Сам особняк скрывался, как водится, за глухой серой стеной. Лишь изредка мне удавалось, изловчившись, заглянуть внутрь дворика и рассмотреть его фасад. Правда, аристократизм этого сооружения и его былых хозяев был заметен и с улицы: его выдавали точеные очертания сказочного павильона, высокий конфуцианский порог и массивные двери. Конечно, дверные створки истерлись от дождей и ветров, от долголетней службы и бесцеремонного стука непрошеных гостей. С них свисали клочья выцветшей красной бумаги – новогодних картинок с изображением счастливых малышей в обнимку с жирными карпами. Однако на дверях по-прежнему красовались внушительных размеров медные бляхи с ручками в виде колец, а мраморные ступени, отшлифованные до блеска десятками тысяч подошв, с двух сторон подпирали свирепые на вид окаменевшие львы. Явный признак того, что усадьба эта когда-то принадлежала большому начальнику или знатному семейству.
– Неужели пришел конец и вашему долгому веку? – спросил я, обращаясь к сдавшей свой пост звериной страже, не рассчитывая на ответ.
– Нет, мы живы. Вомэнь хочже, – непонятно откуда отвечали львы. – Только теперь у нас другая работа. Нами укрепили берега пруда в соседнем парке…
Нет, я не ворожил, не шаманил, не вызывал духов, как во время спиритического сеанса. Я просто шел и думал, вспоминал, вытаскивал из памяти обрывки персональной «кинохроники» и пытался привязать их к сильно изменившейся местности. Я шел и бормотал себе под нос: да, да, точно, вот здесь, слева, за чайной лавкой была «народная столовка». Буквально на моих глазах выросла кирпичная халупа четыре на шесть метров, в которой какой-то предприимчивый парень разместил небольшую едальню.
Поначалу ресторан выглядел убого: интерьер составляли три непокрытых стола и раскладные стулья между голых побеленных наспех стен. Самодельное меню, размноженное на ротопринте, умещалось на двух страничках: дюжина обыденных блюд из рациона рабочей столовой. Посетителей было, что кот наплакал. Чаще всего кутила местная шпана, не привыкшая платить за обед, да выпивали старые знакомцы хозяина, которых тот должен был время от времени угощать «за счет заведения». Хилый доход приносили лишь случайные клиенты, заглядывавшие на огонек поздно вечером, когда другие пункты общепита были уже закрыты.
Но постепенно дело пошло на лад. Оказалось, что у повара неплохо получаются жаренные в масле свиные желудочки с чесноком и кинзой. Пиво имелось сразу трех-четырех сортов – и бутылочное, и разливное. Продавали его без накрутки, и вообще пообедать там стоило дешевле, чем в соседних забегаловках. Весть об этом быстро облетела округу, и мало-помалу народ начал прибывать. Принарядился, похорошел и сам ресторан. Владелец сменил мебель, посуду, навел марафет в зале. Не «Метрополь», конечно, но стало гораздо презентабельнее.
Надо заметить, что я тоже внес свою лепту в раскрутку ресторана. Еще бы: раз среди завсегдатаев тут иностранец, значит, место стоящее! Хозяин это оценил, мы познакомились и подружились. Господи, как же его звали? Забыл. Немного старше меня, с умными живыми глазами и пышной гривой волос, он оказался бывшим служащим какой-то государственной конторы. Простая такая, заурядная фамилия… Надо же, вылетела из головы. Сейчас, сейчас… Да! Чжан, ну конечно Чжан.
Помню его прелестную дочурку-второклассницу, она после уроков заходила в ресторан пообедать. Ведь Чжан был отцом-одиночкой! История с ним случилась такая: его благоверная взяла и нелегально свалила в Австралию вместе со своим ухажером, оставив мужа с маленьким ребенком (мол, обоснуюсь за границей и потом вас туда вытащу). Про побег жены тотчас прознали в конторе Чжана, и его, как неблагонадежного, выгнали с работы. Надо было как-то жить, и бедолага по примеру многих китайцев, уходивших с госслужбы в бизнес, пустился, как тогда образно выражались, «в свободное плавание».
Мы много говорили об этом. О Китае, о реформах, о проблемах и надеждах страны. О Советском Союзе и перестройке, непредсказуемо менявшей нашу действительность. О жизни и ее перипетиях. О человеке и смысле его существования. Обо всём. Когда я заходил и делал заказ, Чжан, бывало, подсаживался ко мне, и завязывался интересный разговор, который продолжался во время следующей трапезы…
Почему я вспомнил Чжана? Ну да, потому что тут когда-то был его «бизнес-проект». От бизнеса не осталось и следа, исчез и его владелец. Я ускорил шаг, задумчиво скользя глазами перед собой. И вдруг я увидел, что навстречу движется мужчина, лицо которого мне хорошо знакомо. Я пригляделся и обомлел от изумления. Прямо на меня шел – верите или нет? – тот самый экс-ресторатор Чжан, только абсолютно лысый. Как поздний маршал Линь Бяо. Он тоже остановился будто вкопанный. Не успел я открыть рот, как Чжан первым окликнул меня по имени. Вот так встреча! И это через двадцать-то лет! Постояв секунду, словно в немой сцене из «Ревизора», мы обнялись так крепко, как сжимают друг друга в объятиях старые друзья, уже не чаявшие свидеться…
Жара. Но в хутуне прохладно и приятно. Он ведь узкий, как тоннель. Стены домов, уголки двориков, нависающие над тротуаром зеленые ветви акаций и платанов дают желанную тень.
Жизнь в переулке идет своим чередом, течет по своему руслу. Здесь свои законы, свой уклад. У этого полудеревенского быта собственный ритм – этакий медлительный ленивый свинг, особый смак, а может быть даже и свой особый смысл.
Дедушка в белой застиранной майке без рукавов, задрав штанины выше колен, развалился в деревянном шезлонге и неторопливо обмахивается веером из сушеных листьев лотоса.
Молодая мамаша, толкая перед собой допотопную бамбуковую коляску, выгуливает забавного круглоголового карапуза в штанишках с разрезом между пухленькими ножками – для удобства и оперативности, когда захочется пописать.
Женщины зацепились языками посреди хутуна – здесь все соседи, все друг друга знают; показалась из-за угла редкая в этих проулочках «Тойота», так ей даже пришлось посигналить, чтобы те освободили проезжую часть; дамы недовольно подвинулись и продолжили судачить о том о сем.
Бабушка торгует лимонадом, чипсами и орешками прямо из окна своего дома; окошко – детище дэнсяопиновских реформ – было специально проделано в стене, чтобы выпустить на волю частную инициативу; в результате одна из комнат утлой старушкиной квартирки просто превратилась в маленький самостийный киоск.
Торговая точка зеленщика – трехколесная тележка на педальной тяге; пару цзиней капусты байцай, редьки, морковки, огурцов и баклажанов можно купить за несколько гривенников-мао.
Где-то что-то жарят, и от этого по всей улице разносится волшебный дух пряных приправ и специй, сражающий органы обоняния наповал.
На краю дороги расположился слесарь, разложил на куске тряпицы свой инструмент, поставил рядом залатанный таз с водой и заклеивает прохудившуюся велосипедную камеру.
Рядом двое сидят на корточках, увлеченно склонившись над бумажным полем с расставленными на нем китайскими шахматами и обдумывая следующий ход: выдвинуть вперед колесницу или, наоборот, спрятать генерала за могучую спину слона.
Девчушки со смешными черными косичками вернулись с уроков, портфели бросили прямо на асфальт и задорно играют, приплясывая и приговаривая, в «резиночку» возле своего крыльца.
Велосипеды, дребезжа звонками, проезжают вдоль переулка в одну и другую сторону, по своим делам – с достоинством, никуда не спеша, поразительно гармонично (и это при такой-то броуновской сутолоке китайского многолюдья!) разъезжаясь друг с другом; дорожно-транспортных происшествий здесь почти никогда не случается.
Жарко летом в Китае. Душновато. Но в пекинском хутуне – как на дальнем хуторе. Терпимо, есть где укрыться от зноя. Спокойно, умиротворенно. Гул машин не слышен. Вместо них в листве самозабвенно стрекочут цикады. В воздухе разлита какая-то немыслимая безмятежность. Только и удивляешься, как такое возможно посреди огромного мегаполиса…
Мы стояли бы и болтали еще. Или даже пошли бы куда-нибудь и выпили пивка. Но звонкий голосок-колокольчик – подобно тому, как будильник врывается в сладкий утренний сон, – вмешался в наши взаимные ностальгические излияния:
– Ой, давай не будем больше разговаривать! – зазвенел он нежно, но требовательно.
Чувство долга взяло верх.
– Мне пора, – виновато улыбнулся я.
– Баочжун шэньти! Береги себя, старик! – серьезно произнес Чжан. – Встретимся еще через двадцать лет.
– До встречи! Цзай цзянь!
Я взялся за руль-поводья застоявшегося подо мной верного железного коня, машинальным движением ноги оттолкнулся от земли и, подмигнув Чжану, покатил вдоль переулочка – на запад, туда, где возвышался над низкорослыми домиками окрестного квартала силуэт изогнутых черепичных крыш и пагодообразных башен гостиницы «Хуацяо». Проехал мимо Чжанова ресторанчика. Он грустно проводил меня китайскими глазками крошечных окошек, затрепетав, будто ресницами, шелковыми занавесками.
– Пап, а если я не буду крутиться у дяди парикмахера, ты купишь мне «Чупа-чупс»? – спросил с детского сиденья за моей спиной трехлетний мальчуган с еще не обстриженными светлыми кудряшками.
– Конечно, куплю, – ответил я. А вот мы и приехали. У входа в гостиницу на кургузой табуреточке нас уже поджидал неразговорчивый старый цирюльник с цигаркой между желтыми прокуренными пальцами – сегодня была его смена. Какой удачный спиритический сеанс!
Не может быть, скажете вы? А я скажу: может.
Подвиг сына
Я работал после окончания института в Китае и прилетел в Москву в свой первый отпуск. Сынишке моему тогда только-только исполнился годик, но он уже готовился сыграть важную роль в судьбе своего отца.
Начался сентябрь. Отпуск подходил к концу, когда дома раздался неожиданный звонок от начальника Управления социалистических стран Азии МИД СССР Генриха Васильевича Киреева, который пригласил меня к себе. Я ничего не понял, но засобирался на Смоленскую площадь.