Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение Политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится известным товарищу Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет Политбюро с супругой Молотова, Жемчужиной, и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять. Ясно, что такое поведение члена Политбюро недопустимо». Далее Микояну досталось за предложения уступок деревне. Сталин назвал его «новоявленным Фрумкиным» (то есть фактически обвинил в правом уклоне)[1186].
Ясно, что Сталин тщательно готовился к этому нападению, подняв случаи, которые происходили несколько лет назад. Ситуация 1946 года, когда Лозовский допустил ошибку, разрешилась уже тогда, Молотов не имел к ней прямого отношения. Но Сталин применил здесь свой излюбленный еще в 30-е годы прием: выдвинуть политическое обвинение, подкрепив его «фактами», которые казались малозначительными. Но от орлиного взгляда великого Сталина ничего не укрылось, он все факты обобщил и вынес научное суждение, прозвучавшее как приговор трибунала, особенно вкупе с фамилиями расстрелянных уже Рыкова, Фрумкина и Лозовского.
Сталинские обвинения в записи Л. Ефремова отражают известные нам обстоятельства, из-за которых накапливалось недоверие Сталина к Молотову. Но это была надстройка, а не фундамент. Сталин чем дальше, тем больше воспринимал Молотова и Микояна как людей, которые по праву старых большевиков могут возглавить узкое руководство в случае его серьезной болезни или смерти. А руль они не удержат или чего хуже – повернут не туда. Берия, Маленков и Хрущев смотрят ему в рот, а Молотов и Микоян позволяют себе брюзжать на его «Экономические проблемы», а сами допускали правые ошибки, которые он, на всякий случай, записывал. И вот настало время предъявить. Молотов в этом тандеме выглядит скорее слабым манипулируемым человеком, чем врагом. Ну выпил – и дал слабину. Жена им вертела, информацию для своих еврейских друзей выведывала, преступную крымскую идею проталкивала. Слабый человек – находка для врагов и шпионов. Но в обстановке того времени всего сказанного достаточно для смертного приговора. Шартрез – не оправдание.
Симонов писательскими глазами увидел, что дело – не в конкретных претензиях: «Я так и не понял, в чем был виноват Молотов, понял только то, что Сталин обвиняет его за ряд действий в послевоенный период, обвиняет с гневом такого накала, который, казалось, был связан с прямой опасностью для Молотова, с прямой угрозой сделать те окончательные выводы, которых, памятуя прошлое, можно было ожидать от Сталина. В сущности, главное содержание своей речи, всю систему обвинений в трусости и капитулянтстве и призывов к ленинскому мужеству и несгибаемости Сталин конкретно прикрепил к фигуре Молотова: он обвинялся во всех тех грехах, которые не должны иметь места в партии, если время возьмет свое и во главе партии перестанет стоять Сталин. Он хотел их принизить, особенно Молотова, свести на нет тот ореол, который был у Молотова, был, несмотря на то, что, в сущности, в последние годы он был в значительной мере отстранен от дел, несмотря на то, что Министерством иностранных дел уже несколько лет непосредственно руководил Вышинский, несмотря на то, что у него сидела в тюрьме жена, – несмотря на все это, многими и многими людьми – и чем шире круг брать, тем их будет больше и больше, – имя Молотова называлось или припоминалось непосредственно вслед за именем Сталина. Вот этого Сталин, видимо, и не желал»[1187].
«Я переводил глаза со Сталина на Молотова, Микояна и опять на Сталина. Молотов сидел неподвижно за столом президиума. Он молчал, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Через стекла пенсне он смотрел прямо в зал и лишь изредка делал тремя пальцами правой руки такие движения по сукну стола, словно мял мякиш хлеба»[1188], – рассказывал Д. Шепилов. Симонов как опытный драматург добавляет в картину образности: «Лица Молотова и Микояна были белыми и мертвыми. Такими же белыми и мертвыми эти лица остались тогда, когда Сталин кончил, вернулся, сел за стол, а они – сначала Молотов, потом Микоян – спустились один за другим на трибуну, где только что стоял Сталин, и там – Молотов дольше, Микоян короче – пытались объяснить Сталину свои действия и поступки, оправдаться, сказать ему, что это не так, что они никогда не были ни трусами, ни капитулянтами и не убоятся новых столкновений с лагерем капитализма и не капитулируют перед ним. После той жестокости, с которой говорил о них обоих Сталин, после той ярости, которая звучала во многих местах его речи, оба выступавшие казались произносившими последнее слово подсудимыми, которые хотя и отрицают все взваленные на них вины, но вряд ли могут надеяться на перемену в своей, уже решенной Сталиным судьбе»[1189]. Версия Микояна отличается от воспоминаний Симонова: «Первым выступил Молотов. Он сказал коротко: как во внешней, так и во внутренней политике целиком согласен со Сталиным, раньше был согласен и теперь согласен с линией ЦК. К моему удивлению, Молотов не стал опровергать конкретные обвинения, которые ему были предъявлены»[1190].
Молотов вспоминал, что конкретно отрицал, будто выдвигал предложения послаблений для крестьян публично. «Да, я признаю свою ошибку. Но дело в том, что это был мой разговор с глазу на глаз с товарищем Сталиным, больше никого не было»[1191]. Оправдываясь, Молотов назвал себя учеником Сталина, на что тот перебил Вячеслава Михайловича и заявил: «Чепуха! Нет у меня никаких учеников. Все мы ученики великого Ленина»[1192].
Затем настала череда Микояна, и он стал возражать: «В течение многих лет я состою в Политбюро, и мало было случаев, когда мое мнение расходилось с общим мнением членов Политбюро»[1193]. Микоян подробно разобрал упомянутый Сталиным случай с Лозовским, напомнив, что тогда после обсуждения этого случая со Сталиным претензий к ним с Молотовым не было. Как вспоминал Шепилов, Микоян «обороняясь от фантастических обвинений, не преминул брыкнуть Молотова, который-де постоянно общался с Вознесенским, это уже был сам по себе страшный криминал»[1194]. Микоян трактует упоминание Молотова в своей речи иначе, чем Шепилов: «Что же касается цен на хлеб, то я полностью отвергаю предъявленное мне обвинение в том, что я принимал участие в подготовке материалов для Молотова. Молотов сам может подтвердить это. Зачем Молотову нужно было просить, чтобы я подготовил материалы, если в его распоряжении Госплан СССР и его председатель, имеющий все необходимые материалы, которыми в любой момент Молотов может воспользоваться? Он так, наверное, и поступил. Это естественно»[1195]. Судя по контексту выступления Молотова, расстрелянный Вознесенский мог быть упомянут, что ставило Молотова в опасную артиллерийскую вилку – ведь и Лозовский был именно его заместителем. А Микоян оказывался в обоих случаях в стороне. Но этим он не только защищал себя, но и опровергал опасную сталинскую схему антипартийной группировки Молотова и Микояна. Нет, перед лицом Сталина каждый сам по себе.
Во время выступления Микояна Маленков и Берия подавали реплики, которые, как понял Анастас Иванович, были «направлены против меня, как будто я говорю неправду и пр.»[1196].
Маленков и Берия потом рассказали Микояну, что «Сталин сказал якобы: „Видишь, Микоян даже спорит!“ – выразив тем самым свое недовольство и подчеркнув этим разницу между выступлением Молотова и моим. Он никак не оценил выступление Молотова и, видимо, был им удовлетворен. Со своей стороны, они упрекнули меня в том, что я сразу стал оправдываться и спорить со Сталиным: „Для тебя было бы лучше, если бы ты вел себя спокойно“. Я с ними не согласился и не жалел о сказанном»[1197].
Выслушав оправдания Молотова и Микояна, Сталин не стал вступать с ними в полемику. Он зачитал список членов Президиума ЦК КПСС из 25 человек, которых предстояло избрать. Как ни странно это выглядело после только что прозвучавшей сокрушительной критики, в списке были и Молотов с Микояном. Страна и мир пока не должны были о чем-то догадываться.
Сталин попросил не избирать его Генеральным секретарем и освободить от обязанностей председателя Совета министров. Но Маленков, который председательствовал на заседании, в кои-то веки воспротивился вождю: «Товарищи! Мы все должны единогласно и единодушно просить товарища Сталина, нашего вождя и учителя, быть и впредь Генеральным секретарем ЦК КПСС». Его поддержал Берия и гром аплодисментов зала. Сталин возражал: «Я уже стар. Бумаг не читаю. Изберите себе другого секретаря». Но кандидатуру не предложил, что показывает цену этой демонстрации скромности. Тогда вперед выдвинулся маршал Тимошенко: «„Товарищ Сталин, народ не поймет этого. Мы все, как один, избираем Вас своим руководителем – Генеральным секретарем ЦК КПСС. Другого решения быть не может“.
Все стоя горячо аплодируют, поддерживая Тимошенко.
Сталин долго стоял и смотрел в зал, потом махнул рукой и сел»[1198].
Вместо Политбюро было создано Бюро Президиума, «девятка» (Сталин, Берия, Булганин, Ворошилов, Каганович, Маленков, Первухин, Сабуров, Хрущев), в которую Молотов и Микоян уже не вошли, как и в Секретариат ЦК. Молотов был включен в комиссию по внешним делам, которую возглавлял Маленков. При этом Молотов был освобожден от наблюдения за работой Министерства иностранных дел СССР