой.
Кольнула под лопаткой робко
Проблема пикою тупой,
И эхом отозвался громко
Крах ветки под моей стопой.
Злой дух неделя за неделей
Выл заунывною трубой.
Я шел куда глаза глядели,
Кромсая хворост под стопой.
А были дни, и риска пули
Свистели над моей судьбой,
И ветки, сломленные бурей,
Лежали под моей стопой.
О, ветерок времен прошедших!
Меня ты свежестью задень!
Иду домой. А лес мне шепчет:
Как просто жизнь прожить за день.
Пусть на тебя весь мир бранится,
Пусть ветры стонут над тобой,
Но есть леса, и в них хранится
Хруст веток под твоей стопой.
Преображение
Я на десять кило похудею,
Лет на десять помолодею
И приму привлекательный вид.
Снова джинсы «слим фит» я надену
И веселым выйду на сцену,
И нигде у меня не болит.
Всех приветствую легким поклоном,
Очарую одеколоном
И тебя замечу в толпе…
Хоть и в возрасте я уж преклонном,
Верю в преображение словом
И даю команду себе.
«Дружище, если ты пишешь песни…»
Дружище, если
Ты пишешь песни,
Ты пишешь басни,
Пусть это пламя,
Тебя не плавя,
В тебе не гаснет.
Пусть не сонаты,
Тогда салаты,
Тогда сонеты,
Но знай цену ты
Любой минуты,
Любой монеты.
Пускай не чудо
Пока этюды
Твоей методы,
Зато в сюжеты
Не по клише ты
Сплетаешь ноты.
Рождают фуги
Не только руки,
Но муки, крики.
Творят сюиты
Сует флюиды
И дух интриги!
Ведь увертюра
Есть авантюра!
Но Комбинатор
Создаст и коду,
Аккорд к аккорду,
Раз сердцу надо.
Раз просит сердце
У старца скерцо,
Не верь ты смерти!
Пусть бьет крещендо
В твоем пещерном
Дивертисменте!
Всю ночь шел дождь
Всю ночь шел дождь.
А утром просветлело.
Мне не спалось.
Ночь съела злость,
А утром отболело
И улеглось.
«В до миноре, в доме новом»
В до миноре, в доме новом
Мы играем в домино.
Значит, всё не так хреново,
Раз в бокалах есть вино!
Вечер минул в до миноре.
Протекли минуты мимо.
Мир как будто канул в море,
Доказав, что всё в нем мнимо.
Исчезая в пелене,
В до-минорной доминанте,
Душ плетем мы мулине,
Расправляем смятость мантий.
Мы собрались погрустить,
Отдохнуть от песен громких,
Чтоб кого-нибудь простить,
Постоять у самой кромки.
И, внемля сквозь темноту,
Как ползет по дому шорох,
Мы научимся в быту
Слышать звуки до мажора.
Туда ли дорога вела?
Туда ли дорога вела?
Если можешь спокойно пройти
Мимо с неба свисающих кружев,
В белых пачках снежинок-подружек,
Проходи, нет проблем, проходи.
Если можешь спокойно пройти
Мимо юной эффектной девицы
И красе ее не удивиться,
Проходи, так и быть, проходи.
Если можешь спокойно пройти
Мимо мам с малышней на коленях
Без улыбки и без умиленья,
Проходи мимо них, проходи.
Если можешь спокойно пройти
Мимо плачущей нищей старушки
И пустой алюминиевой кружки,
Проходи, Бог простит, проходи.
Если можешь спокойно пройти
Мимо свалки вдоль русского леса,
Что потомкам оставим в наследство,
Мне с тобой, видно, не по пути.
Если можешь спокойно пройти
Мимо подлости, низости, злобы,
Уступив сволоте узколобой,
Мне знакомство с тобою претит.
Если смог ты спокойно пройти
Этот путь без огня, без печали,
Если путь не оставил печати
Ни во взгляде твоем, ни в груди,
Хорошо! Честь тебе и хвала!
Только вновь не уйти от вопроса:
Если было в пути всё так просто,
То туда ли дорога вела?
«Если принять за норму…»
Если принять за норму,
Что разлуки длиннее, чем встречи,
Что одни разлуки – надолго,
Другие же – навсегда,
То следует стать покорным,
Прекратить крамольные речи,
Расстаться с тем, что дорого,
И без надежды ждать.
Но если смириться с этим,
То надо принять, как данность,
Что ложь убедительней правды,
А зло – сильнее добра.
И что нам рассказывать детям
Про красоту и гуманность?
И чем залечивать раны?
И с верой во что умирать?
Быть того просто не может,
Что мир подчинен закону,
В основе которого – гнилость,
Предательство, зависть, месть.
Ведь нет ничего дороже,
Чем знать, что всему плохому
Препятствует справедливость,
И верить, что правда есть.
Жабкина спасает музыка
Шура Жабкин попал в переплет. Ушел в самоволку, загулял, а его застукали. Вернее, не его, а его отсутствие. И светил теперь нашему самодеятельному артисту выговорешник. А как партийному Шуре запросто могли влепить и строгача!
С «картошки» в Москву на ночь смывались многие. Под прикрытием верных дружбанов незаметно покидали колхозное поле – и поминай как звали! Или испарялись с рабочего места за транспортерной лентой, где мы перебирали и расфасовывали по мешкам только что собранные клубни. Или умудрялись промахнуться мимо «Пазика», куда гурьбой заваливалась наша дармовая рабочая сила. А там – через рощу, через овраг, через перелесок – к станции, на пригородную электричку. Или к шоссе, чтобы рейсовым автобусом либо, если есть деньги, на попутке добраться до столицы и насладиться ни с чем не сравнимым счастьем запретной свободы. На завтра же, ранним сентябрьским утром, сквозь зябкий туман так же скрытно влиться в ряды временных тружеников села.
Короче, я что хотел сказать? Ходили-то в самоволку многие, а за жабры взяли одного Жабкина. Такая вот непруха!