23 декабря 1989 года на II съезде народных депутатов СССР было заслушано сообщение Комиссии по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении 1939 года. Депутат и член Политбюро ЦК КПСС А. Яковлев в своем докладе осудил «имперские замыслы» Сталина, напомнил, что пакт 1939 года утерял силу 22 июня 1941 года, что секретный протокол не имел юридических последствий, поскольку «являлся изначально противоправным документом». Западная граница СССР была установлена соглашениями, принятыми уже по итогам Второй мировой войны. При этом «народы Украины и Белоруссии возвратили себе территориальную общность». Но, оправдав, таким образом, итоги внешней политики Сталина и Молотова 1939 года, Яковлев морально осудил то, как это было сделано: «…оказались нарушенными какие-то глубинные элементы демократического мироощущения в целом»[1755]. Кроме нарушения этих загадочных элементов Молотову и Сталину досталось за «отход от ленинских принципов советской внешней политики» при подписании секретных протоколов (имена советских лидеров при этом не упоминались). Яковлев спасал престиж СССР как государства – ведь Сталин и Молотов скрыли секретные протоколы от легитимных органов власти и не ратифицировали их. «Таким образом, решение об их подписании было по существу и по форме актом личной власти и никак не отражало волю советского народа, который не несет ответственности за этот сговор». Так что из ныне живущих никто не виноват, и Советский Союз за действия Сталина и Молотова тех лет теперь ответственности не несет. Вывод: «Съезд признает секретные протоколы юридически несостоятельными и недействительными с момента их подписания». Этого добивались национальные движения стран Прибалтики, так как надеялись таким образом доказать, что СССР не имеет прав на их территорию. Однако съезд возражал против такой трактовки: «Протоколы не создавали новой правовой базы для взаимоотношений Советского Союза с третьими странами, но были использованы Сталиным и его окружением для предъявления ультиматумов и силового давления на другие государства в нарушение взятых перед ними правовых обязательств»[1756]. Давить давили, но юридических последствий протокол не имел. Прибалтийским странам напомнили, что они сами капитулировали перед Сталиным. Молотов «скрывался» под псевдонимом «окружение». Так что «поезд ушел». Новая ситуация уже не могла зависеть от юридических процедур прошлого. Но, раздел сфер влияния 1939 года до сих пор «живет» в границах Украины, Белоруссии, Молдавии и Литвы. А в 1989 году имя Молотова в контексте пакта снова замелькало на страницах газет в качестве символа преступлений прошлого.
После ажиотажа с пактом Молотова – Риббентропа страну накрыли новые проблемы, и Молотов стал окончательно уходить в историю. Там его место в основе своей остается незыблемым до сих пор: ветеран большевизма, тень Сталина, его аватар, исполнитель воли. Но переплетение судеб Молотова и Сталина имеет и оборотную сторону: когда мы говорим о политике Сталина, слово «Сталин» обозначает не только личность, но и коллектив. Ведь это – политика не только Сталина, а всей его команды, где наиболее влиятельной фигурой после вождя в 30–40-е годы был как раз Молотов. Он не был просто бессловесным исполнителем, и при всей своей послушности вносил в общее дело собственные ноты – иногда более прагматичные, иногда – догматические. Молотов сглаживал влияние характера Сталина на политический курс, будучи более сдержанным и пунктуальным.
Но судьбе было угодно, чтобы Молотов значительно пережил Сталина, что позволяет оценить его как политика без связки с живым Сталиным. После смерти Сталина Молотов был главным носителем «сталинского духа» – даже более строгим идейно сталинцем, чем сам Сталин. Внешнеполитические шаги Молотова находились на пересечении догматики и прагматики. Он не забывал о великой цели, пытаясь двигаться к ней шаг за шагом по мере возможности. Это не было бернштейнианское «движение все, конечная цель ничто», цель никогда не выпадала из поля зрения Молотова. Однако сочетать сталинские догматы с практикой мировых процессов середины ХХ века было все труднее, и Молотов не находил ничего лучше, как «замораживать» сложившуюся ситуацию – что в Германии и Австрии, что в Индокитае. Это замораживание не могло быть долгим и не вело к приближению цели. Наступали «бурные шестидесятые», которые потребуют от мировых лидеров смелых динамичных решений на грани авантюризма. Молотов необратимо отставал от времени, но не в его характере было смириться с этим. Он, правая рука великого Сталина, не готов был следовать в фарватере выскочки Хрущева, с которым не был согласен и стратегически. Падение Молотова стало громким, но произошло вовремя: участников «антипартийной группы» не отправили в расстрельный подвал, что было бы неизбежно в прошлые годы. Им была суждена долгая жизнь в политическом небытие, но для Молотова годы на пенсии оказались очень важными. Они стали временем осмысления. Он освободился от необходимости соединять догматику и прагматику, дальние цели и текущую ситуацию. Теперь он мог размышлять о том, каким образом можно отделаться от разлагающих людей товарно-денежных отношений, и о великих событиях, в которых ему довелось участвовать, и о походе к коммунизму, до провала которого он по счастью своему не дожил несколько лет. Его долгая жизнь – богатая коллекция уроков истории для нас. Шекспировские страсти – детские истории по сравнению с тем, что пережили участники борьбы идей и систем в ХХ веке. Судя по всему, этот опыт важен и для людей, живущих во все более бурном XXI веке.