Зима — время истины. Земля сбрасывает с себя притворство прерафаэлитской пышности, освобожденная наконец от сковывающей листвы, подобно Давиду, спасенному Микеланджело из мраморной гробницы. Крылатки ясеня висят, трепеща на ветру, на призрачных деревьях, которые даже Спинозе было бы трудно полюбить. Вершины холмов свободны и голы — достаточно для того, чтобы заставить Мусоргского насвистывать мелодию, под которую природа раздевается и бегает голышом по всей стране. Танец продолжается, но без иллюзорного декора. Это время, когда мы проникаем взглядом в основу вещей, и медицина — одна из них.
Флобер (или Бальзак, в любом случае какой-то француз) сказал, что ни один мужчина не живет по-настоящему, пока не выйдет из борделя ранним утром, желая кинуться в реку. Сейчас, конечно, я не могу это комментировать. У врача общей практики в деревне (обычно) нет возможности испить чашу чувственности до самого горького и порочного осадка или с головой погрузиться в городские мясорубки, но у нас есть своя собственная суровая правда.
Никто не станет настоящим врачом, пока его не вызовут в предрассветные часы морозной зимней ночью: снег, снег повсюду, и вас встречают в конце узкой проселочной дороги, светя вам керосиновой лампой.
Керосиновая лампа напоминает реквизит театра. Ее цель скорее подчеркнуть суровость погоды и темноту ночи. Обязательно, чтобы дорога была непроходима для моторизованного транспортного средства, но тогда до дома «всего лишь рукой подать» (по крайней мере, не более трех километров). Вы осознаете, что оставили резиновые сапоги дома, с тоской оглядываетесь на теплую машину и на какое-то дикое мгновение подумываете о том, чтобы прыгнуть на водительское сиденье и резво свалить.
Ваше самое сокровенное желание — вернуться в утешительные объятия постели. Она мягкая, чистая, так и манит, там никто не умирает, в ней нет ни крови, ни рвоты. Но вы этого не делаете, потому что вы врач и должны выполнять свою работу. И потому что это настоящая медицина — одна из причин нашего существования.
И кто знает, какое испытание ждет нас в конце дороги? Унылые роды в канаве или какой-то скучный наркоман, при передозировке опорожняющийся в канализацию. Никто не заслуживает быть настолько больным, одиноким и уязвимым и находиться так далеко, чтобы рядом не было врача, протягивающего ему руку, дабы вылечить или утешить. И в чем бы ни заключалась проблема, мы — те самые ребята, которые могут с ней справиться.
«Какое отношение ночь имеет ко сну?» — вопрошал Джон Мильтон[177], и мы, врачи, знаем, о чем он говорил. Просто зовите меня доктор Акула.
За правое делоBMJ, 7 октября 1995 г.
Хорошие новости: наша профессия по-прежнему почитаема и уважаема, о нас не так легко вытирать ноги, а нашими желаниями нельзя легкомысленно пренебрегать.
На днях я отправился по вызову на домашнюю ссору. Приманкой для меня стала вероятная травма головы. По телефону говорили гортанно и почти бессвязно, в манере, не допускающей переговоров: «Вам лучше приехать быстро, доктор, ему очень плохо». На заднем плане слышались крики, звон бьющейся посуды и веселый хруст стекла о череп — на расстоянии все это казалось дивной музыкой.
В этом районе по-прежнему знать не знают о полиции, поэтому на подобных спонтанных собраниях обязательно присутствуют другие авторитетные лица: либо мы, либо церковь, либо и те и другие, хотя по контракту там обязаны находиться только врачи.
Когда я приехал, подавляя странное желание сказать: «Ну-ну, и что же здесь происходит?», то понял, что на самом деле бойцов было несколько. Однако схватка прекратилась, и участники уважительно расступились передо мной, как Красное море перед Моисеем. Повсюду в воздухе витали кожа и волосы, пот и кровь, слезы и пиво.
В поисках пострадавшей стороны я бродил между дерущимися, и меня не трогали (есть определенные условности, которые должны соблюдаться даже в самой яростной драке), как Тони Кертис в сцене со швырянием тортов в «Больших гонках». Я лениво заметил, что, несмотря на почти полное разрушение остальной части дома, телевизор и видеомагнитофон чудесным образом уцелели — неопровержимое доказательство, что насилие не было бессмысленным и никакого психоза не имелось. Меня только один раз толкнули, и то случайно.
— Извините, док, — виновато сказал герой.
— Нет проблем, Джемми, — заверил я его. — Кстати, зайди ко мне утром, и я пришью тебе ухо.
В конце концов я нашел предполагаемую жертву. У него было то сочетание клинических признаков, которое врачи общей практики и офицеры полиции по несчастным случаям во всем мире немедленно отправили бы в Комнату 101[178]: запах алкоголя, шишка на голове, ссадина и слабый намек на потерю сознания. В глубине души мы знаем, что этот парень в конечном счете окажется на больничной койке, а если нет, закон Сода[179] предписывает ему перелом черепа, экстрадуральную гематому и судебный процесс.
Я, конечно, знал, что с ним все в порядке, но он все равно лежал, изображая из себя страдальца. Его признание узаконило бы травму («Ему пришлось лечь в больницу!») и гарантировало бы, что вражда будет продолжаться далеко за пределами нашего собственного семени, породы и поколения.
В конце концов, к моему полному изумлению, подняв руки, неопределенно взмахнув ими и крикнув «сейчас, сейчас», я смог подавить волнение. Однако затем мне пришлось с видом судьи выслушивать оправдания обеих сторон за их проступки. Наконец появился хозяин дома.
— Кстати, доктор, — поинтересовался он с изысканной вежливостью, — кто вас вызвал?
— По-моему, джентльмен из соседнего дома, — ответил я.
— Неужели? Большое вам спасибо, — сказал он, учтиво извинившись от имени всей компании.
Я услышал его тяжелые шаги, когда он спускался по собственным ступенькам, затем поднимался по ступенькам соседей, энергичный стук, открывающуюся дверь, а затем громоподобное: «Если вы еще когда-нибудь вызовете доктора ко мне домой, я покажу вам, где раки зимуют!» — за чем последовал глухой, но удовлетворительный удар.
Я, конечно, ненавижу всякое насилие, но позволил себе сдержанно улыбнуться.
Потанцуй со мной в Ирландии25 ноября 2009 г.
Признайте одну вещь. Это знают все. Да, и вы это знаете, и все знают: самая тайная и нечестивая радость врача — выставить другого врача недотепой. Можно сделать это незаметно: чуть приподнять бровь, почти неслышно вдохнуть. А можно кинуть ему в лицо торт с кремом.
— Может, вы сходите по этому вызову? — невозмутимо спросил мой напарник.
Я был молод, энергичен, как щенок, и, сияя от радости, выскочил за дверь. Не знал, что вызов поступил от еще одной испуганной домработницы, которая просто не могла больше этого выносить и которая справедливо считала, что врач тоже должен поучаствовать в подобной заварушке.
В гостиной было много хлама, почти некуда наступить.
— Кто вы? — спросила она.
— Я доктор Фаррелл, — сказал я, — и меня только что вызвали, чтобы узнать, как вы…
— Убирайтесь, или я натравлю на вас собак.
Я спокойный, и меня не так легко обидеть. Я предполагал, что собаки — метафора мемориальной плиты Джона Кеннеди, проносящейся мимо моей головы, но человек должен знать свои границы.
Она проводила меня до входной двери.
— Куда вы идете? — спросила она.
— Вы просили меня уйти, — сказал я.
Ее поведение внезапно изменилось.
— Арра[180], конечно, не слушайте меня, оче, оче, я всего лишь бедная старуха, я не очень хорошо себя чувствую.
Очарованный и довольно растроганный, я вернулся в гостиную.
— Почему бы нам не померить вам давление? — сказал я, зная, что обычно это срабатывает. Безопасная ставка. Измерить давление — это все равно, что предложить съесть мороженого, это все любят. Но ее поведение снова резко изменилось.
— Убирайся, — сказала она, — пока я…
— Я знаю, я знаю, собаки, — сказал я, подозревая, что яростный территориальный инстинкт завязан на гостиной и фотографии Папы, пробивающего пенальти Сталину. Я узнал, что терпеть оскорбления — это просто еще одна изюминка врача. Она снова пошла за мной.
— Арра, я всего лишь бедная старуха, положи меня под деревом зеленым…
Танец продолжался, мы ходили взад и вперед, как волны на море, такая медицинская полька, пока в конце концов я не провел псевдоконсультацию на крыльце, на ничейной земле между безудержной яростью и подавляющим пафосом.
А когда я вернулся в больницу, мой напарник пропел: «Привет, мне пора».
Не обращайте внимания на собакуBMJ, 19 сентября 2012 г.
Сидя на дереве, я дал себе время подумать. Нам всегда будет, кого лечить, и с каждым днем больных становится все больше, и независимо от того, сколько денег мы вкладываем, мы никогда не оправдываем ожиданий.
А больные не только причиняют нам неудобства, они еще и невнимательны.
— Не обращайте внимания на собаку, — сказал мне пациент по телефону. Это фраза № 1 из списка «Что больше всего хочет услышать врач». Итак, я был загнан в угол как крыса, довольный хотя бы тем, что у животных разные способности к лазанию: белки делают это отлично, кошки тоже неплохо справляются, а кролики могут разве что поставить себя в неловкое положение.
К счастью, большие свирепые собаки и на кроличьи потуги не способны.
Я попытался крикнуть, чтобы привлечь внимание обитателей дома, но мне удалось только напугать пролетающего мимо грифа. Я подумывал о том, чтобы спрыгнуть с дерева и броситься к машине, но возраст дает о себе знать. Если бы я был актером, я был бы невзрачным приятелем Брэда Питта, просто ради шутки.
Но мы есть то, что мы есть. Как сказал бы Ницше: «Берегите своих врагов, даже больших свирепых собак, потому что они пробуждают в вас лучшее». Возраст придал мне некоторую безмятежность, я научился извлекать максимум пользы из плохой работы, наслаждаться мелочами — как, например, когда человека, которого вы терпеть не можете, обвиняют в преступлении, и он вынужден провести годы в сыром, плохо проветриваемом исправительном учреждении, заводя новых очень близких друзей.