— Ваше обычное, сэр, — приветствовал меня бармен.
Я залпом проглатывал стопочку, показывая, какой я крутой малый, — вроде тех, каких видишь в фильмах, — а затем, переждав секунд двадцать, отправлял следом воду. Впрочем, спустя недолгое время, я стал обходиться и без воды.
Бармен неизменно заботился о том, чтобы пустое место рядом со мной как можно скорее занимала красивая женщина, — поначалу у нас с ней все шло распрекрасно, однако ближе к закрытию бара все эти женщины куда-то исчезали. Я думал, причина тут в том, что я к тому времени основательно пьянел.
Однажды после закрытия «Алиби-Рум» женщина, которую я в ту ночь угощал выпивкой, предложила мне пойти с ней еще в одно место, где будет куча ее знакомых. Заведение это располагалось на втором этаже дома, по виду которого никак нельзя было сказать, что в нем находится бар. Всем барам Буффало полагалось закрываться в два часа ночи, и их посетители стекались, чтобы продолжить, в этот большой зал на втором этаже — незаконный, разумеется.
Я все пытался придумать, как бы мне посидеть в баре, не напиваясь, просто наблюдая за тем, что в нем происходит. И наконец, в одну из ночей мне попался на глаза человек, завсегдатай бара, который, подойдя к стойке, попросил всего лишь стакан молока. Все в баре знали, в чем его беда: у несчастного была язва. Этот случай и навел меня на мысль.
В следующий раз прихожу я в «Алиби-Рум», и бармен спрашивает:
— Как обычно, сэр?
— Нет, — с разочарованным видом отвечаю я. — «Кока». Простая «Кока».
Вокруг меня собираются, выражая сочувствие, другие завсегдатаи.
— Да, я вот три недели назад тоже попробовал завязать, — говорит один.
— Это трудное дело, Дик. По-настоящему трудное, — говорит другой.
Все они прониклись ко мне большим уважением. Как же, человек «завязал» и все-таки у него хватило храбрости заявиться в бар со всеми его «соблазнами» и просто-напросто потребовать «Коки», — а все потому, что он друзей захотел повидать. И ведь я продержался так целый месяц. Крутой парень, и вправду крутой.
Но как-то раз, захощу я в мужскую уборную, а там торчит у писсуара какой-то тип, пьяный в стельку. И вдруг он ни с того ни с сего говорит мне, гнусным таким голосом:
— Не нравится мне твоя рожа. Врезать тебе, что ли?
Я аж позеленел от страха. Но ответил голосом не менее гнусным:
— Уйди с дороги, пока я прямо сквозь тебя не помочился!
Он сказал что-то еще, и я понял — дело идет к драке. А я никогда не дрался. Не знал, как это делается, и боялся, что он меня изувечит. Только одно я и придумал: отошел от стены, сообразив, что если он меня стукнет, так я еще и спину зашибу.
И тут я получил удар в глаз — не так уж оказалось и больно, — а в следующий миг и сам стукнул сукина сына, автоматически. Замечательное открытие: думать не надо, «механизм» сам знает, что делать.
— Ладно. Один-один, — говорю. — Хочешь продолжить?
Он отступил на шаг, повернулся и ушел. Будь он таким же болваном, как я, мы с ним поубивали бы друг друга.
Я подошел к умывальнику: руки дрожат, десны в крови — это самое слабое мое место, десны, — глаз болит. Немного придя в себя, я вернулся в бар, с воинственным видом подошел к стойке и сказал:
— «Блэк-энд-Уайт», вода отдельно, — решил, что виски успокоит мои нервы.
Мне оно было невдомек, однако тип, с которым я подрался в уборной, сидел на другом конце бара, разговаривая с тремя парнями. Вскоре эти трое — крупные, крепкие мужики — подошли ко мне, обступили. Вид у них был грозный, один из них сказал:
— Ты зачем это нашего дружка побил, а?
Я был настолько глуп, что не понял — меня берут на испуг, я знал только одно: кто прав, а кто виноват. И резко повернувшись к ним, выпалил:
— Вы разберитесь сначала, кто первый начал, а потом уж лезьте на рожон.
Парни удивились — они пугают, а мне не страшно, — и пошли восвояси.
Спустя какое-то время один из них вернулся и сказал:
— Ты прав, — Керли, он такой. Вечно лезет драку, а после просит нас разобраться.
— Еще бы я был не прав, черт подери! — ответил я, и этот парень присел рядом со мной.
Потом подошел Керли с двумя другими, они уселись через два табурета от меня — с другого бока. Керли произнес какие-то слова насчет того, что глаз мой выглядит не лучшим образом, я ответил, что и его тоже не так чтобы хорош.
Говорил я по-прежнему задиристо, поскольку считал, что именно так и должен вести себя в баре настоящий мужчина.
Обстановка все накалялась, посетители бара с испугом ожидали того, что неминуемо должно было случиться. Бармен говорит:
— Здесь драться не положено, парни! Угомонитесь!
Керли шипит:
— Не волнуйся, мы его на улице достанем, когда он выйдет.
И тут появляется настоящий гений. В каждой сфере жизни имеются свои первоклассные специалисты. Этот подходит ко мне и говорит:
— Здорово, Дан! Я и не знал, что ты в городе! Рад тебя видеть!
А потом обращается к Керли:
— Привет, Пол! Познакомься с моим другом Даном, вот он. Думаю, вы, ребята, сойдетесь. Может, пожмете друг другу руки?
Пожимаем мы друг другу руки. Керли говорит:
— Э-э, рад знакомству.
А гений наклоняется ко мне и шепчет:
— А теперь мотай отсюда и побыстрее!
— Но они же сказали что…
— Мотай, тебе говорят!
Я взял пальто, выскочил на улицу. И пошел, держась поближе к стенам домов — на случай, если они бросятся искать меня. Однако из бара никто не вышел, и я благополучно добрался до моего отеля. Лекция, которую я прочитал в тот вечер, была последней, поэтому больше я в «Алиби-Рум» не появлялся, — по крайней мере, в следующие несколько лет.
(Лет десять спустя я заглянул туда, там все изменилось. От былой изысканности и уюта ничего не осталось, бар стал грязноватым да и сидели в нем личности явно сомнительные. Я поговорил с барменом, уже другим, рассказал ему о прежних временах. «Ну да! — сказал он. — Тут обычно ошивались букмекеры со своими девочками». Только тогда я и понял, почему посетители выглядели такими обходительными и элегантными и почему в баре все время звонили телефоны.)
На следующее утро, встав и взглянув в зеркало, я сделал новое открытие — оказывается синяку под глазом для окончательного вызревания требуется несколько часов. Когда я вернулся в Итаку, то зашел к декану, мне нужно было передать ему кое-какие материалы. У него сидел профессор философии, который, увидев синяк под моим глазом, воскликнул:
— Ух ты, мистер Фейнман! Только не говорите мне, что налетели на дверной косяк.
— Вовсе нет, — ответил я. — Всего лишь подрался в уборной бара — в Буффало.
— Ха-ха-ха, — расхохотался он.
Оставалась еще одна проблема — мне предстояло прочесть лекцию студентам. В аудиторию я вошел с опущенной головой, уставясь в мои заметки. А когда пришло время начать, поднял голову и произнес слова, которые произносил перед каждой лекцией, — только на этот раз тон мой был намного резче:
— Вопросы есть?
Давайте сюда мой доллар!
Из Корнелла я часто ездил домой, в Фар-Рокавей. Как-то раз, когда я был там, зазвонил телефон — МЕЖДУГОРОДНЫЙ ЗВОНОК, аж из самой Калифорнии. В те дни междугородный звонок означал, что сейчас произойдет нечто очень важное — тем более звонок из такого чудесного места, как Калифорния, находящаяся в миллионе миль от моего дома.
Человек на другом конце линии спрашивает:
— Это профессор Фейнман из Корнеллского университета?
— Совершенно верно.
— С вами говорит мистер Такой-то из самолетостроительной компании «Такая-то и такая-то».
Речь шла об одной из крупнейших калифорнийских компаний, к сожалению, теперь уж не помню о какой. А он продолжает:
— Мы намереваемся создать лабораторию для разработки самолетов с ракетными двигателями на ядерном топливе. Ее ежегодный бюджет составит столько-то миллионов.
И называет внушительную цифру.
Я говорю:
— Минуточку, сэр, я не понимаю, зачем вы мне-то об этом рассказываете.
— Вы просто послушайте, — отвечает он. — И я вам все объясню. Только позвольте мне сделать это в привычной для меня манере.
И рассказывает дальше — какое число людей будет работать в лаборатории, столько-то на таком уровне, столько-то докторов на другом…
— Извините, сэр, — говорю я, — но, по-моему, вы позвонили не тому человеку.
— Я говорю с Ричардом Фейнманом, Ричардом П. Фейнманом?
— Да, но вы…
— Будьте добры, позвольте мне закончить, сэр, тогда мы и обсудим этот вопрос.
— Хорошо! — я закрываю глаза и выслушиваю всю его галиматью, все подробности большого проекта, так и не понимая, зачем он вываливает на меня эти сведения.
А он, добравшись до конца, говорит:
— Я рассказываю вам о наших планах, потому что мы хотели бы узнать, не согласитесь ли вы возглавить эту лабораторию.
— Вы уверены, что разговариваете с тем, с кем хотели поговорить? — говорю я. — Я профессор теоретической физики. Не инженер-ракетчик, не инженер-самолетостроитель, ничего подобного.
— Мы уверены, что нам нужны именно вы.
— Хорошо, а каким образом вам стало известно мое имя? Почему вы решили позвонить именно мне?
— Сэр, ваше имя значится на патенте самолета с ракетными двигателем на ядерном топливе.
— О, — говорю я, сразу сообразив, что это за патент (сейчас я вам эту историю расскажу), а затем: — Простите, но я предпочел бы остаться профессором Корнеллского университета.
Дело в том, что во время войны государственным патентным бюро заведовал в Лос-Аламосе один очень милый дядька, капитан Смит. Он разослал всем нам уведомление, в котором говорилось примерно следующее: «Патентное бюро будет радо запатентовать от имени правительства Соединенных Штатов, на которое вы в настоящее время работаете, любую возникшую у вас идею. Вы можете думать, что имеющиеся у вас идеи относительно ядерной энергии и ее применения известны каждому, но это далеко не так. Просто загляните в мой офис и изложите ее мне».