Вызвал Шуру к себе начальник лагеря Луценко (в институте он работал физруком) и со всей серьезностью залетчику заявляет:
– Есть у тебя, Жабкин, всего один шанс избежать сурового наказания.
– Что надо сделать – всё выполню! Не казните!
– А вот что, – глаз Луца из сурового стал хитрым. – Организуй-ка сегодня в лагере вечер художественной самодеятельности! А то у нас план культмассовой работы горит. Ну а не организуешь – пеняй на себя.
Заходит Шура, понурый такой, в столовую, где народ не менее понуро доедает свою «шрапнель» – исключительно полезную для здоровья перловую кашу. Сам сине-серый от переживаний, как эта самая перловка.
– Ребята, выручайте! Мне это дело в одиночку не осилить…
Один день для подготовки большого концерта – конечно, маловато. Но надо товарища выручать. Жабкина ребята любили: он замечательно пел под гитару, играл в молодежном театре и был, как и подобает творческому человеку, рубахой-парнем и милым раздолбаем.
Что делать? Времени – в обрез. Ресурсов в нашем распоряжении тоже было не густо. Главное, на что мы могли полагаться, – это талант, фантазия и молодость. Неисчерпаемые, как тогда казалось, богатства, которые еще и не стоили ни гроша.
Составили программу, с миру по нитке собрали музыкальные и поэтические номера, сверстали складный сценарий. Нарисовали афишу и вывесили в столовой, оповестили лагерный народ. Мишка Пасенчук притащил на «картошку» маленький телевизор – мы его расположили в углу зала, освещение вырубили, а белый свет пустого экрана направили снизу вверх, отчего помещение наполнилось романтической аурой. Магнитола Славы Славкина, которая каждое утро будила отряд сладкими звуками саундтрека к фильму «Эммануэль», пригодилась для фонограммы и аудиоэффектов. Декорации – минимальные: стулья вместо реквизита, простыни – вместо занавеса…
Зато гитара была настоящая! Шура Жабкин вел конферанс и солировал, мы подпевали. Но и сольными номерами тоже порадовали публику – а зал, к слову сказать, был в тот вечер набит битком. Я исполнил «Государство синих глаз» Александра Дольского, Пашка Малёв – «Ах, телега ты моя» Александра Суханова, Искандер Каландаров – «Музыканта» Константина Никольского, Володя Тарасенко – «Три лодочки» собственного сочинения. Выступали, если я ничего не путаю, Слава Ноздрин, Гоша Караваев и наверняка кто-то еще. Пели, читали стихи, лирическими нотками дотягивались до самых сердечных глубин своих однокашников… Не концерт, а концертище!
Мало того, что сами получили огромное удовольствие, так еще и угроза выговора миновала. Жабкин был спасен. Музыка победила.
Письма
Если письма не будут писаться,
А конверты – конвертоваться,
У меня имеются все основания
Опасаться серьезно за состояние
Нашего шаткого мироздания.
Вот мы получаем конверт, а в конверте
(Хотите верьте, хотите – не верьте)
Лежит какая-то сокровенная тайна,
Автором письма от всех на свете утаена
И одному лишь тебе доставлена.
Взгляд торопливый осмотрит конверт:
Адрес, индекс из ровных черт,
Марка, штемпель, адрес обратный…
Ну вот, наконец! Как же это приятно!
И радость острей многократно.
Конверт открываешь, а там на листочках
Знакомые буквы, запятые и точки.
И екает сердце от милого почерка.
Щекотно и трепетно. Значит вот что
Самая обычная почта!
Бумага сложена вдвое или вчетверо.
Письмо, присланное с юга или с севера,
Сгребло в охапку свое содержание,
И фразы, к груди бумаги прижатые,
Читаешь особенно жадно.
Письмо дорогое с неровными строчками…
Иной раз с ошибочками ненарочными…
В углу закорючка, картинка в начале…
С нажимом написано слово «скучаю»…
Чернила черны печалью.
Мы в мире имейлов – плоском, безликом.
Имейлы легко уничтожить «дилитом».
А письма хранятся. Или сжигаются.
В письмах прощаются. Или же каются.
И часто в любви объясняются.
Через много лет в какой-то коробке
Вы найдете письмо, и движением робким
Из конвертика серого листик достанете,
И в глазах защиплет от теплой памяти,
И себя вы писать заставите.
Творческая удача
Через чувства и переживания приходят мысли. Когда много думаешь о чем-то, трогающем за душу, приходят рифмы, рифмы цепляются друг за друга. Строфы тянут за собой новые размышления, и ты погружаешься во всё это настолько, что уже перестаешь понимать, откуда в тебя вливаются слова – из головы или из сердца. И тут иногда случается чудо: рождаются подлинные откровения, даже открытия, крайне редко – шедевры.
Кто-то скажет: творческая удача. Мне же кажется – кровь из сердечной раны, смешанная с Божьим даром, насыщенная глюкозой опыта и горечью переживаний, но очищенная от примесей плазмаферезом мысли.
Но только ли это? Что есть талант без постоянной работы? Много ли значат чувства без отточенных многолетним трудом средств выражения?
Мне очень нравится древняя китайская притча про тушечницы. Вот, послушайте.
Случилось это в давние времена. Один молодой человек захотел научиться каллиграфии и отправился к известному мастеру, чтобы просить его быть своим наставником. Каллиграф принял его с большим радушием и взял его к себе в ученики.
Проучившись несколько лет, молодой человек однажды решил, что его у учителя ничто не держит, поскольку искусство каллиграфии он уже достаточно освоил. О своем намерении уйти он сообщил учителю. Тот не стал уговаривать его остаться. Вместо этого он вручил ему маленький ящик и сказал на прощание:
– Я не хочу оставлять этот ящик людям. Возьми его, отнеси к горе и закопай у подножия.
Молодой человек взял ящик, распрощался с учителем и отправился в путь. Ящик был невелик, но довольно тяжел. Молодой человек шел и всё время гадал о том, что же могло находиться внутри. Быть может, там спрятаны драгоценности? Любопытство в конце концов пересилило. Он снял с плеча ящик и опустил его на землю. К счастью, тот был запечатан небрежно, и молодой человек легко открыл крышку. И ахнул, потому что это оказался всего-навсего ящик для хранения старых тушечниц. Их там было несколько десятков. Но больше всего его поразило не количество, а то, что в каждой тушечнице зияла большая дыра, протертая насквозь! Вот так работал учитель.
Долго разглядывал их молодой человек, задумчиво перебирая одну за другой. Потом тихо закрыл крышку, взвалил ящик на плечи и решительно направился в обратный путь, к тростниковой хижине своего наставника.
С тех пор он посвятил искусству каллиграфии всего себя, без остатка. Но лишь когда он совсем поседел, ему довелось достичь вершин, и подлинное мастерство, наконец, пришло к нему. [13]
У Максима Горького есть такое высказывание: «Вдохновение – это награда художнику за каждодневный труд». Я бы добавил: «…а также за боль и сострадание».
Любовь сильнее смерти
На город вот-вот опустится тьма,
Как челка густых волос,
И еле видна уж улиц тесьма
Сквозь узкие щелки звезд.
Тесьма оказалась тесна весьма,
Обвила шею и грудь.
Сдавили дыхание мглы кошмар
И глюков ночная жуть.
Удавка страха у кадыка,
Что всё оборвется вдруг.
Подковой легла на ключицы дуга
Петли, замыкающей круг.
Молитву твержу и подкову гну,
Как будто силач-кузнец,
И круг открывает дорогу сну,
Где был счастливый конец,
Где рук обнимающих теплота
И ласковый голос твой:
«Я буду всегда любить тебя так,
Как высшее божество!»
И мрак отступает, и рвет петлю
Несбывшаяся мечта.
Неужто волшебное слово «люблю»
Способно действовать так?
Кораблик по имени «Непотопляемый»
На день рождения я подарил своему маленькому сынишке катер. Красивый, большой, с подвижным рулем, с моторчиком на плоской квадратной батарейке. Он давно о таком мечтал.
На дворе уже стояла глубокая осень, но сыну очень хотелось посмотреть, как плавает его кораблик. И мы пошли на городской пруд его запускать.
На пруду было тихо, немноголюдно. Склонившиеся над водой ивы уже облетели. Ветра практически не было. Царил полный штиль.
Мы открыли верхнюю палубу, установили батарейку, проверили клеммы, выключатель перевели в положение «ВКЛ». Пластмассовый винт под кормой завертелся, как вентилятор. От его дуновения лицу стало еще холоднее. Но главное – всё работает!
Я повернул руль, придав ему такой угол, чтобы катерок делал на глади пруда большие круги. Моторчик зажужжал. Сопровождаемый восторженными глазенками сына, я нагнулся над водой и осторожно опустил кораблик на ее поверхность. Он неторопливо отчалил от берега.
Взявшись за руки, мы радостно наблюдали, как наш катер круг за кругом скользит по воде, то приближаясь к берегу, то удаляясь от него.
Вдруг вдоль щеки прошелестел случайный осенний ветерок, покрыв зеркало пруда едва заметными, словно гусиная кожа, мурашками ряби. Однако этого оказалось достаточно, чтобы легкое суденышко качнулось и зачерпнуло воду. Продолжая нарезать круги, оно стало всё отчетливее крениться на один борт, потом совсем легло на бок и в считаные секунды скрылось из глаз.
Сынишка стоял, остолбенев от случившегося. В первую минуту он не заплакал, сдержался. Он просто отпустил мою руку, повернулся и медленно побрел в сторону дома. Со спины было видно, как дрожали от всхлипываний его худенькие плечи.