Подводя итоги, автор перечисляет «вины» Хрущева: дискредитировал историю борьбы за социализм, разбил веру в правоту партии, представил борьбу с врагами советской власти как «дрязги в борьбе за трон, сведение личных счетов», «внес в кристально чистое учение марксизма-ленинизма многочисленные злокачественные элементы типичного мелкобуржуазного, соглашательского, меньшевистско-оппортунистического толка», «подверг учение марксизма-ленинизма коренному пересмотру, превратив его из боевого, революционного учения в соглашательски-ренегатскую теорию примирения социализма с капитализмом», «отверг социалистическую революцию как единственное марксистское средство покончить с войнами вообще», протащив такие идеи, как парламентский путь развития революции, «постарался хотя бы теоретически похоронить революцию до греческих календ», «добился острейшей идеологической войны между коммунистическими партиями всех стран мира»[1676]. Через четверть века догматики марксизма-ленинизма будут в том же обвинять уже Горбачева, и с куда большим основанием. А раз Горбачеву было что разрушать, то очевидно, последствия воздействия Хрущева на развитие марксизма-ленинизма не оказалось столь разрушительным для его догматов, как казалось Молотову. Да и не стоило приписывать Хрущеву приоритет в идеологической полемике между компартиями (а как же советско-югославский конфликт?) и в ревизии марксистско-ленинских идей. Ведь и Молотов со Сталиным «дополнили» взгляды «классиков» утверждением, что при социализме могут существовать товарно-денежные отношения и укрепляться государство.
Молотов выговорился и «отпустил ситуацию». Читатели документа в аппарате ЦК могли убедиться, что дедушка – закоренелый догматик, маоист и озлобленный критикан. Одно ему и оправдание, что не ведет открытую пропаганду своих опасных идей. Опять же, у него есть большие заслуги в создании могучей державы. Времена его славы, во время которых взрастало нынешнее поколение хозяев Кремля, заставляли смотреть на его писания снисходительно. Ладно, пусть себе марает бумагу, заслужил спокойную старость.
2. Пенсионер-наблюдатель
Пенсионеры нередко – учителя жизни. Они читают газеты, смотрят телевизор и сравнивают новости со своим жизненным опытом. И это позволяет им произносить удивляющие окружающих суждения, нередко безапелляционные. Но представители следующих поколений живут своим умом и, выслушав мудрость старших, иногда крутят пальцем у виска. И все равно снова прислушиваются к их суждениям и особенно воспоминаниям. Это голос другой жизни, который позволяет посмотреть на нашу под неожиданным ракурсом. А Молотов ко всему этому еще и мог приобщить собеседника к тайнам эпохи. Тихая старость с воспоминаниями о великом и кровавом прошлом. Тому, что эти воспоминания дошли до нас, мы обязаны литератору Ф. Чуеву, который стал посещать Молотова с 1969 года. Он записывал услышанное, после смерти Вячеслава Михайловича с большим уважением к нему издал избранные места из бесед, подарив нам замечательный источник, который не всегда точен в фактах (память в этом отношении через десятилетия ненадежна), но характеризует впечатление, которое отложилось по поводу тех или иных событий в воспоминаниях Вячеслава Михайловича. В этой главе мы будем прибегать к этому источнику не ради воспоминаний, которые нами уже разобраны в предыдущих главах, а как к свидетельству о настроениях Молотова и образе его жизни после политической смерти.
Чуев вспоминал о своих первых впечатлениях: «Что сразу бросалось в глаза – скромен, точен и бережлив. Следил, чтобы зря ничего не пропадало, чтоб свет, например, попусту не горел в других комнатах. Вещи носил подолгу – в той же шапке, в том же пальто он еще на правительственных снимках. Дома – плотная коричневая рубаха навыпуск, на праздник – серый костюм, темный галстук»[1677].
Первоначально Молотов получал скромную пенсию в 120 рублей. Благодаря тому, что он был мужем старой большевички и жертвы политических репрессий, Молотов сохранил право на номенклатурное лечение и отдых в правительственных пансионатах. Полина Семеновна Жемчужина, к тому же имела и пенсию побольше. Также она «обратилась к руководству с просьбой о предоставлении дачи: „Если вы его не уважаете, то я все-таки была наркомом и членом ЦК“. Предоставили совминовскую дачу в Жуковке», – рассказывал Ф. Чуев[1678]. По мнению В.А. Никонова, «удовлетворению просьбы способствовало и такое обстоятельство. Молотов много гулял, в том числе и по городу. И его прогулки в центре Москвы порой выглядели как процессии, поскольку за ним пристраивался народ. Кто-то из-за любопытства, кто-то хотел пожать руку, кто-то поговорить. Молотов часто не отказывался от разговоров, особенно если тональность его устраивала… У Молотовых появилась дача в Жуковке–2. Двухэтажная, деревянная, покрашенная желтой краской, она носила номер 18 и располагалась прямо у железной дороги недалеко от станции Ильинское Усовской ветки Белорусской железной дороги»[1679]. Здесь Молотов в основном проведет последние годы жизни – целых два десятилетия.
Ф. Чуев описывает комнату Молотова, где он жил с 1966 года: «Небольшая комната с одним окном. На столе – варианты рукописи в картонных папках. У стены на маленьком столике – книги и журналы. Чехов, „Буранный полустанок“ Айтматова, „Новый мир“, „Развитой социализм“ – это то, что сверху, а под каждой из этих книг – стопка в пять-семь штук, наверное. На стене – большая политическая карта мира под целлофановой пленкой. Против окна, у стены, кровать, застланная одеялом с белым пододеяльником без покрывала. Шкаф. Два стула. Все»[1680].
Молотова навещали родные, старый друг С. Малашкин, юморист Б. Привалов, писатель И. Стаднюк. «Много было гостей из Грузии, которых привозили с собой внук Сталина полковник Джугашвили, генерал Джорджадзе и Шота Квантаришвили»[1681]. Время от времени Вячеслав Михайлович и Полина Семеновна выбирались в Москву – в театр.
К 50-летию Октября Молотов получил пенсию в 250 рублей. Заместитель председателя Совета министров СССР К. Мазуров впоследствии рассказывал Чуеву: «Когда я узнал, что Молотов получает 120 рублей, поговорил с Косыгиным, и мы решили ему повысить. – Только этому не будем говорить, – сказал Алексей Николаевич и провел пальцем по бровям. – Молотов есть Молотов»[1682]. Что же, Молотов бровастого Брежнева тоже не жаловал, характеризовал как одного «из таких руководителей, которые… живут мещанской идеологией. Мелкобуржуазной»[1683].
1 мая 1970 года Жемчужина скончалась от онкологии. Последние месяцы она лежала в ЦКБ, а Молотов регулярно ее навещал. На похороны Полины Семеновны пришли Микоян, Булганин, Аросева и множество других друзей и знакомых. После смерти Жемчужиной Молотов говорил о ней: «Мне выпало большое счастье, что она была моей женой. И красивая, и умная, а главное – настоящий большевик, настоящий советский человек. Для нее жизнь сложилась нескладно из-за того, что она была моей женой. Она пострадала в трудные времена, но все понимала и не только не ругала Сталина, а слушать не хотела, когда его ругают, ибо тот, кто очерняет Сталина, будет со временем отброшен как чуждый нашей партии и нашему народу элемент»[1684]. В этих словах Вячеслава Михайловича чувствуется не только самооправдание за свое поведение «в трудные времена», но и попытка примером жены примирить свой сталинизм и жестокость сталинской системы даже в отношении ее адептов, не говоря о других советских людях.
Молотов остался на попечении домработницы Татьяны Тарасовой и племянницы жены Сарры Михайловны Голованевской[1685].
Беспартийного ветерана партии приобщили к некоторым номенклатурным привилегиям в снабжении. Лечился Молотов в ЦКБ, отдыхал в санаториях «Подмосковье» или «Русь». Молотов рассказывал знакомым: «У меня есть карточка на покупку продуктов, это значит – обед, ужин в кремлевской столовой. Шестьдесят я плачу в месяц. Таня ходит каждую неделю и берет там продукты в счет обеда и ужина – сухим пайком. Конечно, он стоит гораздо больше, чем шестьдесят рублей, по крайней мере, раза в два стоит больше. Вот мы сегодня угощали за счет пайка.
Меня устраивают на 26 дней в санаторий. Я имею возможность попасть в больницу, в Подмосковье, в загородную такую больницу. Я был в этом году, в прошлом году там был. Был в санатории, а потом там у меня дела ухудшились, я в больницу переехал. Езжу ежегодно в профилактическом порядке или в больницу, или в санаторий»[1686]. В.А. Никонов рассказывал об этом: появились «„талоны на диетическое питание“. Они представляли собой небольшую белую книжечку, в которой было 30 страничек, разделенных посредине перфорацией. На верхней части было написано „обед“ за такое-то число, на нижней – „ужин“. По этим талонам в специальной столовой, которая располагалась в красивом особняке во дворе кремлевской больницы на улице Грановского, дом 2 (доступ к особняку закрыт до сих пор), обладатель книжицы мог пообедать и поужинать, при этом соответствующие талоны отрывались. Не помню, чтобы кто-то из нашей семьи там хоть раз обедал или ужинал. Зато на талоны можно было взять энное количество сосисок, докторской колбасы, а то и деликатесов – вплоть до икры. Самым большим деликатесом считалась вобла»[1687].
В 1975 году пенсию повысили до 300 рублей, что по советским меркам было большими деньгами. И это не все: «Позвонил управделами Совета Министров Смиртюков: вам повышают пенсию, во-вторых, дачу ставят на государственное обеспечение. Таню перевели на государственную оплату. Она теперь получает, наверное, больше, чем я. И я ей плачу, как и платил. Дачу освободили от оплаты. Это рублей сто двадцать, по крайней мере, ежемесячно. Все сняли. Я спросил, с чем это связано. Мы друг друга знаем хорошо. Я вижу, что ему неловко. Я ему второй вопрос: „А кого это касается?“ Он: Кагановичу тоже повышают. Пенсию повысили. А он, бедный, в даче нуждается, он одинокий, больной. „На него это не распространяется“. А еще, мол, кого? „Маленкову мы не повысили“. – „А почему?“ – „Он моложе вас. Он позже ушел на пенсию“.