Ответственность и порядочность служили для моего друга нормами поведения. Если что-то обещал, обязательно выполнял. Если мы о чем-то договаривались, держал слово. Всегда, в любую погоду он являлся на наши занятия вовремя, даже немного заранее, чтобы самому успеть сделать разминку. Ни разу не подвел.
Ян Сюй рассказывал, что у него есть девушка, что они любят друг друга, но у нее слабое здоровье, что она нуждается в постоянном внимании врачей. И конечно же в нем, в Ян Сюе. Говорил, что после института они поженятся. Одно слово – золотой парень!
Так что же не устраивало меня в нем? Блестящая техника, богатый арсенал приемов, гибкость девочки-гимнастки, хорошо поставленные «связки», физическая сила и выносливость, удивительная координация движений, глубокие познания в истории единоборств не оставляли сомнений в его компетентности и профессионализме. А то, что мы были сверстниками, помогало нам лучше понимать друг друга. Тогда что? Почему мне не давало покоя разъедающее чувство неудовлетворенности, недостоверности происходящего, ожидания чего-то большего? Что же мешало?
А вот, наверное, что. В непревзойденном Яне не было крутости. Бойцовской удали. Брутальной мощи. Он не производил впечатления грозного, уверенного в своей исключительности воина, героя, готового порвать на куски любого противника. И это как-то волей-неволей, помимо моего желания нарушало гармоничность придуманного мною образа. Я внутренне от этого страдал, не в силах совместить кусочки действительности в единое целое воображаемого идеала.
Но все душевные борения преодолевались сами собой, как только учитель Ян вновь представал перед моими глазами наяву в своем белоснежном шелковом костюме. Когда начиналось волшебство под названием ушу. И вновь он был неподражаем. А Брюс Ли отдыхал.
Спиритический сеанс
Всё посносили! Целые улицы, целые кварталы! А? Ну что скажете? Всё постирали с лица земли! Подчистую!
Нет, я, конечно, не противник обновления. Я не какой-нибудь там старый пень, цепляющийся за истлевшее барахло. Я тоже за прогресс. Всё это мне понятно. Конечно, скажете вы: хибары эти ветхие не были шедеврами древнего зодчества. Скажете, не могли считаться эталонами красоты и образчиками санитарии. Скажете, и будете правы. И разруха там царила, и вонища стояла – будь здоров!
Я что, вы думаете, этого не понимаю? Еще как понимаю. Уж вы мне поверьте, уж я-то знаю! И получше вашего. Бывал в самом чреве пекинских переулков-хутунов! Гостил в простецких малогабаритных мазанках. Плутал по лабиринтам загроможденных всякой всячиной внутренних двориков-сыхэюаров. И кому как не мне знать, что жизнь в саклях, слепленных еще во времена правления маньчжурской монархии, была не сахар. И за их обитателей, получивших в результате сноса новые квартиры в комфортабельных высотках, можно только порадоваться. И всё же, не знаю как у вас, а у меня кошки скребут на душе, когда я прохожу по вроде бы знакомым и таким неизвестным мне районам новых застроек.
Солнце на благосклонном к Пекину небосклоне светило всеми своими лучами. Щедро и безжалостно одновременно. Точно так же, как много лет тому назад, когда я верхом на своем верном железном коне лихо петлял по этим путаным переулкам. Только теперь я, немного другой, двигался по ним, совсем другим, спокойным размеренным шагом.
– Где, интересно, сейчас мой боевой товарищ? – спрашивал я про себя неизвестно кого. – Кто гарцует на том добром скакуне? И жив ли он?
– Во бу цзай ла, меня больше нет, – отвечал мне по-китайски неизвестно кто. – Меня сдали в металлолом и отправили на переплавку. Но душа моя жива. Она переселилась в новехонький блестящий мусорный бак, и я могу снова служить людям.
Прошло столько лет, но ноги безошибочно вели меня в нужном направлении. В сторону гостиницы «Хуацяо», затерявшейся в урбанистических дебрях района Бэйсиньцяо. Словно я, как тогда, решил постричься, и лучше места, чем гостиничная парикмахерская, не стоило и искать. Почему, спросите?
Ну, начнем с того, что «Хуацяо» находилась в десяти минутах ходьбы и пяти минутах велопробега от моего жилья. Это раз.
Во-вторых, там работали классные «заплечных дел мастера». Лукавый юморист Лю смахивал на артиста разговорного жанра либо исполнителя комедийных ролей в кино; выдвинутая нижняя челюсть с неправильным прикусом придавали его пекинскому говорку особую изюминку. Его напарник – мой ровесник, рубаха-парень Ван – мало походил на китайца; в его облике чувствовалась то ли уйгурская, то ли еще какая-то иноземная примесь; и вид, и нрав у него были залихватские. Служил в цирюльне еще неразговорчивый старик с желтыми прокуренными пальцами, но после того, как однажды он обкорнал моего маленького кудрявого сынишку под чудовищный полубокс, к деду я никогда не садился.
В-третьих, пока балагур Лю или гуляка Ван колдовали над капризной шевелюрой белобрысого чужестранца-лаовая, я успевал узнать все городские сплетни и новости большой политики. Казалось, что парикмахеры были рады мне не столько как клиенту, сколько как интересному собеседнику. Вот я вхожу, и дальше следует примерно такой диалог:
– А-а, ни хао, ни хао! Доброго здоровья!
– Привет, старина Лю!
– Как дела, дружище?
– Да жив еще пока. А ты как? Работы много? Отобедал уже?
– Да, заморил червячка. Как насчет зеленого чайку? Постричься или побриться? Массаж лица? Головы? Цигунотерапия?
– Никаких излишеств! Полчаса на стрижку – и побегу дальше по делам.
– Слушаюсь, товарищ командир! Как будем стричь? Под молодого Мао Цзэдуна или а-ля поздний маршал Линь Бяо?
– Так он же был лысый! Нет, меня как всегда.
Только ли из любви к дешевым бытовым услугам я так часто наведывался в «Хуацяо»? Пожалуй, не только. Мне было просто приятно бывать в этом дореволюционном отеле, где парадное крыльцо, как в резиденции какого-то китайского вельможи незнамо какой династии, украшал старинный сине-зеленый орнамент на традиционном кружеве деревянной резьбы. Где со стен гостиничного лобби на тебя смотрели черно-белые вожди революции с улыбающимися человеческими лицами. Где ворсистые ковры цвета венозной крови, явно не первой молодости, источали щекочущий запах не то затхлой музейной таинственности, не то изысканной торжественной помпезности.
Гостиница «Хуацяо» – синоним слова «ностальгия» в моем личном словаре символов. Две звезды, а какие воспоминания! Какие сценки из прошлого! Картинки, голоса, ароматы. Сюда, в эту скромную, но славную обитель небогатых путешественников я селил иногда своих московских гостей. Здесь иной раз ужинал с друзьями в старомодном ресторане. Покупал что-то в местном сувенирном магазине. Устоял ли этот бастион древнего города под натиском эпохи глобализации и модернизации, под обстрелом градостроительных указов, в осаде ненасытных новостроек?
Так думал я, неспешно шагая по неровностям запыленного асфальта на встречу с неведомым. Рискованное всё-таки предприятие я затеял! С содроганием сердца я представлял, как увижу на месте силуэта изогнутых черепичных крыш и пагодообразных башен, слегка возвышающихся над низкорослыми домиками окрестного квартала, зияющий пустотой котлован нулевого цикла с ощетинившимися пиками арматуры. Подобные «красоты» я уже лицезрел по дороге. За заборами из гофрированного алюминия были стыдливо упрятаны огрызки старых стен и скелеты столетних фундаментов. Сквозь щели в ограждении виднелись останки невывезенного имущества, разбросанные по растерзанной земле. Или нагло и самонадеянно выглядывали свеженькие коробки будущих многоэтажек, выросшие на могильниках уничтоженной истории.
Да, я рисковал. Но рядом со страхом разочарования, где-то на соседней полочке души робко ежилась надежда на лучшее.
Я шел, повторяя ломаную траекторию мостовой, и не узнавал хоженые-перехоженые, изъезженные вдоль и поперек места. Но в памяти моей прежние образы закоулочков, тупичков, домишек, сараюшек, магазинчиков, ресторанчиков восставали, как живые.
Свернул в Янгуань хутун – переулок Бараньих внутренностей. По левую руку – безликий высотный жилой дом. Прищурился, и перед глазами возникла самостийная одноэтажная постройка с красными фонариками над входом и вывеской «Домашняя кухня». Харчевня была довольно невзрачная, но знали бы вы, какой громкой славой и широкой популярностью она пользовалась в те годы! Ни одного свободного столика!
Чуть поодаль – общественный туалет. Глинобитный сарай, поделенный на мужскую и женскую половины, внутри канальчик вдоль одной стены, вдоль другой – несколько унитазов китайской «национальной» конструкции без привычного для нас седалища. И никаких кабинок. В радиусе полусотни метров – букет соответствующих ароматов. Но это здесь никого не смущает – привычка! Зато близость уборной к ресторану – большое преимущество. По себе знаю.
Иду дальше. Справа на углу был полицейский участок. Угол есть, участка нет. Поворачиваю направо – то, что раньше было улочкой Дунчжимэнь (именно «улочкой», а не «улицей»; улица с одноименным названием пролегает перпендикулярно), стало полноводной транспортной артерией. В народе этот длинный переулок, который тянулся через весь город с севера на юг, называли «кишкой». По «кишке» можно было доехать от северной части городской стены аж до самого Пекинского вокзала. Теперь она втрое шире прежней, да, боюсь, и добираться до вокзала придется втрое дольше: пробки…
Надписи красными иероглифами на белых эмалированных табличках радуют глаз: Платочковый переулок, Иголко-нитковый переулок, Луговой тупик, Третья линия Нового Северного моста. По правую руку был салон красоты, дальше галантерейная лавка, следом за ней – магазин ритуальных принадлежностей «Одежда долголетия». А ныне – вот ирония судьбы! – и сам микрорайон приказал долго жить.
Здесь, на углу, как будто тоже чего-то не хватает. Ну конечно! На этом месте некогда стоял большой старинный дом. Этот редкой архитектуры особняк, издали казавшийся гордым старцем с несгибаемой статью благородного мужа, мне особенно нравился. Время не пощадило этого красавца, но было в нем, даже полуразвалившемся и неухоженном, что-то величественное. Чудом уцелевший в лихолетье гражданской войны, японской оккупации и «культурной революции», он не пережил тихой и мирной перепланировки столицы, готовившейся к добрым и прекрасным Олимпийским играм.