[1015]. Теперь Молотову предстояло лично показать дипломатический класс на сессии Генеральной Ассамблеи.
Знаменитого здания ООН тогда еще не было, так что Ассамблея проходила в помещениях бывшей международной выставки во Флашинг-Мэдоу. Комитеты расположились в корпусах завода в Лейк-Саксессе. Молотов остановился в особняке на Лонг-Айленде, откуда выезжал на СМИД, Генассамблею и в политический комитет ООН, где председательствовал. График был очень плотным. 23 октября делегации торжественно двинулись на автомобилях к месту работы Генеральной Ассамблеи. Во главе процессии на открытом автомобиле ехали ее председатель П-А. Спаак и генеральный секретарь ООН Т. Ли. С ними ехали А. Громыко и представитель администрации Нью-Йорка Г. Уэлен. А на следующем авто двигались Молотов, Вышинский и Новиков. Он вспоминал: «Промежуточным этапом церемонии был прием в мэрии и краткий митинг на площади перед старинной ратушей. После этого делегации отправились обратно в „Уолдорф-Асторию“, где мэрия Нью-Йорка давала в их честь завтрак». В Ассамблее на правах гостеприимного хозяина с приветствием выступил Трумэн, который затем устроил торжественный прием для делегаций[1016].
29 октября Молотов в своем выступлении был концептуален: «Две основных тенденции ведут борьбу в Организации Объединенных Наций за влияние на основной курс ее работы. Одна из них видит свою опору в основных устоях Организации Объединенных Наций и в уважении к основным принципам, которые положены в ее основу. Другая, напротив, направлена на то, чтобы расшатать фундамент, на который опирается Организация Объединенных Наций, и расчистить путь для представителей другого курса… Понятно, что нормальные принципы международного сотрудничества совсем не входят в планы таких империалистических кругов, которые верят, в конечном счете, только в крайние меры нажима и в насилие… Мы должны считаться также с тем фактом, что сторонники этой империалистической, глубоко реакционной, установки видят главное препятствие для осуществления своих экспансионистских планов в Советском Союзе, против которого в своей бессильной злобе они готовы спустить с цепи всех собак»[1017].
Критерием миролюбия Молотов сделал приверженность праву вето, которое подвергалось критике со стороны государств, не попавших в избранный клуб его обладателей. Как говорил один из членов австралийской делегации, «русские рассматривают вето в качестве удобного средства для навязывания своей воли по любым вопросам и для блокирования любых действий, которые им не по нраву»[1018]. Право вето делило весь мир на государства первого и второго сорта, но должно было гарантировать от принятия решений, которые могли вызвать конфликт великих держав. Для Молотова, основная задача которого заключалась в защите права вето, попытка его отменить означала «обострение противоречий между двумя основными политическими установками, из которых одна заключается в защите признанных всеми нами принципов международного сотрудничества больших и малых государств, а другая – в стремлении некоторых влиятельных группировок развязать себе руки для безудержной борьбы за мировое господство»[1019].
В своем выступлении Молотов также намекнул, что СССР близок к тому, чтобы преодолеть американскую атомную монополию, да еще грозился созданием принципиально нового оружия: «Нельзя забывать, что на атомные бомбы одной стороны могут найтись атомные бомбы и еще кое-что у другой стороны, и тогда окончательный крах расчетов некоторых самодовольных, но недалеких людей станет более чем очевидным»[1020]. А пока у СССР своей атомной бомбы нет, Молотов требовал поставить это оружие вне закона.
О своей фразе «еще кое-что» Молотов в старости вспоминал: «Это была моя лично мысль. Я считал, что тут опасного ничего нет. Я очень тщательно обдумал это дело… Потом некоторые обращались: „А что это 'еще кое-что'“? Там только атомная бомба, а вы сказали: у нас будет атомная бомба и кое-что другое».
Сталин мне потом сказал: «Ну, ты силен!»[1021] До реального «еще кое-что», то есть до баллистических ракет, оставалось еще целое десятилетие, но Сталину понравилось, как Молотов блефует.
Несмотря на грозные речи, во время непубличных встреч с западными представителями Молотов «не уставал повторять, что Всемирная организация только начинает свою деятельность, что у Совета Безопасности еще нет достаточного опыта работы, что со временем опыт придет, и их функционирование приобретет нормальный характер. Только не надо пересматривать устав ООН, настаивал Молотов, или вводить новые правила процедуры для Совбеза, потому что это приведет лишь к продолжительным и бесплодным дискуссиям. Молотов также выражал поддержку закрытым переговорам между постоянными членами по вопросу вето и другим сложным проблемам»[1022], – рассказывал историк И.В. Гайдук.
Во время пребывания в Нью-Йорке Молотов посетил имение покойного Рузвельта. Новиков вспоминал об этом визите: «Мы привезли с собой цветы и в почтительном молчании возложили их к подножию монумента, воздвигнутого вблизи могилы – посреди лужайки, обрамленной живой изгородью из кустарника. Монументом служила массивная полированная плита из белого мрамора без каких-либо декоративных ухищрений. Она покоилась на белом же мраморном постаменте, едва приподнятом над землей. Во время этой непритязательной церемонии нас сопровождала бывшая хозяйка дома. Затем она повела нас в увитый плющом двухэтажный особняк с портиком из четырех колонн. Мы обошли внутренние покои, оставленные в том виде, в каком они были при жизни президента. В расположенной по соседству с особняком пристройке – рабочем кабинете, являвшемся также и библиотекой, – нас ждал личный друг президента Рузвельта Генри Моргентау. По его мнению, главным камнем преткновения на пути к единству и сотрудничеству трех великих держав антигитлеровской коалиции являлась атомная бомба, которую необходимо объявить вне закона»[1023]. Вероятно, Моргентау не случайно повторил мысль из выступления Молотова, дав понять, что в США сохраняют влияние сторонники рузвельтовской политики сближения с СССР. Молотов наверняка ностальгически вспоминал их знакомство с Рузвельтом после драматичного перелета 1942 года, великие встречи в Тегеране и Ялте…
В очередную годовщину Октябрьской революции Молотов приехал к Трумэну в Вашингтон. Разговор с ним оказался довольно бессодержательным – уже не было той атмосферы товарищества в общей борьбе, которая, несмотря на все разногласия, чувствовалась в отношениях с Рузвельтом. Несмотря на общие уверения в приверженности делу мира, советское руководство и американскую администрацию разделяло набиравшее обороты глобальное противоборство.
После публичных и во многом декларативных выступлений на Генеральной Ассамблее, обсуждение деталей продолжилось на закрытых заседаниях СМИД. Вопросов было столько, что глаза разбегались. «Все время живу с таким чувством, что виноват перед тобой, так как редко пишу. Занят я, конечно, все время, но и это не оправдание. Объяснение – в том, что здесь развернулась борьба по широкому фронту, и мы живем в постоянном напряжении: не упустить бы чего-нибудь, не усилить ли наше наступление где-либо и т. д. В общем, пока дело шло в нашу пользу, и здесь почувствовали, я не сомневаюсь в этом, что с СССР надо серьезно считаться. Без преувеличения, мы в центре внимания здешней политической жизни… На Ассамблее и всех комиссиях по всем важным вопросам советская делегация выступила активно, с серьезными речами и конкретными предложениями. Наших людей слушают с большим вниманием и, даже не принимая наших предложений, считаются с ними. Никогда раньше с такой широкой и активной программой СССР не выступал на внешнеполитической арене. Это и держит меня и других в постоянном напряжении, не говоря уже о том, что приходится все время устраивать совещания, вырабатывать проекты и т. д. Вот уже третью неделю заседает параллельно Ассамблея Совета министров иностранных дел, где также идет важная борьба – заключительный этап! – по мирным договорам, причем я надеюсь, что удастся добиться неплохих итогов, что потребует, естественно, и некоторых компромиссов. Москва хорошо поддерживает нашу работу и поощряет ее. Живу я хорошо по всем условиям работы – на даче (час езды от Нью-Йорка, куда почти ежедневно выезжаю на заседания)», – сообщал Молотов Жемчужиной. Жене он готов был признаться, что ему нравилось купаться в лучах своей известности. Сходили с Бирнсом и Бевиным на «Свадьбу Фигаро», «я был в центре внимания, другими министрами мало интересовались»[1024].
Не имея возможности идти на уступки без согласия Сталина, Молотов слишком затянул выработку мирных договоров. А это уже не устраивало не только его партнеров, но и самого Сталина, который 26 ноября телеграфировал: «Советую пойти на все возможные уступки Бирнсу для того, чтобы кончить, наконец, с договорами»[1025]. Молотов вздохнул свободно и сделал ряд шагов назад: перестал претендовать на опеку над ливийской Триполитанией, согласился на компромисс в итальянско-югославском территориальном споре. Югославия получала часть Юлийской Крайны, полуостров Истрия, город Фиуме, за который в начале 20-х годов шла острая борьба с Италией, и ряд островов. По поводу важного для Югославии порта Триест предпочли компромисс: под эгидой ООН в 1947 году была создана «свободная территория Триест». Она просуществовала до 1954 года. СССР получил солидные «отступные» в виде итальянских репараций в 100 млн долларов. 125 млн получила Югославия, 105 млн – Греция, 25 млн – Эфиопия, 5 млн – Албания. Советскому Союзу досталась и часть итальянского флота, но несколько худшая, чем первоначально рассчитывали. Кстати, когда Молотов попытался вернуть флот прибалтийских государств, партнеры напомнили, что не признают их включение в СССР де-юре. Сталин начертал на докладе Молотова: «На счет репараций вышло неплохо»