менка, который, в отличие от британских коллег, разбирался в сухопутных операциях. Но поляков такой план не мог устроить: советские войска должны были занять спорную с Литвой территорию Виленского края и западную часть украинских земель. Уйдут ли они оттуда после войны?
Польский посол во Франции Ю. Лукасевич 16 августа сообщил в Варшаву, что французский министр иностранных дел Бонне проинформировал его о советском плане прохода войск через польскую территорию и посоветовал принять его. Министр иностранных дел Польши Ю. Бек был возмущен: «недопустимо, когда эти государства дискутируют о военном использовании территории другого суверенного государства»[525].
Борис Михайлович Шапошников. 1930-е. [Из открытых источников]
Столкнувшись с сопротивлением поляков, союзники предложили заключить конвенцию без их согласия (теперь припугнуть Гитлера было бы весьма актуально даже для Чемберлена), но тут уж отказался Ворошилов. Красная армия должна иметь право войти в Польшу в первый день войны, а не после разгрома польской армии.
К попыткам французов сдвинуть польскую позицию с мертвой точки встревоженные британцы присоединились 17 августа – после отказа Гитлера от переговоров с ними. Но поляки остались непоколебимы. Польский посол Лукасевич заявил в беседе с Бонне: «Чтобы вы сказали, если бы вас просили доверить охрану Эльзас-Лотарингии Германии?»[526] И Эльзас, и Западная Украина были приобретениями, в надежности которых собеседники не были уверены. Удрученный Бонне считал, что отказ пропустить советские войска равнозначен тому, что «Польша приняла бы на себя ответственность за возможный провал военных переговоров в Москве и за все вытекающие из этого последствия»[527].
Когда мировая война уже разразилась, Сталин рассказывал Черчиллю: «У нас создалось впечатление, что правительства Англии и Франции не приняли решения вступить в войну в случае нападения на Польшу, но надеялись, что дипломатическое объединение Англии, Франции и России остановит Гитлера. Мы были уверены, что этого не будет…» Сталин привел в пример такой диалог с представителем союзников: «„Сколько дивизий – спросил Сталин, – Франция выставит против Германии после мобилизации?“ Ответом было: „Около сотни“. Тогда он спросил: „А сколько дивизий пошлет Англия?“ Ему ответили: „Две, и еще две позднее“. „Ах две, и еще две позднее, – повторил Сталин. – А знаете ли вы, сколько дивизий мы выставим на германском фронте, если мы вступим в войну против Германии?“ Молчание. „Более трехсот“»[528]. Сталин преувеличивал свои намерения трехлетней давности (все-таки во время разговора с Черчиллем шла Великая Отечественная война, когда выставить пришлось все, что было, и еще больше). На переговорах 1939 года Ворошилов заявил, что СССР выдвинет против Германии 136 дивизий. Правда, и это было больше, чем могли выдвинуть французы (в реальности за время польско-германской войны они сумели сосредоточить 78 дивизий), и несопоставимо больше, чем британцы, пытавшиеся дирижировать всем европейским концертом.
Молотов непосредственно не участвовал в военных переговорах, но, конечно, был в курсе складывающейся там ситуации. Его скепсис относительно возможности договориться с Великобританией и Францией получал все больше подтверждений. Что же, пора было отвечать на немецкие предложения. Молотов и Сталин выжидали почти неделю, оценивая ситуацию на военных переговорах. Лишь 14 августа Астахов сообщил Шнурре, что Молотов согласен обсудить и улучшение отношений, и даже судьбу Польши. Пока нацистов, запланировавших удар по полякам на 26 августа, подводила их собственная игра в «мы не торопимся». Астахов сообщил, что «упор в его инструкциях сделан на слове „постепенно“»[529].
Тогда нацистские лидеры решили отбросить ложную гордость и попросили Молотова ускорить дело. Риббентроп 15 августа направил Шуленбургу инструкцию – предложить советской стороне принять в ближайшее время визит крупного руководителя Германии. Это предложение следовало зачитать Молотову, но не отдавать в руки. Если дело сорвется, он не должен получить бумаг.
Выслушав германского посла, Молотов согласился, что быстрота в этом вопросе нужна. Он прекрасно понимал, что «польский вопрос» разрешится в ближайшее время то ли войной, то ли новым Мюнхеном. СССР должен получить пользу от любого исхода. Молотов и Шуленбург обсудили ситуацию подробнее. В итоге приятной беседы Молотов опять разочаровал немецкого посла – визит Риббентропа следовало тщательно подготовить, «чтобы все не ограничилось просто беседами, проведенными в Москве, а были приняты конкретные решения»[530]. СССР должен что-то получить от визита, который может окончательно сорвать переговоры с Великобританией и Францией. Ставки повышались.
Молотов и Сталин сполна воспользовались германским цейтнотом, ничего не обещая и выслушивая предложения Берлина – ну, и что вы еще нам предложите, чтобы заинтересовать СССР в нейтралитете?
Риббентроп то и дело посылал Шуленбурга к Молотову, обещая все больше и больше: совместно гарантировать безопасность Прибалтийских государств (чего не удалось добиться от Великобритании и Франции), содействовать улучшению советско-японских отношений, заключить поскорее выгодное экономическое соглашение, лишь бы Риббентропа поскорее пустили в Москву. Когда Шуленбург появился у Молотова 17 августа, тот уже проконсультировался со Сталиным и дал ответ на предыдущий запрос Риббентропа: «Советское правительство принимает к сведению заявление германского правительства о его действительном желании улучшить политические отношения между Германией и СССР…» Дальше следовало перечисление прошлых обид, однако «раз уж теперь германское правительство меняет свою прежнюю политику», оно должно для начала доказать серьезность своих намерений и заключить экономические договоры: выделение Советскому Союзу кредита в 200 миллионов марок на семь лет и поставки ценного оборудования. Сначала – договоры, потом – все остальное. А вот следующим шагом можно заключить пакт о ненападении или подтвердить старый договор о нейтралитете 1926 года. И, наконец, самое интересное: «с одновременным подписанием протокола, который определит интересы подписывающихся сторон в том или ином вопросе внешней политики и который явится неотъемлемой частью пакта». В этом протоколе можно оговорить все, вплоть до отношения к Польше, ради чего немцы и городили весь огород. Но о разделе сфер влияния и секретности протокола речь не шла.
Несмотря на прохладный и высокомерный тон советского заявления, лед понемногу таял. Молотов был доволен предложением немцев прислать не мелкого чиновника, как британцы, а министра.
Риббентроп, демонстрируя серьезность намерений, немедленно снова послал Шуленбурга к Молотову, на этот раз – с проектом пакта, простым до примитивности: «Германское государство и СССР обязуются ни при каких обстоятельствах не прибегать к войне и воздерживаться от всякого насилия в отношении друг друга». Второй пункт предусматривал немедленное вступление в действие пакта и его долгую жизнь – 25 лет. СССР и Германия не должны были воевать до 1964 года. В специальном протоколе Риббентроп предлагал провести «согласование сфер интересов на Балтике» и т. д. Так впервые из уст Риббентропа прозвучала тема «сфер интересов».
Молотов ответил Шуленбургу коротко и ясно: если экономические соглашения будут подписаны сегодня, то Риббентроп может приехать через неделю – 26 или 27 августа. Это было поздновато для немцев – как раз в эти дни они планировали напасть на Польшу. К тому же Молотова удивил по-дилетантски составленный проект пакта. Советские государственные деятели, которые уже далеко ушли от революционной юности, привыкли работать более солидно. Они предложили немцам взять за основу один из уже заключенных пактов и составить проект как положено, с несколькими статьями и принятыми дипломатическими оборотами. На предложение Шуленбурга передвинуть сроки визита Риббентропа «Молотов возразил, что пока даже первая ступень – завершение экономических переговоров – не пройдена»[531]. Было часа три дня 19 августа 1939 года.
4. Внешнеполитический поворот
Прошло полчаса, и Шуленбурга опять вызвали к Молотову. Явно что-то произошло. Оказывается, после встречи с послом Молотов имел возможность сделать доклад «советскому правительству». Советское правительство в тот момент – это Сталин и его ближайшее окружение. В этот день Сталин в 13:40–13:55 переговорил с Молотовым и Микояном. Тогда, видимо, была и намечена «дообеденная» линия поведения в отношении Германии. Затем Сталин никого до вечера не принимал в Кремле. Вечером он долго – с 17:35 до 20:25 – говорил с Молотовым с глазу на глаз. Так что получается, что решение о повороте во внешней политике СССР было принято 19 августа Сталиным и Молотовым вдвоем. Может быть, они пообедали вместе или прогулялись по Кремлю, взвешивая «за» и «против».
Вот-вот мог состояться «новый Мюнхен» – германо-польское соглашение под давлением Великобритании и Франции. Важно, чтобы на этот раз к переговорам был допущен СССР. Поскольку Лондон и Париж действовали за спиной Москвы, Молотов рассчитывал сделать ставку на Берлин, чтобы Советский Союз вновь не попал в изоляцию.
Если «новый Мюнхен» не состоится – начнется вторжение вермахта в Польшу. Ее армия скорее всего не устоит. Можно было бы помочь полякам, пока они еще могли сопротивляться. Но вступать в войну, когда поляки уже будут разгромлены, советские руководители не хотели – это было бы уже крайне опасно для СССР. А пускать Красную армию на свою территорию до начала войны польское руководство не собиралось. Получалось, что вмешиваться в войну на стороне Польши не следовало. Если западные союзники помогут Польше и совместными усилиями разгромят Германию – тоже хорошо. Опасность Советскому Союзу со стороны Гитлера будет устранена без пролития крови советских солдат. А если Гитлер окажется сильнее – можно объединить Украину и Белоруссию под красным флагом. Тогда германские войска окажутся достаточно далеко от Киева и Минска. Да и хорошо бы, чтобы у Гитлера больше не было поводов разыгрывать украинскую карту.