Позиция Молотова пошатнулась и потому, что Сталин был все менее удовлетворен им как министром иностранных дел. Внешнеполитические итоги 1948 года были не самыми удачными. В это время завязался еще один узел, где советская внешнеполитическая игра опасным для Молотова образом пересеклась с внутриполитической повесткой и личными настроениями Сталина.
Стремясь укрепить свои позиции на Ближнем Востоке, советское руководство поддержало образование государства Израиль. Оно было провозглашено 14 мая 1948 года. На следующий день его признали де-юре СССР, Польша, Чехословакия и Югославия (США только де-факто). Чехословакия с санкции Москвы поставляла Израилю оружие. 7 сентября Молотов радушно принимал израильского посла Г. Меир. Создание государства Израиль вызвало подъем поддержки со стороны советских евреев, что было замечено вездезрящими органами. В еврейский новый год Меир отправилась в синагогу и увидела на улице перед ней огромную толпу – собралось от 10 до 40 тысяч человек[1105]. Это было беспрецедентно для сталинского СССР и не могло не вызвать обеспокоенности в Кремле.
На приеме 7 ноября с Меир общалась и Жемчужина, которая одобрительно отозвалась о произошедшем: «После того, как я пожала руку Молотову, ко мне подошла его жена Полина. „Я так рада, что вижу вас наконец!“ – сказала она с неподдельной теплотой, даже с волнением. И прибавила: „Я ведь говорю на идиш, знаете?“
– Вы еврейка? – спросила я с некоторым удивлением.
– Да! – ответила она на идиш. – Их бин а идише то хтер (я – дочь еврейского народа).
Мы беседовали довольно долго. Она знала, что произошло в синагоге, и сказала, как хорошо было, что мы туда пошли. „Евреи так хотели вас увидеть“, – сказала она. Потом мы коснулись вопроса о Негеве, обсуждавшегося тогда в Объединенных Нациях. Я заметила, что не могу отдать его, потому что там живет моя дочь, и добавила, что Сарра находится со мной в Москве. „Я должна с ней познакомиться“, – сказала госпожа Молотова. Тогда я представила ей Сарру и Яэль Намир; она стала говорить с ними об Израиле и задала Сарре множество вопросов о киббуцах – кто там живет, как они управляются. Она говорила с ними на идиш и пришла в восторг, когда Сарра ответила ей на том же языке. Когда Сарра объяснила, что в Ревивим все общее и что частной собственности нет, госпожа Молотова заметно смутилась. „Это неправильно, – сказала она. – Люди не любят делиться всем. Даже Сталин против этого. Вам следовало бы ознакомиться с тем, что он об этом думает и пишет“. Прежде чем вернуться к другим гостям, она обняла Сарру и сказала со слезами на глазах: „Всего вам хорошего. Если у вас все будет хорошо, все будет хорошо у всех евреев в мире“»[1106].
Голда Меир. 1940-е. [Из открытых источников]
Во всяком случае, так этот разговор выглядит в воспоминаниях Меир. Заметно, что Жемчужина хочет понравиться послу не просто из ностальгии по еврейской юности, а для улучшения реноме СССР и выяснения важного для Молотова международного вопроса, в курсе которого оказалась и Полина Семеновна. Также убежденно она наставляла еврейскую молодежь в духе сталинского понимания социализма, чуждого «левацким перегибам».
Однако тональность беседы Жемчужиной и Меир контрастировала с веяниями, набиравшими силу в советском руководстве. В партийно-государственной машине было множество антисемитов, которые до войны вынуждены были прятать свои чувства, так как официальная коммунистическая идеология была с антисемитизмом несовместима, и коммунист мог поплатиться за свои антипатии. Но по мере трансформации коммунистического режима Сталин склонялся к русофильству, выделял русский народ и его традиции как скрепы СССР. А вот еврейская общественность оказалась теперь под подозрением.
Созданный в 1942 году Еврейский антифашистский комитет (ЕАК), занимавшийся в годы войны антифашистской агитацией и сбором средств для СССР, теперь стал претендовать на роль общественного центра советского еврейства. Его лидеры, прежде всего С. Михоэлс, выступали с политическими инициативами, крупнейшей из которых стала идея создать еврейскую автономию в Крыму, только что очищенном от татар. Это предложение в 1944 году обсуждалось с фактическим куратором ЕАК, руководителем Совинформбюро и заместителем министра иностранных дел С. Лозовским, который дал рекомендации по его доработке, не сообщив об этом «в ЦК» (потом это будет вменяться ему в вину). Но зачем было информировать аппарат ЦК, если все равно документ предназначается самому Сталину? Вождю письмо было передано 15 февраля, а 21 февраля его копия была направлена Молотову, который ознакомил с текстом Маленкова, Микояна, Щербакова и Вознесенского[1107]. Все выглядело лояльно, формулировалось как предложение, а не требование. У Сталина идея крымской еврейской автономии отклика не получила, что не остановило Михоэлса: «Мы не делаем секрета из письма, его многие читают и многие о нем знают»[1108]. В СССР подобное распространение документа в списках было на грани преступления, а через несколько лет – и за гранью.
Соломон Михайлович Михоэлс. 1940-е. [Из открытых источников]
ЕАК стал брать на себя задачи заступника евреев и по другим вопросам, жаловался по поводу фактов антисемитизма, «выпячивал» роль евреев в войне. Михоэлс говорил на заседании ЕАК 24 октября 1944 года: «Сколько бы мы ни хотели замыкаться в узкие рамки – нам это не удастся. Каждый день получаем сотни писем и приходят люди с орденами, с множеством ранений, так что вы видите, что жизнь настойчиво стучится в двери, и как бы вы не запирались от нее, от множества еврейских вопросов мы не можем уйти. Вопрос с территорией – спорный вопрос, не все его могут разделять. Может быть, сейчас наступил такой момент, когда наша организация должна сказать свое слово. Надо предъявить всю сумму вопросов и не заниматься крохоборничеством»[1109].
В монолитной системе управления СССР – ВКП(б) возникло некоторое самостоятельное образование, которое «надоедливо» настаивало на своем, влезало в те сферы, которые считались делом не постороннего ума. К тому же евреи в силу экстерриториальности их расселения имели множество родственных и дружеских связей за границей. Во время схватки с нацизмом это было удобно для советской внешней политики, теперь же стало восприниматься как источник шпионской опасности.
В 1946 году курирование ЕАК перешло от Совинформбюро к отделу внешней политики ЦК, руководитель которого Суслов назначил комиссию по ЕАК. Ее выводы были категоричны: ЕАК нужно распустить, так как он заражен сионистской идеологией[1110]. МГБ тоже сигнализировало о «националистических проявлениях» в ЕАК. При этом аресты лидеров советского еврейства, которые во время войны приобрели мировую известность, могли повредить советской внешней политике.
В начале 1948 года прозвучала трагическая весть – 12 января в Минске в результате наезда грузовика погибли выдающийся советский театральный деятель Михоэлс и сопровождавший его театровед В. Голубов. Мало кто тогда мог предположить, что это – завязка крупного политического дела, которое будет сопровождаться громкими арестами, отставками, антисемитской кампанией и в конечном итоге повлияет на судьбу Молотова и самого Сталина.
6. Похищенная Жемчужина
Главным сокровищем Молотова была Жемчужина. Избранный ею псевдоним звучит как название драгоценности. И вот друг и учитель решил отобрать у Вячеслава самую большую его драгоценность. Главная проверка на лояльность стала тяжелейшим нравственным испытанием его жизни.
Сохранилась трогательная, весьма интимная переписка супругов, которая говорит о сохранении пылких чувств в немолодом уже возрасте. Молотов и Жемчужина представляли собой идеальную советскую семью. У них были общие интересы, направленные на благо Родины, любящая дочь, которой они гордились, и настоящая любовь, пронесенная через десятилетия. И на шестом десятке Молотов демонстрировал мужскую привязанность к жене: «Иногда бывает особенно трудно, что я не имею тебя около себя. Твоя близость ко мне – для меня большое счастье. Хотя так редко приходится мечтать об этом в последнее время»[1111]. И в другом письме: «…мне хочется, чтобы ты поскорее оказалась в моих руках, у моей груди, со всей твоей сладостью и прелестью. Не скрою, что иногда меня особенно одолевает нетерпение и желание твоей близости и ласки»[1112].
Но эмоции любящих мужа и жены в письмах густо перемешаны с политическими сюжетами: «Полинька, родная моя! Получил твое письмо с упреком и, конечно, готов признать свою вину. Должен все же сказать, что заняты мы были здесь очень сильно, так как канители с нашими партнерами очень много. Все же наметился некий сдвиг по мирным договорам, хотя мы и не достигли всего желаемого. Телеграммы вокруг „Конференции четырех“ дают общее представление об этом. На очереди споры по германскому вопросу, что очень важно и будет иметь большой отклик в международной печати. Скучаю очень по тебе, моя милая, и по дочке, рвусь к вам всею душою, но еще несколько дней должен буду пробыть здесь. Скоро увидимся. Крепко целую, обнимаю!»[1113] Характерно, что пусть и в абстрактной форме, Молотов сообщает жене совершенно секретную информацию, которая представляла бы интерес для партнеров по переговорам.
Но скоро увидеться не удалось. Занятый на конференции СМИД, Молотов извинялся: «Полинька, милая моя! Я опять виноват, что не сразу ответил на твое письмо (второе). Должен сказать, что как-то вышло так, что в эту поездку я оказался еще больше занят и, главное, еще больше поглощен делами совещания, чем во время апрельско-майской поездки. Но теперь главное уже решено и притом в основном в желательном для нас смысле. Значит, мы не зря поработали. Но все это требует большого внимания, сосредоточенности и нервов – и только тогда выходит что-либо подходящее для нас. Могу без хвастовства сказать, что и наши партнеры почувствовали не раз, что имеют дело с людьми, знающими свои задачи и обязанности…»