Тогда Никита Сергеевич сделал очень хороший ход, который разоружил противников доклада. Он сказал: „Давайте спросим съезд на закрытом заседании, хочет ли он, чтобы доложили по этому делу, или нет“. Это была такая постановка вопроса, что деваться было некуда. Конечно, съезд бы потребовал доклада. Словом, выхода другого не было. Было принято решение, что в конце съезда, на закрытом заседании, после выборов в ЦК (что для Молотова и Кагановича казалось очень важным) такой доклад сделать»[1416].
Хрущев тоже вспоминает о полемике уже на съезде по поводу доклада, который подает как полностью свою инициативу: «Особенно крикливо реагировали Ворошилов и Молотов. Ворошилов доказывал, что вообще не надо делать этого. „Ну, кто нас спрашивает?“ – повторял он. Снова я: „Преступления-то были? Нам самим, не дожидаясь других, следует сказать, что они были. Когда о нас начнут спрашивать, то уже будет суд, а мы – на нем подсудимыми. Я не хочу этого и не буду брать на себя такую ответственность“.
Но согласия никакого не было, и я увидел, что добиться правильного решения от членов Президиума ЦК не удастся. В Президиуме же съезда мы пока этот вопрос не ставили, пока не договорились внутри Президиума ЦК. Тогда я выдвинул такое предложение: „Идет съезд партии. Во время съезда внутренняя дисциплина, требующая единства руководства среди членов ЦК и членов Президиума ЦК, уже не действует, ибо съезд по значению выше. Отчетный доклад сделан, теперь каждый член Президиума ЦК и член ЦК имеет право выступить на съезде и изложить свою точку зрения, даже если она не совпадает с точкой зрения отчетного доклада“. Я не сказал, что выступлю с сообщением о записке комиссии. Но, видимо, те, кто возражал, поняли, что я могу выступить и изложить свою точку зрения касательно арестов и расстрелов»[1417]. Хрущев здесь умалчивает, что к этому времени доклад уже был готов и напечатан, так что решение выступить с ним не было результатом его мучительных размышлений в ходе съезда. Возмущение Молотова, Ворошилова и Кагановича вызвало не само предложение зачитать доклад о «культе личности» (оно уже было принято на пленуме ЦК), а то, что с ними не согласовали текст этого доклада. Рассказывает Каганович: «XX съезд подошел к концу. Но вдруг устраивается перерыв. Члены Президиума созываются в задней комнате, предназначенной для отдыха. Хрущев ставит вопрос о заслушивании на съезде его доклада о культе личности Сталина и его последствиях. Тут же была роздана нам напечатанная в типографии красная книжечка – проект текста доклада…
Трудно было за короткое время прочесть эту объемистую тетрадь и обдумать ее содержание, чтобы по нормам внутрипартийной демократии принять решение. Все это за полчаса, ибо делегаты сидят в зале и ждут чего-то неизвестного для них, ведь порядок дня съезда был исчерпан»[1418]. Каганович, как и Хрущев, вспоминает дело так, будто Хрущев предложил дополнить повестку внезапно. Известные нам сегодня документы показывают, что вопрос о докладе обсуждался две недели перед съездом, и впечатления о спорах перед съездом и во время него смешались в памяти двух мемуаристов. Это объяснимо. Но все вспоминают, что зачтение доклада оказалось к концу съезда под вопросом. Вероятно, под предлогом несогласованности доклада Молотов и Ворошилов поставили вопрос о его снятии с повестки, после чего и произошел демарш Хрущева о готовности выступить с докладом от своего имени.
Каганович вспоминал, что они с Молотовым возражали против оглашения доклада сейчас, на последнем заседании съезда. Нужно потом созвать пленум, где принять взвешенное решение. А сейчас «мы просто не можем редактировать доклад и вносить нужные поправки, которые необходимы. Мы говорили, что даже беглое ознакомление показывает, что документ односторонен, ошибочен. Деятельность Сталина нельзя освещать только с этой стороны, необходимо более объективное освещение всех его положительных дел, чтобы трудящиеся поняли и давали отпор спекуляции врагов нашей партии и страны на этом.
Заседание затянулось, делегаты волновались, и поэтому без какого-либо голосования заседание завершилось и пошли на съезд»[1419].
Добившись выступления на съезде с докладом, в который члены Президиума ЦК не могут внести поправки, Хрущев одержал важную победу. Предварительное обсуждение доклада выхолостило бы его сокрушительную тональность. К тому же Хрущев закрепил за собой роль главного обличителя «культа личности», поставив защитников Сталина в позицию обороняющихся. Кто защищает Сталина от критики, тот пытается скрыть собственную роль в проведении репрессий.
Н. С. Хрущев выступает на ХХ съезде КПСС. 1956. [Из открытых источников]
На последнем заседании съезда 25 февраля Хрущев ошарашил партийную элиту выступлением «О культе личности и его последствиях». На основе материалов комиссии Поспелова и собственных представлений о Сталине Хрущев развернул перед делегатами сенсационную картину истории ВКП(б) 30–40-х годов, в которой источник добра был превращен в злое начало. Этот новый «краткий курс истории ВКП(б)» шокировал не только собравшуюся в зале массу делегатов, но и членов Президиума ЦК, которые не ожидали такой хлесткой и отчасти несправедливой критики Сталина. Тем более, что Хрущев позволял себе отвлекаться от текста. Впервые с 20-х годов руководитель коммунистической партии подверг Сталина публичной критике. «Сейчас речь идет о вопросе, имеющем огромное значение и для настоящего, и для будущего партии, речь идет о том, как постепенно складывался культ личности Сталина, который превратился на определенном этапе в источник целого ряда крупнейших и весьма тяжелых извращений партийных принципов, партийной демократии, революционной законности»[1420]. Хрущев обвинил Сталина в сознательном уничтожении старых большевиков, которые вовсе не были заговорщиками, а на самом деле честно служили делу коммунизма. Хрущев говорил не о миллионах крестьян, интеллигентов и рабочих, загубленных в результате политики коммунистов, а о казненных и оклеветанных партийных функционерах. Но именно опасность сохранения системы террора заставила даже старых сталинских соратников, таких как Молотов, Каганович и Ворошилов, согласиться на осуждение «культа личности».
Сложнейшие социальные процессы были сведены к ошибкам одной личности. По утверждению Хрущева, «культ личности» привел к такому положению, когда все важные решения принимал только один человек, которому, как и всем людям, свойственно ошибаться. Крупнейшей из таких ошибок стала политика накануне Великой Отечественной войны, когда Сталин отказался верить в возможность гитлеровского нападения. Это позволило Германии нанести внезапный удар по СССР и привело к огромным жертвам, превосходящим жертвы террора. При этом ни Хрущев, ни другие коммунистические руководители не подвергли сомнению политику Сталина в период индустриализации и коллективизации. Делался вывод, будто отход Сталина от правильного ленинского пути начался в 1934 году, а все сделанное им до этого находилось в русле марксизма. «Ошибки» Сталина отделили от деятельности партии, что позволяло вывести из-под критики сложившийся строй и деятельность нынешних лидеров КПСС.
На большинство присутствующих слова Хрущева произвели впечатление, которое трудно понять последующим поколениям. Была подорвана одна из основ мировоззрения типичного советского коммуниста, для которого истина отождествлялась с мудрыми решениями Сталина. Элита партии подбиралась по принципу безусловной преданности Сталину и партийному руководству. Теперь мир раздвоился. Партийное руководство объявило, что Сталин совершал тягчайшие ошибки и даже преступления.
Какой могла быть критика на Президиуме ЦК доклада о «культе», если бы Молотову, Кагановичу и Ворошилову удалось добиться его предварительного согласования, показывают пометки Молотова на его тексте, сделанные после съезда. Кое-где Молотов ставит плюсы, если ему что-то нравится – например, о борьбе Сталина с фракциями и уклонами[1421]. Но таких плюсов на полях доклада немного. Молотов отчеркивает хрущевские фразы с явным неудовольствием: о том, что Сталин был в партии «наподобие бога», и такое представление о Сталине «культивировалось у нас много лет»[1422]; о тяжких злоупотреблениях властью со стороны Сталина, что «причинило неисчислимый ущерб нашей партии»; о его «капризности и деспотичности»[1423], что особенно проявилось после XVII съезда ВКП(б).
К неудовольствию Молотова, Хрущев настаивает, что «Сталину были совершенно чужды ленинские черты…» После XVII съезда «он действовал все шире и настойчивее через карательные органы»[1424]. Хрущев в своей версии событий создает алиби для соратников Сталина, утверждая, что вождь принимал решения сам, не советовался с членами Политбюро, которые были нужны ему «как статисты»[1425]. Молотов отмечает эту мысль – вероятно критически. Уж кто-кто, а он-то помнил многочасовые обсуждения всех текущих проблем с членами Политбюро в 30-е годы.
Отмечает Молотов и сомнения Хрущева по поводу обстоятельств убийства Кирова. Что непонятного? Его же зиновьевцы убили. Но оказывается Хрущев считает, что сообщники убийцы были расстреляны в 1937 году, «чтобы замести следы убийства Кирова»[1426], то есть это точно не зиновьевцы! А кто же тогда «заказал» Кирова? Молотов и это подчеркивает с явным неудовольствием.
Молотова не могли не возмутить домыслы Хрущева о роли Сталина в войне. Осуждение крайностей репрессий и «культа» – это вопрос принципиальный, а вот в описании поведения Сталина в первые дни войны, свидетелем которого Хрущев, в отличие от Молотова, не был, доклад приобрел характер личных нападок,