[1199]. Положение Молотова было низведено до роли советника Маленкова. Правда, 27 октября Молотова включили в Бюро Президиума Совета министров. Там он должен был курировать работу всех видов транспорта, Министерства связи и Комиссии ЦК по связям с иностранными компартиями[1200]. Функции партийных и государственных структур настолько переплелись, что Молотов курировал партийную структуру в качестве члена правительства.
Микоян утверждал, что «хотя Молотов и я после XIX съезда не входили в состав Бюро Президиума ЦК и Сталин выразил нам „политическое недоверие“, мы аккуратно ходили на его заседания. Сталин провел всего три заседания Бюро, хотя сначала обещал созывать Бюро каждую неделю»[1201]. Но изменение статуса играло свою роль. Когда соответствующий вопрос обсуждался бюро Президиума ЦК, Молотов скромно ждал в приемной, пока не начнется обсуждение его вопроса[1202]. Но 7 ноября Молотов стоял на трибуне Мавзолея как ни в чем не бывало – опала оставалась государственным секретом.
Сталин перестал встречаться с Молотовым и Микояном в неформальной обстановке. «И вот после XIX съезда передо мной и Молотовым встал вопрос: надо ли нам придерживаться старых традиций и идти без приглашения 21 декабря к Сталину на дачу (это была ближняя дача „Волынское“). Я подумал: если не пойти, значит, показать, что мы изменили свое отношение к Сталину, потому что с другими товарищами каждый год бывали у него и вдруг прерываем эту традицию.
Поговорил с Молотовым, поделился своими соображениями. Он согласился, что надо нам пойти, как обычно. Потом условились посоветоваться об этом с Маленковым, Хрущевым и Берия. С ними созвонились, и те сказали, что, конечно, правильно мы делаем, что едем.
21 декабря 1952 г. в 10 часов вечера вместе с другими товарищами мы поехали на дачу к Сталину. Сталин хорошо встретил всех, в том числе и нас. Сидели за столом, вели обычные разговоры. Отношение Сталина ко мне и Молотову вроде бы было ровное, нормальное. Было впечатление, что ничего не случилось и возобновились старые отношения. Вообще, зная Сталина давно и имея в виду, что не один раз со мной и Молотовым он имел конфликты, которые потом проходили, у меня создалось мнение, что и этот конфликт также пройдет и отношения будут нормальные. После этого вечера такое мое мнение укрепилось.
Но через день или два то ли Хрущев, то ли Маленков сказал: „Знаешь, что, Анастас, после 21 декабря, когда все мы были у Сталина, он очень сердился и возмущался тем, что вы с Молотовым пришли к нему в день рождения. Он стал нас обвинять, что мы хотим примирить его с вами, и строго предупредил, что из этого ничего не выйдет: он вам больше не товарищ и не хочет, чтобы вы к нему приходили“.
Обычно мы ходили к Сталину отмечать в узком кругу товарищей Новый год у него на даче. Но после такого сообщения в этот Новый год мы у Сталина не были.
За месяц или полтора до смерти Сталина Хрущев или Маленков мне рассказывал, что в беседах с ним Сталин, говоря о Молотове и обо мне, высказывался в том плане, что якобы мы чуть ли не американские или английские шпионы»[1203].
Новый 1953 год нес Вячеславу Михайловичу самые мрачные перспективы. Над ним словно медленно опускался потолок, превратившийся вдруг в поршень пресса и грозящий его раздавить. Молотов помнил, как гибли многие его бывшие товарищи и друзья. Наблюдал, как они метались в отчаянии, пока опускался над ними пресс. Раньше он сидел сверху этой движущейся плиты и видел, как из-под нее хлещет кровь его товарищей, смазывая жернова державы. Сколько времени осталось, прежде чем раздавят и его?
В. Ерофеев вспоминал, что Молотов «оказался в полной блокаде. К нему не поступали никакие служебные документы ни из правительства, ни из ЦК и МИДа… В иные дни Молотов сидел за опустевшим рабочим столом, просматривая лишь советские газеты и вестники ТАСС. На работу он, однако, являлся пунктуально, в свои обычные часы. У нас в секретариате ретивые совминовские хозяйственники, державшие нос по ветру, сняли гардины на окнах, заменили люстры»[1204].
Сталина в добром здравии в последний раз Молотов видел на последнем заседании Бюро Президиума ЦК, которое состоялось 26 января. «В 1953 году Сталин меня к себе уже не приглашал не только на узкие заседания, но и в товарищескую среду – где-нибудь так вечер провести, в кино пойти – меня перестали приглашать»[1205].
Всю оставшуюся жизнь Молотов недоумевал: «До сих пор не могу понять, почему я был отстранен? Берия? Нет. Я думаю, что он меня даже защищал в этом деле. А потом, когда увидел, что даже Молотова отстранили, теперь берегись, Берия! Если уж Сталин Молотову не доверяет, то нас расшибет в минуту!»[1206]
Непонятная Вячеславу Михайловичу опала была закономерна. Она назревала перед войной. Сталин вел дело к смене поколения высших руководителей. Никто рядом с ним не должен был иметь сопоставимый авторитет как старый большевик. Сталин не случайно крайне резко «шпынял» Молотова за мягкую позицию в 1945–1948 годах, демонстрируя, что второму по авторитету человеку в партии не хватает твердости, что без Сталина он ситуацию не удержит.
Размолвка со Сталиным была тайной для всего мира. «В январе 53-го года приехала какая-то польская артистка… Домбровская-Турская. Ну вот, на другой день было опубликовано: на концерте присутствовали – первый Сталин, второй Молотов и т. д. Вот так. Я попал, как и раньше, на второе место, следили, кто за кем. Я формально числился еще вторым, это было опубликовано, я сам читал газету, но меня уже никуда не приглашали. Он же открыто выступил, что я правый»[1207].
Тайна не могла сохраняться долго, в СССР готовились новые сенсационные разоблачения. В январе 1953 года Министерство государственной безопасности воспользовалось заявлением врача Л. Тимошук о том, что кремлевские врачи неправильно лечили Жданова, и обвинило большинство медиков, лечивших Сталина и других «вождей», в сознательном вредительстве. Некоторые арестованные по «делу врачей» были евреями. Таким образом, антиеврейская кампания, набиравшая силу в СССР, получила новый импульс. 13 января 1953 года в «Правде» было объявлено о разоблачении террористической группы врачей. 21 января была дана санкция на арест Жемчужиной. Ее доставили из ссылки на Лубянку. Задача перед чекистами стояла не такая уж и сложная – связать Молотова через Жемчужину с «делом врачей». Для выстраивания версии достаточно было простого знакомства между обвиняемыми, для доказательства – признания кого-либо из фигурантов, полученного с помощью угроз, демагогии и избиений. Одним из заговорщиков был объявлен врач М. Коган, который в 1944 и 1948 годах лечил Жемчужину. Хотя она ни в чем не признавалась, когда это останавливало фабрикацию дел? Допросы продолжались до 2 марта.
Говоря впоследствии во причинах обрушившихся на нее бед, Молотов противоречил своей версии, что Жемчужина пострадала из-за своей неосторожности: «Она из-за меня пострадала.
– А не наоборот?
– Ко мне искали подход, и ее допытывали, что вот, дескать, она тоже какая-то участница заговора, ее принизить нужно было, чтобы меня, так сказать, подмочить. Ее вызывали и вызывали, допытывались, что я, дескать, не настоящий сторонник общепартийной линии. Вот такое было положение»[1208]. Эти две версии совместимы, если развести их во времени. В 1948 году Сталин выжигал неконтролируемые им информационные каналы, и Жемчужина пострадала из-за своих связей. А в 1952 году вождь уже пришел к выводу о необходимости «разоблачения» Молотова и Микояна, а для этого следовало еще раз «потрясти» Жемчужину.
Молотов вспоминал об этом времени: «Она сидела больше года в тюрьме и была больше трех лет в ссылке. Берия на заседаниях Политбюро, проходя мимо меня, говорил, верней шептал мне на ухо: „Полина жива!“ Она сидела в тюрьме на Лубянке, а я не знал»[1209].
19 февраля был арестован Майский. А он целое десятилетие сотрудничал с Молотовым, находясь в Великобритании. Ну чем не шпионская связь с вечно гадящей Англией? Очевидно, до ареста Молотова оставались считанные недели, если не дни.
«Дело врачей» имело и еще одно важное последствие. Сталин остался без привычной медицинской помощи. К тому же были арестованы преданные ему начальник охраны Н. Власик и заведующий секретариатом А. Поскребышев.
Ночь 28 февраля – 1 марта Сталин провел с Берией, Хрущевым и Булганиным. После того, как они уехали, вероятно через несколько часов, Сталину стало плохо, он упал и остался лежать на полу. Охрана долго не решалась войти в комнату без приглашения. Когда высшие руководители партии узнали о произошедшем, они также не предприняли срочных мер по оказанию Сталину медицинской помощи. Берия, Маленков и, возможно, Хрущев, прибывшие на дачу в ночь на 2 марта, посмотрели на перенесенного на диван Сталина и приказали его не беспокоить. Врачи были допущены к умирающему вождю только в 9 утра 2 марта[1210].
Маленков, Берия и Хрущев, глядя на агонизирующего Сталина, решили, что он вряд ли вернется к работе. Тогда в 10.40 2 марта они собрали совещание, в котором приняли участие Молотов, Ворошилов, Каганович, Микоян, Первухин, Сабуров, Шверник, Шкирятов, начальник Лечсанупра Куперин и инструктор отдела партийных органов ЦК Толкачев. Решили опубликовать сообщение о том, что у Сталина произошло опасное для жизни кровоизлияние в мозг, и созвать пленум ЦК. Молотов с коллегами отправился на дачу Сталина. Именно в этот момент Молотов вернулся в состав высшего руководства КПСС, которое в этот момент собралось около Иосифа Виссарионовича, находящего