Камнем преткновения на переговорах о политическом соглашении стал вопрос о «косвенной агрессии», который выдвинул Молотов. Выражение это было взято из английских гарантий Польше. Под косвенной агрессией понималось то, что Гитлер проделал с Чехословакией: не напал на эту страну, но заставил ее капитулировать под угрозой нападения и спровоцировал отделение Словакии.
Казалось бы, со стороны англичан не должно было последовать возражений против применения их же терминологии. Действительно, западные партнеры были согласны оказать помощь жертве как прямой, так и косвенной агрессии – однако только в ситуации, аналогичной чехословацкой, когда Гитлер прямо угрожал вторжением, поле чего чехи сдались. Молотова же мало интересовали юридические тонкости подобного рода. Какая разница, угрожает Гитлер или не угрожает? Гораздо важнее, может ли Гитлер выдвинуть свои войска к границам СССР. Какая разница, будет ли появление германской группировки в странах Балтии результатом угрозы агрессии, или они примут эти войска с дорогой душой? Но с точки зрения международного права, конечно, есть большая разница, приглашены войска в страну его правительством добровольно или вошли туда под угрозой вторжения.
Чтобы как-то объединить эти разные ситуации, Молотов 9 июля решил внести расширенное определение «косвенной агрессии»: государство-жертва «соглашается под угрозой силы со стороны другой державы или без такой угрозы» произвести действие, «которое влечет за собой использование территории и сил этого государства для агрессии против него или против одной из договаривающихся сторон»[505]. То есть неважно, добровольно согласилось правительство соседней с СССР страны принять несоветские войска, или это было сделано под угрозой насилия. Важно другое – приблизились враждебные войска к СССР или нет.
Распространение гарантий на страны Прибалтики, которые их не просили, было совершенно невыгодно Великобритании и Франции, но настолько же принципиально для советских лидеров, которые видели в Прибалтике северный фланг возможной агрессии против СССР. Молотову было совершенно все равно, согласятся ли Эстония, Латвия и Литва стать плацдармом для нападения на СССР под давлением Германии или без оного. Прогерманские силы имелись в каждой из этих республик. А страны Запада вовсе не желали воевать с Гитлером, если тот начнет битву с СССР за Прибалтику.
Обосновать задачу, которую ставил перед партнерами Молотов, с помощью терминологических ухищрений не получалось – слишком далека была советская формулировка от чешского прецедента. Партнеры попытались вернуть Молотова к исходному толкованию «косвенной агрессии», убрав двусмысленные слова «или без такой угрозы». Может быть, хитроумный Литвинов придумал бы какое-то еще обоснование или формулировку, но Молотов продемонстрировал новый стиль переговоров. Он «уперся». Партнеры могли быть довольны – они и так надеялись загнать переговоры в тупик.
Но в это время французское руководство уже не на шутку было обеспокоено военной угрозой Германии, от которой Франция, в отличие от Великобритании, не была отгорожена морем. Министр иностранных дел Франции Ж. Бонне писал послу в Лондоне: «Колебания британского правительства накануне решающей фазы переговоров рискуют сегодня скомпрометировать не только судьбу соглашения, но и саму консолидацию нашей дипломатической и стратегической позиции в Центральной Европе». При этом Франция «предпочитает трудности, которые может повлечь принятие русского определения косвенной агрессии, серьезной и намеренной опасности, которая последовала бы за провалом, окончательным или временным, переговоров»[506]. Особенно обидно было то, что кризис возник, когда остальные положения договора уже были согласованы.
В начале июля французский посол Наджиар предложил разрешить противоречия по поводу стран Прибалтики в секретном протоколе, чтобы не толкать их в объятия Гитлера самим фактом договора, который фактически ограничивает их суверенитет. «В течение лета 1939 года это было первое серьезное предложение относительно включения в договор секретного дополнительного протокола. Оно исходило от французской стороны»[507], – отмечает германский историк И. Фляйшхауэр. Первоначально Молотов не воспринял идею секретного протокола, но затем она получит развитие в советско-германских переговорах.
Вернер фон дер Шуленбург. 1930-е. [Из открытых источников]
Нежелание партнеров согласиться на формулу Молотова (несмотря на некоторые частные уступки с их стороны) раздражало его, тем более что длительные заседания отвлекали председателя Совнаркома от более срочных дел. В телеграмме своим полпредам в Париже и Лондоне он назвал партнеров «жуликами и мошенниками» и сделал пессимистический вывод: «Видимо, толку от всех этих бесконечных переговоров не будет»[508].
А раз так, Молотов решил больше внимания уделить германскому направлению. Тем более, что оттуда тоже следовали миролюбивые зондажи. 28 июня Шуленбург предложил Молотову обсудить высказанную ранее советским наркомом мысль «относительно создания политической базы в отношениях между Германией и СССР». Он сообщил стратегическую информацию о намерениях Гитлера: «…германское правительство желает не только нормализации, но и улучшения своих отношений с СССР». И добавил, что это заявление, сделанное им по поручению Риббентропа, одобрено Гитлером. Молотов спросил, что конкретно предлагает германская сторона. Но Шуленбург посчитал, что и так сказал очень много. Не получив ясного ответа, Молотов отреагировал: «Если посол и теперь, после поездки в Берлин, ничего другого не предлагает, то, очевидно… он считает, что в советско-германских отношениях все обстоит благополучно, и посол – большой оптимист»[509].
Советское руководство требовало – экономические выгоды вперед. Немцы боялись делать решительные шаги. Гитлер, по словам статс-секретаря МИДа Э. фон Вайцзеккера, «опасался, что из Москвы под громкий смех последует отказ»[510]. Фюрер был раздосадован и 29 июня решил, что такая игра на советских условиях ему не нужна: «…мы в настоящее время не заинтересованы в возобновление экономических переговоров с Россией»[511].
Но столкнувшись с проблемами на франко-британском направлении, Молотов 18 июля дал команду возобновить консультации с немцами о заключении хозяйственного соглашения, о чем было публично заявлено через четыре дня. Это обеспокоило британцев и французов, и, чтобы не сорвать переговоры с СССР окончательно, они на следующий же день согласились на советское предложение одновременно вести переговоры по политическому соглашению и по военным вопросам. Молотов добился своего. Ведь разработка конкретного плана совместных военных действий против Германии была более важным вопросом, чем даже определение «косвенной агрессии». Если удастся согласовать план реального удара по Германии в случае ее нападения на Польшу, то ее вторжение в Прибалтику вряд ли состоится.
Для ведения военных переговоров партнеры направили в Москву военные делегации. Однако их состав также не впечатлил советскую сторону, которая выставила на переговоры наркома обороны Ворошилова. Французов представлял бригадный генерал Э. Думенк. Английскую делегацию возглавил адъютант короля и начальник военно-морской базы в Портсмуте адмирал Р. Дракс, человек весьма далекий от вопросов стратегии, и притом резко критически настроенный в отношении СССР. Маршал авиации Ч. Барнет должен был компенсировать некомпетентность Дракса, но он мало что понимал в сухопутных операциях. Британская делегация получила инструкцию продвигаться медленно, пропуская вперед политические переговоры, и давать как можно меньше информации. Думенку рекомендовали действовать по обстоятельствам в контакте с англичанами, но тоже больше слушать, чем сообщать.
Миссия союзников села на пароход (не самолетом же лететь!) 5 августа и прибыла в СССР 11-го. Куда торопиться…
Барнет признал: «Я понимаю, что политика правительства – это затягивание переговоров, насколько возможно, если не удастся подписать приемлемый договор». Американский автор У. Ширер недоумевает: «Трудно понять приверженность англичан политике затягивания переговоров в Москве»[512]. Мотивы, однако, очевидны. Было неясно, чьим союзником станет СССР. К тому же британское руководство еще не решило, с кем предпочтительнее вступать в союз самой Великобритании. В июле в Лондон на заседание Международного комитета по делам беженцев прибыл сотрудник Геринга Г. Вольтат. С ним начались консультации советника Чемберлена Г. Вильсона и министра внешней торговли Р. Хадсона. Речь шла не о беженцах. План Вильсона, изложенный им Вольтату 21 июля и германскому послу Дирксену 3 августа, предполагал заключение германо-британского пакта о ненападении, который поглощал бы систему гарантий, данную Великобританией странам Восточной Европы. Сферы интересов двух стран в Европе разграничивались так, что за Гитлером признавалась гегемония в Восточной и Юго-Восточной Европе. Предусматривались также соглашения об уровнях вооружений, урегулировании колониальных претензий Германии и предоставление ей крупного кредита.
Вильсон считал, что «соглашение должно быть заключено между Германией и Англией; в случае, если было бы сочтено желательным, можно было бы, конечно, привлечь к нему Италию и Францию». Мюнхенский состав, новые горизонты… Когда Вольтат поинтересовался, насколько эти идеи разделяет Чемберлен, Вильсон предложил немецкому гостю пройти в соседний кабинет и получить подтверждение у самого премьера. Не имея полномочий вести переговоры на столь высоком уровне, Вольтат отказался, но все услышанное передал в посольство и по начальству.